Повести

I. ГРОЗА СОБИРАЕТСЯ

— Еще немного, Оттилия, и мы придем, — сказал Мюнцер, поддерживая под руку жену.

Она остановилась и с мольбой посмотрела на него.

— Отдохнем, если хочешь…

И Мюнцер первым опустился на придорожный камень. Оттилия стала кормить проснувшегося ребенка.

Она очень устала. Погруженный в свои мысли, Мюнцер шагал так быстро, что она должна была почти бежать за ним.

— Видишь колокольню? — спросил Мюнцер.

— Это облако, Томми.

— А я говорю, что это колокольня Мюльгаузена и мы мигом доберемся до города. В Мюльгаузене я сразу попаду на верную дорогу: там уже готов горючий материал, — я буду искрой, которая зажжет пламя народного восстания во имя самого справедливого закона — права человека на жизнь.

Он весь сиял, указывая рукой вперед, где умирало вечернее солнце, а рядом с ним сидела бледная, измученная женщина с тощим ребенком. Кругом раскинулись необъятные поля со сжатым хлебом. Вдали жалобно скрипели возы. Девушки с венками из последних колосьев шли за телегами, наполненными хлебом, и пели старинную благодарственную песню фее Гольде, будто бы пославшей им урожай. Их молодые голоса нежно и трогательно звучали в вечерней тишине. А парни старались выхватить из венков девушек то колосок, то синий василек.

Взглянув на понурую фигуру жены, Мюнцер ласково сказал:

— У тебя больной вид. Сейчас мы придем…

И снова они двинулись вперед.

Мюнцер оказался прав: скоро показались постройки предместья. Путники остановились около крайнего жалкого домика с черепичной крышей, окруженного покосившимся частоколом. Среди огорода на шесте победоносно торчал пучок розог, протягивая во все стороны голые суковатые прутья. Пожилая женщина сидела у частокола и, держа за вихор мальчика, визгливо кричала:

— Видишь ты эти розги? У твоего отца на огороде их нет, а? И ты скажешь, что не знаешь, как у нас спокон века принято охранять посевы этим знаком? А ты, нечисть тебя возьми, скачешь, как заяц по капусте…

Заглядевшись на прохожих, она выпустила вихор мальчика, и он задал тягу. Вслед ему полетели слова увесистой ругани. Хозяйка сердито взглянула на пришельцев.

— У заставы постоялый двор, не здесь, — сказала она.

— Позвольте у вас немного отдохнуть и выпить воды, — проговорил Мюнцер.

— Пожалуй. Глотка воды не жалко.

Бедная лачужка с глиняным полом показалась Оттилии роскошнее дворца. Она жадно приникла к кружке с водой.

— Будьте добры, — обратился Мюнцер к хозяйке, — позвольте нам переночевать у вас.

По одежде хозяйка приняла его за ландскнехта и подумала: "У них всегда водятся деньги — пускай ночуют".

Она молча приготовила для Оттилии постель в углу на лавке и принялась накрывать на стол. Через несколько минут вернулся домой ее муж — здоровый крестьянин с тупым загорелым лицом.

— Это ландскнехт, Ганс, с женой и ребенком, — сказала хозяйка мужу. — Не бойся, он нам заплатит по чести.

Ложка выпала из рук Оттилии; она испуганно посмотрела на Мюнцера.

— Ошибаетесь, тетушка, — спокойно произнес Мюнцер, — я не ландскнехт, а проповедник, и, кроме спасибо, мне нечем заплатить вам.

Женщина всплеснула руками:

— Ах я бедная! Думала, это честный ландскнехт! Да разве бы я иначе пустила! У меня своих шестеро голодных ртов!.. Эмми, Фриц, Лина, Густав, Альма, Роза! — закричала вдруг пронзительно женщина, подбоченясь. — Идите все сюда! Пусть-ка поглядят эти славные, достопочтенные гости, кого они пришли объедать! Надо же потешить гостей и показать им выставку голодных ртов! Идите, идите!

Со всех углов избушки — с широкой кровати, с печки, с лавок — отовсюду, точно мышата из щелей, вылезали ребятишки, заспанные и недовольные.

Они терли себе мордочки кулачками и всхлипывали, думая, что рассвирепевшая мать разбудила их для того, чтобы угостить доброй порцией розог.

— Молчать! — закричала на детей крестьянка. — Станьте все в ряд, пусть-ка эти почтенные люди полюбуются на голую нищету…" Да что ты застыл, Ганс? Он говорит — "проповедник", а где ряса? Не к чему нам кормить попов, когда они и так кругом обирают бедный народ!

Ганс наконец вникнул в дело и тупо повторил слова жены:

— Да, шестеро голодных ртов, жена седьмая, прах ее возьми! А тут еще город отобрал у меня здоровый кусок поля и выдал мне проклятую бумагу, а я не знаю даже, где тут конец, где начало. Только мое дело правое.

Он держал вверх ногами бумагу из суда на конфискацию его земли и ворчал:

— Знаем мы этих проповедников: чешут они языки и льнут к горожанам, а у нас подвело животы от голодухи и без проповеди.

— Покажите-ка бумагу, — сказал Мюнцер.

— А, да, я забыл, что он грамотный, — оживился Ганс. — Жена, пускай он поест да толком объяснит, что тут написано. А проповедей нам не надо, ваша милость, не надо!

Жена сердито подвинула Мюнцеру миску с мучной похлебкой и отошла к очагу. Она была зла, обманувшись в своих ожиданиях насчет дохода с ландскнехта.

Мюнцер читал и удивлялся искусству судейских крючкотворов, отобравших в пользу города землю Ганса. А практичный Ганс продолжал:

— Я говорю: не надо нам проповедей — из них шубу не сошьешь. А пока попы будут говорить, судейские из черного сделают белое, а из белого — черное. Всякий ходит по воскресеньям в церковь слушать попов, а они говорят, что делать добро — это отнимать кусок хлеба у своих голодных детей и класть в карман попу… — Он хлопнул Мюнцера по плечу и лукаво ему подмигнул: — Вот хоть бы проповедник Генрих Пфейффер! Не хочет ли он разделить все поровну? Я работаю и стараюсь припасти что-нибудь про черный день, и отец мой, работая, кое-что нажил. А другой жил век свой лодырем и получил от родителей бесхвостую свинью да разбитое корыто. С какой стати я буду с ним делиться? Мне давай мое, да и баста. А делиться с рванью я не желаю!

Мюнцер видел, что этот человек, так крепко отстаивающий понятия "твое" и "мое", очевидно, не поймет его, но, согласно обещанию, он указал Гансу на судейскую ошибку и за это получил от жены Ганса хороший кусок свиного сала и кувшин с ячменным соком.

Наутро Мюнцер ушел, сказав Оттилии, что вернется, когда побеседует с мюльгаузенским проповедником Генрихом Пфейффером… Но проходили долгие часы, а он не возвращался, и Оттилия с сыном на руках пошла отыскивать его.

День клонился к вечеру; торговцы и мастеровые закрывали свои лавки и мастерские. Мимо молодой женщины прошли шумной гурьбой ткачи; прошли с молотками за поясом каменщики; рабочие густыми толпами спешили куда-то, смеясь и споря; с ближней колокольни раздался призыв набата; навстречу ему рвался зловещий рев толпы.

Оттилия остановилась и с ужасом прислушивалась к крикам. Ей казалось, что это ревет толпа, готовая растерзать Томаса за смелые речи. Она бессильно прислонилась спиной к статуе богоматери, окруженной железной решеткой.

Гул становился ближе, и вдруг толпа ринулась волной в тесный переулок и окружила статую богоматери. Оттилия крепче прижала к груди ребенка. Люди в кожаных фартуках, с перепачканными сажей и углем лицами, ткачи в блузах, булочники с колпаками на головах размахивали перед ней лопатами, молотками, топорами, палками, а сзади прибывали все новые толпы…

— Заклинаю вас, друзья и братья, пощадите женщину!

Бледное лицо мужчины склонилось к Оттилии; чьи-то сильные руки подхватили ее и вытащили из толпы. Но едва она сделала несколько шагов, как услышала треск чугунной решетки, окружавшей статую богоматери, и удары молотков, разбивающих вдребезги статую. Статуя рухнула под ударами иконоборцев, а вместо нее осталась в переулке бесформенная глыба белоснежного мрамора.

Ребенок громко плакал. Оттилия бессвязно бормотала, что мужа ее, проповедника Томаса Мюнцера, наверно, убили в этой свалке.

— Я тоже проповедник, — сказал ей спасший ее незнакомец, — я сам руководил толпой, уничтожавшей идолов. Я видел твоего мужа. Поверни направо — там, на площади, Мюнцер говорит с народом.

Он оставил молодую женщину и пустился догонять толпу, а Оттилия направилась к площади.

Вся площадь была битком набита народом. В раскрытом окне стоял Томас Мюнцер. Глаза его сияли. Правая рука была протянута к толпе. Оттилия стояла в толпе и внимательно слушала.

Он кончил, и слова его были покрыты восторженными криками. Сотни рук протянулись вперед, чтобы помочь ему спрыгнуть с окна. И он, улыбаясь, жал эти руки. Казалось, между ним и народом существовала какая-то таинственная связь.

Оттилия затаив дыхание следила за мужем. К ней подошел высокий человек в простой черной одежде горожанина. Это был спасший ее незнакомец.

— Вот и Пфейффер, — сказал кто-то возле Оттилии.

Пфейффер с Мюнцером пошли рядом среди расступившейся перед ними толпы.

— Спасибо, товарищ, — произнес Пфейффер. — Я не умею говорить, как вы, — я гораздо лучше думаю и сочиняю проекты. А теперь более чем когда-нибудь необходима ваша помощь: я боюсь, что мне грозит изгнание.

— Оттилия, — сказал Мюнцер, увидев жену, — ты здесь? Убедительно ли я говорил? Идем заберем наши пожитки и перекочуем к новым друзьям. У меня их теперь много в Мюльгаузене! А вот один из них — Генрих Пфейффер.

Он взял у нее сына и в порыве радостного возбуждения высоко подбросил его вверх, а потом понес на руках до предместья.

Когда Оттилия собирала свои скромные пожитки, под окном домика Ганса раздался жалобный голос:

— По-дайте кусочек хлеба!

— Нету! Самим не хватает, — буркнула хозяйка.

— Кто это? — спросила Оттилия.

— Это слепая Куни. Она теперь бродит из дома в дом. Когда умер ее приемный отец, сосед наш, то городской совет отобрал у нее землю и дом и пустил по миру.

— Так почему же вы не дали ей кусочка хлеба, когда сами потерпели от несправедливости городских судей?

Вместо ответа крестьянка повернулась к Оттилии спиной.

Оттилия тихонько сняла с шеи янтарную нитку — одну из двух, подаренных ей Клаусом и Эммой к свадьбе, — и, открыв окошко, протянула ожерелье слепой:

— Возьми! Продай и купи себе хлеба.

— Да хоть бы ты унял эту безумную! — всплеснула руками крестьянка, обращаясь к Мюнцеру. — Отдает чужим последнее достояние!

Мюнцер только рассмеялся.

Оттилия сдержанно поблагодарила хозяйку за ночлег и, сложив на тележку скудное имущество, вышла на улицу вслед за мужем.

Новые друзья Мюнцера в Мюльгаузене были те же, что и в Альтштедте: бедняки. Суконщики, которых немало нашлось в этом промышленном городе, наперерыв зазывали его к себе. Он выбрал дом Каспара Фербера в предместье на Плобах. Этот дом часто служил приютом для друзей народа, и в нем не так давно раздавалась речь знаменитого мейстера[77] Гильдебранда, впервые обратившего внимание на заброшенные предместья Мюльгаузена. Каспар всей душой был предан интересам обездоленных братьев и горячо говорил Мюнцеру, ударяя кулаком по столу:

— Вы думаете, что мало найдется сочувствующих вам среди состоятельных горожан? Да я первый отдам все, что у меня есть, когда будет равная дележка! Брат мой тоже все отдаст и пойдет в другие страны с волынкой, чтобы в песнях рассказать другим людям про горе и несчастье их братьев и просить защиты… Правда, Руди?