Детские странствия
- Автор: Василий Абрамов
- Жанр: Детская проза
- Дата выхода: 1959
Читать книгу "Детские странствия"
МАНЕЧКИН ЖЕНИХ
В конце зимы того года мой отец подрядился в волости держать перевоз на Онеге, у деревни Погост. С ранней весны, как только вскроется река, и до поздней осени, пока не пойдет по ней большой лед, погостовский перевоз был самым оживленным местом в нашей волости. Паром и две лодки, большая и маленькая, в иные праздники едва успевали перевозить народ с одного берега на другой. С той стороны, хотя там была уже не наша волость, народ ездил в Погост, который привлекал его своими двумя крашеными церквами, стоявшими на высоком берегу; а с нашей стороны ездили за реку, в деревню Костино, где была единственная на большую округу лавка купца Плешкова.
Отец не мог один управиться на перевозе, и он взял к себе в помощники дядю Михаила и меня - больше некого было, так как мои старшие братья уже ходили бурлачить, а сестры жили в батрачках.
Как только на реке образовались первые полыньи, я стал проводить на перевозе все свободные от ученья часы. После занятий в училище, забежав домой поесть, я мчался в Погост, где на середине крутого спуска к Онеге стояла давно чем-то манившая меня к себе маленькая избушечка перевозчика с одним оконцем, выходившим на реку.
Сначала мы втроем - отец, дядя и я - откапывали из снега вытащенные высоко на берег лодки, потом конопатили и смолили их. Перед пасхой вдоль нашего берега образовалась широкая полынья, и лодки были спущены на воду. С этого дня, хотя на большей части реки лежал еще крепкий лед, перевоз начал работать.
Отец садился за весла, а я правил.
Не легка работа перевозчика на Онеге весной, в большую воду, когда течение особенно сильно сносит лодку. На обратном пути, чтобы попасть к причалу, надо тащить лодку на веревке далеко вверх по реке, а потом уже грести на свой берег.
Кажется, достаточно поднялись вверх, должны бы угодить к причалу, а вода несет лодку мимо него. Отец гребет изо всех сил, вот-вот лодка уткнется носом в крутой берег, и вдруг опять течение несет нас вниз.
Иной раз лодку отнесет больше чем на версту, до самой Шуринги, и оттуда долго тянешь ее на веревке против течения.
Приучая меня к гребле, отец иногда уступал мне весла, а сам садился править. И к пасхе, когда лед прошел и отец стал работать на пароме, я мог уже гонять лодку один, так же как дядя Михайла: он перевозил на большой лодке, а я садился в маленькую.
Хороший, душевный человек был дядя Михайла, но имел одну плохую привычку, нажитую им на солдатской службе, - сквернословие. Эту привычку его знала вся наша волость, потому что голос у дяди был на редкость зычный: он в поле пашет, а в деревне слышно его, и мужики, улыбаясь, говорят:
«Это Михаил Егорович на кобылу молится».
Дядя Михайла знал свой грех и сам хотел от него избавиться, даже обещание попу давал не раз: «Я со всей душой, батюшка…» - и тут же клялся такими словами, что батюшка уходил от него, пятясь и открещиваясь, как от черта.
Широка у нас Онега, но, когда дядя Михайла стал работать на перевозе, бывало, что девушки и на нашем и на том берегу разом зажимали уши.
На лодку к моему дяде обычно садились одни мужики, которым нравилось его сквернословие, а учителя и попы обращались к услугам Михаила Егоровича лишь в крайнем случае, когда на перевозе больше никого не было, и при этом просили его:
«Только ты, Михайла, пожалуйста, молчи, не разговаривай!»
Перевозя господ, дядя сам старался не разговаривать, ограничивался покрякиванием; но, если какой-нибудь приезжий чиновник, еще не знавший его, обращался к нему с вопросом, тогда уж Михаил Егорович вознаграждал себя за вынужденное воздержание.
Из-за скверной привычки моего дяди, отпугивавшей от него людей, мне приходилось работать: вдвойне.
К перевозу с горы то и дело сбегали барышни - поповы, дьяконовы или учительские дочки, - и кричали:
- Вася! Вася! Перевези, голубчик!
- Дядя Михайла перевезет.
- Ой, что ты! А вдруг он посреди реки начнет разговаривать?
Дядя посасывает трубку, скучая на берегу у своей большой лодки, а я гоняю через реку маленькую без отдыха - у меня от пассажиров нет отбоя.
Все похваливали меня:
- Ай да перевозчик? Шустрый паренек?
И кто конфету совал, кто пряник.
Вечером приходила дочь попа Шура с тремя свои-
ми подругами, тоже Шурами, и просила:
- Васенька, возьми большую лодку и покатай нас.
И тогда дядя оставался на перевозе с маленькой лодкой, а я катал на большой четырех Шур, и они пели хором:
Не отдай меня, батюшка,Ни в Гаврилову, ни в Спирову,Ни в Глухую, ни в Иваново…
Иваново в грязи лежит,А Гаврилово в притыку стоит.Да уж Спирова немытая,Буйдина изба некрытая.
Обидно мне было: катай их, а они смеются над нашей бедной деревней и над нашей худой избой? И я им говорил:
- Чего смеетесь? Ведь мы погорельцы. До пожара наша деревня была красивая - двери крашеные, столбы точеные.
Они хохотали:
- Неужели, Васенька, и правда в Спировой были столбы точеные?
- Чего я вам врать буду! Спросите наших спировских мужиков.
- Ой, что ты, Васенька! Боже сохрани нас спрашивать спировских - у них же у всех один разговор, как у Михайлы.
Темнеет. Тихо становится на реке. Отец уходит в деревню, я остаюсь на перевозе с дядей Михайлой. Он раскладывает на берегу костер, начинает чистить рыбу для ухи и от скуки сам с собой заводит бранный разговор.
- Вы бы, дядя Михайла, поменьше ругались, а то девки боятся вашего разговору, - говорю я, подходя к костру.
- Привык, Васенька, с царской службы, - оправдывается старик. - Вот уже больше двадцати годов отвыкнуть не могу.
- Постарались бы!
- Стараюсь, Васенька, стараюсь, да черт путает!
И дядя Михайла принимается честить черта и честит его до тех пор, пока какой-нибудь рыбак с того берега не крикнет:
- Михайла, ты с чертом-то поосторожнее!
На ночь мы укладываемся с дядей в избушке на полок.
Нравилось мне ночевать на перевозе. Бывало, ночью слышишь сквозь сон, как с того берега кричат:
- Перевозчик! Перевозчик!
Пока это дядя покряхтит, не спеша закурит трубку и, выйдя из избушки, спросит своим зычным голосом:
- Ну, чего кричишь?
А потом начнет объясняться с ночным пассажиром и объясняется, пока тот не замолкнет, а он не скажет своего последнего слова, и только тогда спустится к лодке.
Глянешь в оконце на реку - по Онеге скользит черная лодка в лунном свете, и вокруг лодки струится, блещет вода. Кажется, что видно каждую струйку в отдельности, как они бегут на лодку, обгоняя друг друга.
Дядя объясняется с пассажиром уже на том берегу, а я гляжу на реку и думаю: далеко течет Онега, до самого Белого моря. Вот бы доплыть до моря, поглядеть, какое оно, какие на нем корабли плавают…
Не видел я не то что морского корабля, но и речного суденышка, кроме лодки; но ночью, глядя на реку из оконца избушки перевозчика, мне казалось, что я плыву по Онеге на корабле в дальние, заморские страны.
Однажды в сенокосную пору, когда отец и дядя со всеми мужиками ушли на покос, к перевозу спустился важный чин в черном мундире с серебряной медалью на шее.
- Ты что, бутуз, перевозчиком? - спросил он.
- Перевозчиком, - ответил я. - Садитесь - мигом доставлю.
- А мужиков нет, что ли?
- Ушли сено косить. Я заменяю.
- Ну ладно. Если заменяешь, вези.
Сев в лодку, он спросил меня:
- Чей будешь?
- Васька Буйдин из Спировой.
- Не Леонтия ли сын?
- Леонтия.
- А Федотовича знаешь?
Как же мне было не знать Федотовича, нашего дальнего родственника, о возвращении которого на родину в том году говорила вся волость!
Много-много лет назад молодым парнем уехал он на военную службу во флот, дослужился до первого офицерского чина, получил большие награды за отличие в войне с японцами и, выйдя на пенсию, вернулся в деревню с женой и дочкой, построил себе большой дом в три комнаты и, что особенно всех удивило, обнес его высоким дощатым забором, чего в наших деревнях до него никто не делал. Говорили, что он привез с собой много сундуков разного добра и в доме устроил все по-городскому.
Прошло около года, как Федотович вернулся, а из нашей семьи только дядя Михайла видел его однажды в церкви, и то издали - близко подойти не решился.
И вот этот важный родич, с большой круглой медалью на шее, с коротко подстриженной бородкой, точь-в-точь как у одного генерала на картинке в журнале, сидит у меня в лодке, у правильного весла, и подает мне команды.
Заглядишься на такого героя! Но мне не нравится, что он командует: какой бы ни был чин, а на перевозе я старшой.
- Чего учите? Сам знаю, как грести. Чай, не впервые перевожу!
Он смотрит на меня, улыбается и говорит:
- Конечно, ученого учить - только портить.
Я гребу во всю свою силу, хочу показать ему, что
хоть по морям еще не плавал, но тоже могу управляться с веслом и, может, не хуже моряка.
У меня уже все решено, надо только с Потаповым договориться: кончим в том году училище и пойдем по берегу Онеги до Белого моря - вдвоем-то веселее будет идти. Только бы добраться до Белого моря! А там кораблей, слыхать, много, и на любой возьмут, если сильно гребешь.
Лодка идет быстро и с разгона врезается носом в берег.
- Молодец! Подрастешь, и выйдет из тебя хороший матрос! - говорит Федотович, поднимаясь, и дает мне гривенник.
Я небрежно сую его в карман, будто получать гривенники для меня дело пустое.
Федотович уходит в деревню, а я, стоя на носу лодки, долго гляжу, как он не спеша, важно шагает до деревне, то и дело поднимает руку к фуражке, козыряя в ответ на поклоны мужиков, гляжу на него и думаю, что вот и я побываю в далеких плаваниях, отличусь на войне с японцами или турками и тоже, как Федотович, вернусь домой героем, с медалью, и тогда уже не буду бояться Тани - возьму да сам позору ее кататься на лодке.
Вскоре мне опять пришлось перевозить Федотовича. На этот раз он был без мундира и без медали, совсем обыкновенный, и его седая бородка была уже ничуть не похожа на генеральскую. Вместе с ним переезжали через реку его жена, Давыдовна, и дочка моих лет Манечка. Обе они были одеты нарядно, особенно Манечка, - с голубыми бантами в косичках и на платье.
Федотович снова сел на корму, к правильному веслу а Давыдовна с дочкой сели на скамейку против меня. Давыдовна интересовалась, как живет наша семья, как я учусь, Манечка вертелась на скамейке поворачиваясь ко мне то одним, то другим своим бантом. А Федотович все чего-то весело поглядывал на меня из-под своих кустистых бровей.
- А знаешь, Давыдовна, - сказал он вдруг, - пожалуй, из них вышла бы хорошая пара.
- Вот видишь, Манечка, папа тебе уже и жениха подыскал! - засмеялась Давыдовна.
Манечка состроила мне гримасу и прыснула в кулачок, будто подавилась.
Мне эти шутки не понравились, и я сердито сказал:
- Сели бы подальше, а то грести мешаете!
Когда я их перевез, Манечка попросила у матери разрешения остаться в лодке.
- Вася покатает меня немножко, - сказала она, не спросив, соглашусь ли я катать ее, будто заранее знала, что я не посмею ей отказать.
Давыдовна разрешила.
- С Васей можно, он хороший мальчик, - сказала она.
Федотович с Давыдовной ушли в деревню, а мы с Манечкой остались в лодке.