Повести

V. В ЗАМКЕ ГЕЛЬФЕНШТЕЙН

Молодая графиня Маргарита фон Гельфенштейн оторвалась от колыбели сына, которого забавляла погремушкой, и сказала маленькому кудрявому пажу:

— Ступай, Берти, на башню и посмотри, не едет ли граф… да скорее!

Паж со всех ног побежал исполнять приказание, а она вынула зеркальце из расшитого мешочка, висевшего у пояса, и, улыбаясь, стала в него смотреться:

— Хорошо я причесалась, Лэелин? Хорошо, няня Марта?

— Прекрасно, прекрасно, — подхватила с умилением старая нянька, — настоящая королева. Царственная кровь-то всегда видна!

Графиня Маргарита довольно улыбнулась: она была дочерью покойного императора Максимилиана.

Оторвавшись от зеркала, графиня внимательно посмотрела на молоденькую сестру мужа — Лэелин. Почему она всегда становится печальной, когда поет свои песни Мельхиор Ноннермахер, и говорит, что они доходят до глубины ее сердца? А вчера сказала, что если бы Мельхиор родился в знатной семье, он бы считался самым красивым рыцарем.

— Знаешь, Лэелин, — сказала графиня Маргарита девушке, — какие новости рассказывает шут Кнопф? Будто рыцарь Флориан Гейер вступил в войско бунтовщиков и проповедует, что все люди равны. Смешно! Значит, он, благородный рыцарь, может породниться со свинопасом, мужиком, а Мельхиор Ноннермахер может смело просить руки графини фон Гельфенштейн!

Лэелин вспыхнула, но промолчала.

— Едут! — звонко крикнул Берти, вбегая в комнату.

Графиня оставила колыбель и поспешила навстречу мужу, который приехал домой из соседнего Вейнсберга. По предписанию военного совета он должен был охранять этот город. Рог возвестил о прибытии графа Людвига. С ним были гости — рыцари.

Под звуки музыки длинная процессия направилась в зал к обеденному столу. В числе гостей не было дам, но зато было несколько рыцарей, охранявших в союзе с наместником Вейнсберг. Когда все уселись за стол, шут Кнопф (Пуговица), маленький и уродливый, уселся у ног хозяина дома и стал преуморительно перебирать бесконечные колокольчики, которыми был увешан его пестрый костюм.

Графский обед отличался изысканностью блюд — Гельфенштейны славились своей расточительностью. Во время обеда вейнсбергские охранители оживленно рассказывали о новостях; разговор вертелся главным образом вокруг крестьянских волнений.

— Мятеж не утихает? — спрашивала графиня Маргарита.

— Не стоит пугаться, дорогая, — отвечал граф, — он скоро прекратится. Трухзес справляется с этой дрянью умелой рукой.

— Еще бы! — подхватил один из рыцарей. — Он ненавидит их всей душой и решительно выжигает крестьянские селения, а жителей предает смерти. Особенно достается зачинщикам мятежа и проповедникам. Проклятое отродье бунтарей! У него, как у стоглавой гидры, едва отрубят одну голову, вырастает другая, а то и две, да еще зубастее! Но это ничего не значит…

— Конечно, — кивнул головой граф Людвиг, — при Вурцахе наши зарезали семь тысяч негодяев! А много они взяли со своим герцогом Ульрихом?

Он весело смеялся, показывая белые крепкие зубы, и серебряные четки, с которыми он никогда не расставался, звенели от смеха. Граф Дидрих фон Вейлер, друг графа Гельфенштейна, лукаво подмигнул ему:

— Нечего скромничать, Людвиг… Вы спросите, графиня, как он сам строг, справедлив и храбр.

— Ха-ха! — засмеялся самодовольно граф Гельфенштейн, крутя свои красивые усы. — Недаром же наш канцлер говорил: "Мы скоро так расправимся с крестьянами, что их еретическое евангелие пропадет в несколько дней". Мне противна братская любовь, о которой толкует мужичье. Я и с родными-то, кровными братьями неохотно поделился, а тут извольте делиться с чужими, да еще с хамами!

Взрыв одобрительного смеха был ответом на эти слова.

— Вешать, резать, душить, жечь, — продолжал Гельфенштейн, — вот песенка, которую поют постоянно мои палачи. У меня, как у наместника-усмирителя, много работы!

— Правда ли, что это делалось и во время переговоров с крестьянами? — наивно спросила графиня Маргарита.

— Какие могут быть переговоры с крестьянами! — презрительно пожал плечами Гельфенштейн и начал рассказывать подробности казней, но скоро остановился, заметив недовольное выражение на лицах женщин.

— Я забыл, что женщины не любят военных рассказов, — сказал снисходительно граф Людвиг. — Лучше займемся музыкой. Эй, Кнопф, тащи сюда Мельхиора!

Мелочно-честолюбивый шут жаждал быть везде незаменимой забавой и ревновал своего хозяина ко всем музыкантам, ко всем забавникам. Через минуту он притащил за полу музыканта Мельхиора Ноннермахера и от злости тихонько пощипывал ему ногу.

— Ага, Мельхиор! — ласково сказал музыканту граф. — Сыграй нам что-нибудь.

Гибкие пальцы Мельхиора быстро забегали по отверстиям флейты, наигрывая веселый, отрывистый напев. И когда, отрывая губы от флейты, он скороговоркой произносил отдельные фразы — боевой призыв, хвалу геройским подвигам победителя против неверных сарацинов, — Гельфенштейн улыбался. Мельхиор кончил. Граф протянул ему серебряный кубок, полный вина:

— Спасибо, Мельхиор. Возьми себе кубок на память за песню и ступай.

Мельхиор выпил, раскраснелся и, кланяясь, бросил робкий взгляд на Лэелин. Он пел только для нее.

Граф Людвиг был в ударе, пил, хохотал, а потом увел многих гостей в соседнюю комнату играть в кости. Граф Дидрих фон Вейлер нашептывал в это время графине пошлые любезности, говорил о предстоящих после окончания поста балах в городе и у соседей и смеялся над теми, кто повесил нос и лишает себя удовольствий из-за бунта ничтожных "мужиков".

Лэелин незаметно вышла из зала и все думала о том, что сказала ей графиня Маргарита о Флориане Гейере.

Она прошла мимо детской. Там было темно, только у огромного киота теплилась лампада. Ребенок спал. В соседней гардеробной слышался шепот. Она узнала голос няньки. Другой был сдержанный, переходный голос подростка. При слабом свете лампады Лэелин разглядела внука няни, молоденького трубача Ганса.

— Ты толкуешь глупости, Ганс, — шептала старуха.

— Вот увидишь сама, бабушка. И я пришел тебя предупредить. Вся страна поднялась! Уходи отсюда, пока не поздно…

— Нет, ты рехнулся, внучек! Куда я пойду от своих природных господ? Ведь ты же сам слышал в церкви, что власть господам дана от бога.

Трубач засмеялся:

— Слышать-то слышал, оттого и решил наплевать на свою службу и быть вольным.

Лэелин, притаившаяся за тяжелой портьерой, услышала крик возмущения:

— Великий грех берешь ты на душу, Ганс!

Старуха заплакала.

— А он… — прошептал злобно внук, — он не берет великого греха на душу, когда вешает, душит и режет, когда гноит и пытает до смерти живых людей там, в подвалах и башнях замка? В эту ночь, — продолжал шептать прерывисто трубач, — он собирается покончить со всеми, кто сидит в темницах. Он говорит, что надо очистить тюрьмы, чтобы на днях наполнить их снова и усмирить казнью бунтовщиков. Только… только граф Гельфенштейн скоро сам будет там сидеть!

— Ганс! Ганс!.. Прости, господи, раба, восставшего на своего господина!

— В угловой башне сидит твой родной брат, старый Маттерн, бабка… и отец Мельхиора, музыканта.

Старуха беспомощно заплакала:

— Враг человеческий и им отуманил разум.

— От сырости, говорил тюремщик, у них выкрошились зубы. От мрака они почти ослепли.

— Нет сил слушать, Ганс… Я буду молиться всю ночь об их душах…

В это время из детской послышался плач ребенка, и нянька бросилась к нему, а трубач ушел.

У Лэелин кружилась голова. Отец Мельхиора слепнет в башне… Бедный Мельхиор! Как тень, металась она по всему замку. Проходя снова мимо детской, увидела няньку, укачивающую сына своего тирана под ласковые звуки старой колыбельной песни:

Спи, усни, малютка мой!
Ходит козлик под горой.
Котик песенку поет,
Золотую нить прядет…
Спи, усни, малютка мой!
Скоро вырастешь большой:
Будешь шлем литой носить,
Как траву врагов косить.
Спи, усни, малютка мой!
Ходит козлик под горой…

Глотая слезы, Лэелин побежала дальше. Она машинально спустилась вниз по лестнице, ведущей в нижний этаж замка, где помещалась многочисленная графская челядь. Может быть, она встретит Мельхиора… но зачем? Зачем? Что может она сделать? Мельхиор… Гейер… А что, если бунтари победят и она сможет как равного признать Мельхиора? Он так смотрел на нее. Он пел только для нее… И она… она любит его.

В раскрытую дверь ей был виден пылающий огромный очаг. Повара с поварятами возились у кастрюль и котлов; девушки чистили овощи и огрызались на шутки собравшейся дворни. Здесь были и бравый оруженосец графа Людвига, и маленький паж Берти с веселыми, плутовскими глазами и ямочками на щеках, и трубач Ганс, и Мослинг, юродивый из Вейнсберга, с рыбьими глазами и вечно раскрытым ртом; был здесь и он, юный музыкант Мельхиор Ноннермахер.

Все они толпились вокруг молоденького волынщика Руди. Он наигрывал веселые песенки, в такт которым служанки приплясывали с кухонными ножами в руках.

— А ну, сыграй, брат, что ты играл мне у городской стены, — попросил Ганс.

Руди улыбнулся и, проиграв на волынке какой-то грозный, боевой мотив, начал петь:

Раз мужичонок ледащий в ручье благородного князя
Раков поймал на обед свой с десяток.
У благородных душа — что одуванчик на поле:
Всякий пустой ветерок в ней вызывает досаду.
Гневался князь — тотчас велел отнять у ослушника раков.
Но, увы, где ж воскресить переваренных раков из брюха виллана?
Он совет городской попросил казнить недостойного вора.
А совет отказал голову снять человеку за рака.
Тут бы песне конец, но придумал князь мудрый расправу:
И, наняв палача, он велел без суда ему с дерзким прикончить…

— Ха-ха! — засмеялся Ганс-трубач. — И за это князю поднесут хорошую свечку и высокие качели, с которых попадают прямо на небо…

— Молчи! — перебил насмешливо Мельхиор. — Пожалуй, я не должен слушать твои издевательства, потому что получил от высокородного графа Гельфенштейна награду — кубок.

— Этого бы не дали мне за мою песенку! — ответил Руди. Дворня покрыла его слова веселым смехом.

— А ну-ка, Руди, сыграй еще, — послышались голоса, — да позабористей!

— Чего еще забористее этих раков! — сказал Мельхиор. — Каждый из нас может ждать себе такую награду.

Но волынка мальчика затянула печальную, нежную песнь о Гретель — дочери нужды и горя. И чистый, звонкий голос выговаривал:

В дымной хате родилась
С горем и нуждою
И красоткой поднялась
С золотой косою.

В голосе Руди слышалась глубокая тоска:

С бедным, голодным, несчастным
Людом сроднилась она…

Он оборвал песню и опустил волынку.

— Чего ж ты не поешь? — спросил повар.

— Всего не споешь, что на сердце.

Мельхиор со вздохом поднялся. Он думал о другой красотке с золотой косой, ради которой пел на пире. Поднимаясь по лестнице, он натолкнулся на Лэелин. Оба растерялись и с волнением смотрели друг на друга. У Лэелин вдруг вырвалось неожиданно:

— Я все слышала. Я все знаю… И… и тебе нечего бояться за себя, Мельхиор… С вами рыцарь Флориан Гейер, и ты станешь рыцарем добра и правды, а я… я никогда не оставлю тебя. Ты будешь рыцарем, равным мне, хоть и рожденным "в хате горя и нужды", потому что сделаешь так, что нигде не будет ни нужды, ни горя, ни насилия…