Повести

V. РАБОТА В СМОЛЬНОМ

Скудна была обстановка работы в Смольном в первое время. К моему маленькому столику примащивалось неопределенное количество людей. С уголков свешивались, как лапша, длинные, исписанные полоски бумаги — все газетный материал, и я боялась двинуть локтем, чтобы не выбить пера из рук сотрудника.

Стол "Правды", за которым работает Мария Ильинична, от меня на расстоянии протянутой руки.

В те дни Мария Ильинична не могла достать ножниц для газетных вырезок и раз взяла их в финотделе у молоденькой делопроизводительницы в ее отсутствие, а когда та вернулась, то затеяла спор, доказывая, что финотдел для государства важнее всякой газеты.

Наш телефон был источником мучений. Он стоял просто на полу, и, пользуясь им, надо было стоять на коленях и усердно крутить ручку. Эти досадные и комические упражнения в ручной гимнастике были почти безрезультатны, так как дозвониться мог только волшебник.

Как сейчас, вижу на полу фигуру моей помощницы Анки — красивая голова с копной черных кудрей у самого аппарата, а рука энергично накручивает.

— Барышня! Вы слышите. Опять ничего… Ба-а-рышня! "Кнопка А", соедините… Мне нужен телефон номер… Ах, опять ничего! Ба-а-рыш-ня! Нет, это кошмар! Полчаса бьюсь!

И Анка с новым приливом энергии накручивает ручку немого аппарата.

Сотрудников у нас прибавилось: Яков Иосифович Буров с женой Надей, которая разбирала и сортировала под моим руководством письма. Александра Михайловна Якубова.

Этих писем теперь приходило приблизительно до шестисот в день. Необходимо было для пользования ими выработать какую-нибудь систему. Шкафов у нас не было и в помине. Я просила сделать нечто вроде полок вдоль стен, расположила на них папки, на папках сделала надписи: "Земельный вопрос", "Учредительное собрание", "Злоупотребления", "Школы", "Религия", "Фронтовые беспорядки", "Агитация на фронте", "Агитация в деревне" и т. п.

Мне пришлось теперь почти ежедневно писать фельетоны. Тогда как кто-нибудь из партийцев писал фельетон-беседу для одной газеты, я писала фельетон-картинки для другой.

Каждый день приходилось бежать с Петербургской стороны через Неву, тратя на хождение по два часа в один конец. Это пешее путешествие по мосткам через Неву было мучительно. Ветер бил в лицо метелью или изморозью; ноги начинали невыносимо ныть от жгучего мороза — у меня не было теплой обуви. Остановишься, муфтой трешь ноги и бежишь дальше; иногда на момент, чтобы перевести дух, заходишь в первый попавшийся подъезд. Но таких подъездов было не особенно много: по пути раскинулась ширь Невы и снежная пустыня Марсова поля.

Позднее я приладилась ездить иногда в Смольный вместе с Е. Ф. Розмирович на автомобиле. Но возвращаться домой было не так просто: если мы не ночевали в редакции для посылки экстренных листков на фронт, то возвращались домой глубокой ночью — всегда находилась какая-нибудь неотложная работа.

Фронт и деревня посылали нам всё новых и новых сотрудников. По большей части это были делегаты. Говорили они часто очень путано, туманно, и порой нелегко было докапываться до сути.

Приходит однажды донской казак. Это было как раз в то время, когда в нашем коридоре, почти против нашей двери, под охраной двух часовых сидел генерал Краснов.

На Дону шла кровавая борьба и царила неразбериха. Богатеи-казаки сочиняли и усердно распускали о советском правительстве слухи, один другого нелепее.

Пришедший казак заявляет:

— Покажите мне мою рукопись. Что вы с нею сделали?

— Какая рукопись?

— А стихи: "Четыре сезона, или Черт на крюку".

Я в большом смущении. Ведь мы должны быть очень внимательны к сотрудникам из масс, а я не могу отдать казаку его рукопись, которой он так дорожит: его нескладные длиннейшие вирши — в архиве, злополучный архив — на Литейном, в военной организации.

Делаю попытку выйти из положения:

— Мы наведем справки о вашей рукописи.

— Запомните: "Четыре сезона, или Черт на крюку".

— Ну да. ну да. "Четыре сезона, или Черт на крюку". У нас ничего не теряется, но архив в другом помещении и придется его вытребовать, а к вам пока просьба: напишите нам про Дон, про то, что у вас делается по станицам, про то, как с вами обращаются офицеры… Много ли у вас сочувствующих большевикам?

Он чешет в затылке.

— Мы сейчас же поместим, — соблазняю я, — завтра же прочтете вашу статью в "Солдатской правде". — Я прихожу к нему на помощь: — Я могу ускорить вашу работу. Диктуйте мне, я буду записывать, а потом отдам переписать на машинке, и, повторяю, завтра же вы прочтете все, что рассказали, в газете.

Предложение заманчиво. Казак начинает рассказывать о злоупотреблениях власти в станицах, как распространяли клевету на большевиков; рассказывает о грубости и самоуправстве офицеров, о том, как долго скрывали на Дону правду об октябрьском перевороте. Я пишу.

Когда он уходит, я привожу в порядок его хаотический рассказ, тщательно отделываю.

На другой день статья о Доне появилась в "Солдатской правде". Автор был в восторге. Он читал, не веря глазам, восхищался каждым словом и поминутно хватался за бока, разражаясь взрывами хохота.

— Ото ж здорово! Та выкусите, охвицерье окаянное! Нехай послухають газету свинячьи охвицерские уши! Слухайте, — разом обернулся он ко мне, — дайте мне тысячу — нет, десять тысяч газет, я их, паршивых кутят, в газету носом… — Он смачно выругался и обвел торжествующим взглядом комнату. — Одной моей статьей весь Дон большевикам покорю!

Мы нагрузили на него целый тюк газет, и он уехал сияя и позабыв о своем детище "Четыре сезона, или Черт на крюку".

Работа в Смольном кипела ключом. Я писала с энтузиазмом статьи, стихи, с таким же энтузиазмом правила письма с фронта и из деревни, будучи, как и все, хронически голодна.

От администрации Смольного мы получали вначале хлеб, масло, чай и сахар. Но эта роскошь очень скоро была отменена, и нам стали давать только кипяток. Сюрпризом для редакции был ящик с сахаром и коробкой чаю, которые мне удалось скопить для товарищей, предвидя неизбежный пост.

А чай пить любили в наших редакциях, и не только мои сотрудники, но и все, кто приходил на огонек.

На моей обязанности было править рукописи всех начинающих сотрудников, и этим широко пользовался Н. Степной (отец А. Афиногенова), ополченец, вернувшийся только что из французского плена, помещавший у нас и в "Известиях" отрывки из своих "Записок ополченца". Ежедневно приносил он мне беспорядочные клочки бумаги, мелко и неразборчиво исписанные; у него был странный, отрывистый, неряшливый и неясный стиль, или, вернее, никакого стиля, а сплошная недоговоренность. Гораздо лучше он рассказывал. Тогда у него являлись неожиданно и яркие образы, и выпуклость рисунка, и анализ душевных переживаний. Но как только он брался за перо, все тускнело…

Оригинальным сотрудником был мальчик шестнадцати лет из Олонецкой деревни — Петя Лукин. Вместе с матерью и маленьким братом он ходил побираться из села в село и, наконец, в четырнадцать лет, решил бежать на фронт. Но фронт ему опостылел, и, услышав об октябрьском перевороте, Петя Лукин бежал в Петербург, где и разыскал Смольный.

Он писал бойко и вполне грамотно, тем простым языком, который был нам нужен, но писал жидко, отчего трагизм описываемой им фронтовой действительности не трогал.

Этого мальчика мне удалось оставить при редакции при помощи А. В. Луначарского и поселить в Доме крестьянина; кормился он кое-как в Смольном.

Простая форма письма увлекала Якова Иосифовича Бурова, старого большевика и нашего постоянного сотрудника. Писал он главным образом для "Деревенской бедноты".

Я втянулась в работу. Уличные разговоры, подслушанные во время длинных переходов с Петербургской стороны в Смольный и в очередях по воскресеньям, натолкнули меня на тему об отношении обывателя к большевикам, о ренегатстве многих радикалов, о либеральных господах и дамочках, и я отважилась написать для "Солдатской правды" фельетон-сатиру: "Большевистская гильотина". Я слышала, что среди буржуазных писак эта сатира вызвала негодование: меня называли "продавшейся большевикам", "изменившей интеллигенции" и т. п.

Много к нам ходило народу из других отделов и редакций, заходили товарищи подумать вслух, потолковать о партийных мероприятиях. Часто, между прочим, заходил автор "Конька Скакунка" Сергей Александрович Басов (Верхоянцев); он не соглашался с тем, что генерала Краснова выпустили на честное слово, и считал, что Николая Кровавого должна постичь заслуженная кара.

Приходили и так называемые "раскаявшиеся саботажники". Мы прозвали так интеллигентов, не желавших вначале работать с большевиками и не веривших в прочность новой власти.

Между ними были люди, занимавшие еще недавно высокое положение, владевшие пером, люди с широким общим образованием. Одни из них растерялись, другие ненавидели и поначалу открыто злобно высказывались в том духе, что пусть, мол, попробуют без нас, носителей высокой культуры, что-то у них выйдет…

Вскоре они увидели, что Советская власть справляется со своими задачами и обходится без интеллигентных саботажников, а вот последним трудно было обойтись без помощи народного правительства.

Они стали приходить в Смольный, вспоминая о случайных знакомствах среди большевиков и всех, кто с ними близко соприкасался; приходили, конечно, и ко мне. Они искали работы, но как-то беспомощно, недоверчиво, и довольно быстро самонадеянность и высокомерие чиновников от культуры сменились в них заискиванием.

В редакцию приходили анонимные письма о том, что под Смольным заложена адская машина и что мы должны со дня на день ждать взрыва. Вечерами часто гасло электричество, тогда пропадали револьверы из карманов пальто. Очевидно, в Смольный, несмотря на строгий контроль, удалось проникнуть жуликам и врагам.

Я приготовила восковые церковные свечи (стеариновых в продаже не было) и спички и, как только тухло электричество, зажигала свой огонек и при его слабом свете продолжала работу.

Когда из банка привозили необходимые для ведения газеты деньги, казначей отдавал их мне на сохранение. Приходилось с комической важностью садиться на туго набитый сотнями тысяч портфель или ходить с ним всюду: во второй этаж, в "Известия", и в "Бюро печати" за новым материалом, и в кабинет Ильича, и к управделами В. Д. Бонч-Бруевичу, и в Петербургский комитет.

Ждали открытия совещания полковых представителей Петроградского гарнизона. Интеллигенция, в большинстве, продолжала все еще саботировать, отказывалась работать в учреждениях, устраивала забастовки.

Потому у нас в Смольном не было стенографисток и машинисток. И когда наступил день совещания, пришлось задуматься, кто будет записывать речь Ленина и выступления делегатов.

Еще накануне меня просили записывать, но я отказывалась: я очень боялась, что не поспею за ораторами, что не схвачу услышанное и перепутаю, тем более что на съезде должен был выступать Ленин и запись его речи была слишком ответственна.

Но в день съезда я дала твердое согласие…

Я пришла в конференц-зал рано и уселась за стол корреспондентов. Я тщательно обдумала свой способ записи: нарезав множество узких полосок бумаги, очинив более десятка карандашей, разложила все это на столе, предварительно пронумеровав страницы, чтобы не перепутать, и приготовилась внимательно слушать.