Повести

VI. ЕЩЕ ПОПЫТКА

Прошло больше трех лет. Была середина декабря. По московскому тракту к Петербургу медленно двигался обоз с продовольствием — ежегодная дань деревень своим помещикам к рождеству. Из-под рогож торчали окостенелые ноги освежёванных баранов и телят, болтались головы битой птицы, громоздились мешки, и тусклыми глазами смотрели поверх них замороженные рыбы рядом с кадочками масла, пластами сала и белыми, молочными поросятами.

Когда лошади шли в гору, возницы соскакивали с саней и, шагая подле, вязли валенками в заснеженной дороге с темневшими колеями. Обсуждали, где "сподручнее" пристать.

— К вечеру приедем, на постоялом придется заночевать. Господам не любо, как в ночь приедешь. У нас господа строгие. Графский нрав, известно, сурьезный.

— А наш хоть и из купцов, а пожалуй, и в ухо двинет, как середь ночи во двор вкатишься. У них и собаки больно злые, верно, с цепи спущены. И своего-то, пожалуй, разорвут. Тебе, мил человек, куда?

— Да мне все равно: на постоялый так на постоялый.

Человек в дубленом полушубке, примостившийся на одном из возов, говорил усталым, безразличным голосом. По его согнутой спине, темной бороде, заиндевевшей серебристым налетом, трудно было определить возраст. Вещей у него было немного: чемодан да обвязанный веревками пакет. Человек был равнодушен и спокоен: он понимал, что в нем трудно узнать бывшего ученика Академии художеств Сергея Полякова.

Смеркалось. Впереди с шумом поднялась стая галок и полетела в сторону. Показались маленькие, ушедшие в сугробы, домики петербургской окраины.

— Ну вот, аккурат этот самый постоялый. Здесь — чего только душенька твоя пожелает! И хозяин и хозяйка преуважительные. Середь ночи печку истопят, и накормят, и напоят, и спать уложат по-христиански.

Уверения оправдались. Как только залаяла собака, послышался окрик и старческий голос приветливо спросил:

— Заезжие люди, никак? Милости просим, кормильцы. Не побрезгайте нашим домком. Цыц, Полкан! Встречай, хозяюшка, принимай гостей. Лошадушек-то во двор бы поставить.

На крыльце висел веник — обычный знак заезжей харчевни. Двор был просторный: изба — тоже большая, с теплыми полатями. Все еще заманчиво пахло щами и горячим хлебом. За печкой уютно трещал сверчок, и по стенам, в свете лучины, домовито шмыгали тараканы.

Возчики слезали с возов, осматривали, крепко ли привязаны деревенские посылки, проводили, чмокая, лошадей и устанавливали их на крытом дворе.

Случайный седок, попросившийся к ним на воз около Москвы, вошел в сени вместе с другими. Отряхнув с себя снег и похлопав рукавицами, он затопал обледеневшими валенками. Хозяин принял его за купеческого приказчика.

— Пожалуй в избу, в красный угол, почтенный. Не хочешь ли щей горячих со снетками? Ведь ныне рождественский пост, не скоромимся.

— Спасибо, налей хоть щей. Да нет ли у тебя…

Старик лукаво подмигнул:

— Согреть душеньку с дорожки, с устатка? Как не быть! Тем и живем. Жена! Пелагея! Принеси-ка графинчик.

Сергей выпил и закусил, потом достал из чемодана подовый пирог с вязигой и угостил хозяев. Старик выпил вместе с проезжим и стал на него поглядывать с явной симпатией.

Когда жена, взяв чадящий фонарь, ушла, а за нею отправились на двор, к лошадям, и трое возчиков, он спросил:

— Ты, почтенный, сам-то из Москвы будешь?

— Угу.

— На Москве-то у вас все ли тихо?

— Угу.

Проезжий, видно, был не из разговорчивых.

— А… а про бунт у вас не толкуют?..

— Не слыхал.

Сергей понял, что хозяин собирается у него что-то выпытать, но не слишком еще доверяет.

— Да и то сказать, — начал снова старик, — чего людям на-доть? Трудолюбец всяк себя прокормит… А тут ходят всякие, мутят, а все, видать, без толку. Потому закон забывают: власти предержащей каждый покоряйся.

Сергей устало отмахнулся:

— Не каждому удача!

Старик придвинулся ближе.

— Ее за хвост надо, удачу-то! А то зря только мутят людей. Я по-доброму упреждаю. Едешь ты в наш вертеп — столицу, где всякого народа насыпано, что песку. Одним словом, Санкт-Петербурх, и все тут! Будь, говорю, осторожнее и не со всяким встречным путайся. Вижу, ты человек больно хороший, обходительный…

Он покосился на вещи проезжего. Чемодан барский аль купеческий, не мужицкая укладка, хоть гость и в полушубке.

— Да чего мне опасаться-то?

Старик шепнул Сергею в самое ухо.

— Ведь государь-то… Александр Павлович помер…

— Ну кто ж того не знает?

— А ты рассуди. Ныне у нас уже тринадцатое декабря. Государь помер еще двадцать седьмого ноября. Одни спрашивают: где Константин, брат евонный? Пора бы ему присягать, Константину. А он сидит себе будто в Польше наместником тамошним. Другие болтают, что присягать будут вовсе не ему, а младшему брату — Николаю. Смекаешь?

— Да чего смекать?

— Вот простота! — удивился хозяин и пригнулся к проезжему еще ниже. — Что оно теперь выходит? Два государя: один — Константин, другой — Николай… Иные толкуют даже, будто великий-то князь Константин Павлович, государя покойного природный наследник, в какое ни на есть платье переоделся и по дорогам бродит, везде все слушает, расспрашивает: хочет знать, каково желание народа. Его ли принять аль брата Николая? Вот увидали бы, скажем, тебя и подумали бы, право слово, что ты и есть он самый Константин. Переоделся нарочно в мужичий тулуп и промеж народа бродишь. Вот ей-богу!

Сергей засмеялся:

— Вот на! Да лицо Константиново где у меня?

Хозяин с оглядкой вынул из-за божницы на днях, видимо, отпечатанный портрет — изображение некрасивого курносого человека в треугольной шляпе — с подписью: "Император Константин Павлович", и показал проезжему.

— Похож на меня? — спросил насмешливо Сергей.

— Кажись, не-ет, — подтвердил хозяин. — Да вот толкуют еще: будто Константин холопам волю обещал, а солдатам — облегчение… — Он вдруг подозрительно оглядел собеседника: — А кто ты есть такой, на самом деле, почтенный? Я ведь говорю не свое… а что только краем уха слыхал. Дорога проезжая, разный люд бывает…

Сергей пожал плечами: снова эти несбыточные слухи, о которых говорил когда-то Лучанинов.

— А мне что? Я слышать не слышал и видеть не видел.

Это было сказано так равнодушно-спокойно, что хозяин уверился окончательно. А ему так хотелось вылить из себя все, как из переполненного до краев ушата.

— Проезжая дорога, известно!.. — начал он снова. — Она россказнями кого хочешь накормит. Вот и еще: дней с пяток, а то и с неделю тому, сказывали, проходили по Питеру солдатики… А офицеры, — он опасливо посмотрел на дверь, — а офицеры будто и говорят им: "Скоро, братцы, воля. И вы крепко за нее, за волю, стойте. Солдатам будто заместо двадцати пяти лет служить всего пятнадцать. А крестьянам — свобода полная". — Он придвинулся вплотную к Сергею. — Ведь, мил человек, я к этому тож причастен. Скажем, я постоялый двор держу и оброк своему барину плачу огромаднейший… А выйдет воля — сам себе голова! И по деревням, говорят, из-за этого самого бунты. То тут, то там. Слыхал?

— Слыхал. Пустое все!..

Звякнула щеколда двери, и старик хозяин разом перевел разговор:

— Ну, коли хочешь, полезай на полати. А мы с женой — на печке. А не хочешь, на лавке постелем. Для хорошего человека и перины не жалко.

Сергей лежал на хозяйской перине, слушал песню сверчка, шуршание тараканов, вой ветра за окном и храп спящих кругом людей. Его одолевали думы.

Предстояло устраиваться по-новому. Балаганная карьера надоела до смерти, да и становилась опасной. Под Саратов, куда занесло его хозяина, приехали в одно из своих дальних имений Благово. Их челядь начала приходить в балаган. Выходя раз из боковых дверей, он чуть не столкнулся лицом к лицу с бывшим поваренком. У поваренка не было денег, и он повадился смотреть на представление в щелку. Поваренок мог узнать Сергея, встретив без грима и шутовского наряда. Да и другой кто из слуг мог его выследить.

Сергей решил податься на север, в давно знакомые места.

Теперь он лежал и думал. Где-то смутно маячила память о той далекой блаженной жизни в творчестве. Чувство влюбленности в работу, когда забываешь обо всем, кроме желания схватить образ и как можно глубже, как можно шире развернуть общий замысел. Когда не спишь по ночам от нахлынувших размышлений и когда не хватает часов у дня. Тогда не страшен ни голод, ни несчастье, ни одиночество, ни злоба людская. Тогда делаешься свободен духом, несмотря ни на какие путы. Потому что нет силы на земле, чтобы сковать мозг. Мозг, рождающий идею и связанный с нею образ.

Как давно он этого не испытывал! Как давно ведет жалкое существование, малюя изо дня в день скверные пейзажи и портреты зрителей "в три минуты", под звуки пошлой шарманки. Портреты отдавались заказавшему. Хозяин балагана брал деньги за них себе и отделял "черту" известный процент. Потом деньги обычно пропивались в кабаке. Сергей стал много пить и часто бывал пьян. От водки рука не делалась тверже и мысль не становилась глубже.

За свой номер "черта-живописца" он получал больше, чем рыжий клоун "у ковра". Это вызвало зависть. Однажды хозяин придумал новый трюк. Сергей должен был рисовать "по памяти", высоко под парусиновым потолком балагана и спускать портреты в публику на хвосте. Обозленный неудачами клоун заранее подпилил в нескольких местах лестницу. "Черт" сорвался и повредил себе спину. Некоторое время он пролежал, не получая своих процентов. А когда вышел наконец на работу, сделался "горбатым чертом", — стройная фигура его сгорбилась. И это сделалось еще занятнее для зрителей.

Когда Сергей проходил теперь по балагану, придерживая одной рукой хвост, а другой — палитру, публика громко хохотала, а мальчишки озорно кричали:

— Черт! Черт! Горбатый черт!..

После встречи с поваренком Сергей взял у хозяина расчет. Балаганщик предлагал сначала прибавку, потом стал грозить неустойкой через суд, но Сергей быстро собрался и почти без денег отправился в далекий путь.

Он решил поехать в Псковскую губернию. Страстно захотелось в Петровское, где восемь лет назад он провел с друзьями академические каникулы. Если жив сам Елагин, его непременно примут. И он сможет работать по-настоящему. От такой надежды у него радостно захватывало дыхание.

По дороге Сергей вздумал заехать в Москву и Петербург. Он знал, что в Москве можно увидеть прославленного Тропинина: ведь тот получил наконец вольную и звание академика! Имя художника гремело уже и за границей. К нему совершали паломничество молодые живописцы.

Сергей тоже пойдет к Тропинину. Поговорит с ним, посоветуется, сделает попытку стать на ноги. Возможно, не все еще потеряно. Большой мастер, сам вышедший из крестьян, поймет его и поможет творчески подняться.

До Москвы Сергей добрался где пешком, где в обозах. Узнав адрес знаменитости, он отыскал у Каменного моста дом Писарева с подъездом, который вел в квартиру Тропинина. На двери виднелись многочисленные надписи, сделанные мелом: "Был скульптор Витали", "Был Соболевский". "Был живописец Сибилев", "Заходил и не застал. А. С. Добровольский"… Были и росчерки титулованных: "князь Гагарин", "князь Оболенский…" Не заставали и расписывались.