Неизвестная книга наркома внутренних дел Н. И. Ежова

Подробно по всем показаниям я даю объяснение в заявлении. Хочу Вам дать только некоторые справки и просить Вас разобраться с этим до конца.

По показаниям некоторых арестованных создается впечатление, что я какой-то давний, беспробудный пьяница и бездельник.

Если исключить дореволюционное время, я начал выпивать иногда в выходные дни только в 25 году. С февральской революции и до 1925 г. вообще не пил.

Более или менее регулярно выпивал рюмку-две за обедом, начиная с конца 1934 года или начала 1935 г., т. е. когда стал получать бесплатный паек. Случалось не раз, что в выходные дни выпивал основательно.

Больше и чаще стал пить примерно с весны 1938 года.

С весны, как я Вам уже говорил, и работать стал хуже. До этого, товарищ Сталин, я всегда гордился тем, что работаю много. Десятки и сотни людей могут сказать, что, когда я работал в ЦК, я приходил всегда рано и уходил позднее всех. Это достоинство все за мной знали, и это можно проверить у любого человека, так или иначе соприкасавшегося со мной. Также много я работал в ЧК, и этого никто не может оспорить…

…Несколько о моей политической физиономии. Я продумал все свое прошлое и честно могу сказать, что против партии, против ЦК я никогда политически не финтил не только на деле, но и в мыслях. Я всегда честно, правдиво, открыто и активно боролся за линию партии. Никогда не сомневался в правоте линии партии и Вашей, товарищ Сталин. Думаю, что никто меня в этом конкретно не может упрекнуть.

Ни с троцкистами, ни с правыми я никогда не путался, а честно и до конца боролся со всей страстью большевика.

Во время гражданской войны вел себя безупречно. Во время НЭПа – так же, будучи секретарем ряда обкомов и губкомов. Во время коллективизации тоже.

Поскольку поставлена под подозрение моя политическая честность, я хочу Вам привести только несколько доступных проверке фактов.

а) Я могу назвать десятки и сотни людей, которые могут подтвердить мою активную и резкую борьбу с троцкистами, правыми и иной мразью в прошлом, когда они еще были фракционерами.

б) Начиная с 1926 года, когда я стал работать в ЦК, почти вся чистка и высылка всей этой сволочи проходила через мои руки. Не раз они меня крестили сталинским жандармом.

в) При всех недостатках проведенного следствия по делу убийства С. М. Кирова (эти недостатки тоже объяснимы: короткий срок, моя неопытность, вера Агранову и др.) я все же выполнил Ваше указание – искать врага среди зиновьевцев, тогда как чекисты всячески старались свернуть это дело на иностран ную разведку и на этом ограничиться.

г) Когда Вы поручили мне в 1936 году наблюдать за делом троцкистов, трусов и др., в связи с обнаруженным у них архивом Троцкого, я также активно включился в это дело. Факт, что Ягода, Молчанов и др. хотели свернуть тогда дело только на небольшой группе троцкистов и свести все дело к архиву.

Я тогда же резко повернул на разворот дела вширь и вглубь. В частности, уже тогда, на одном из узких совещаний с чекистами, я предложил им искать связи на Пятакова. Все они ахнули.

А теперь этого пресловутого Пятакова некоторые мерзавцы из заключенных хотят мне подсунуть в качестве “дружка”;

д) Во время проверки партдокументов я и Вам писал и не раз говорил у себя на совещаниях, что существует троцкистский центр и что чекисты его плохо ищут.

Все это можно проверить.

Товарищ Сталин, если бы я был двурушником, какова ж логика во всех этих моих действиях.

Еще раз очень прощу Вас тщательно разобраться с делом и не лишать меня политического доверил.

Несколько слов о моем поведении. Товарищ Сталин, я уже говорил Вам однажды в ЦК о некоторых причинах моего питья летом и особенно осенью этого года. Не только нелады в работе, не только нервничанье в связи с тем, что я работу не охватывал, но я прошу по-человечески учесть и мое физическое состояние.

Нервы у меня напряжены были до крайности. Я ведь почти не спал. Начал галлюцинировать. Напьешься иногда, забудешься и уснешь. Это относится также и к последнему времени, с той разницей, что переживаний прибавилось. Меня как-то по телефону упрекнул т. Каганович, что я обиделся. Это неверно.

Никакой обиды и даже тени ее у меня против ЦК не было и нет. Обида на себя и только.

Надо сказать, что известное влияние оказало на меня и то, что все товарищи после снятия меня из НКВД отвернулись от меня, как от чумного. Ни посоветоваться, ни поговорить было не с кем.

Это состояние у меня стало проходить только недавно.

В Наркомводе я теперь работаю много и, думаю, неплохо.

Вся информация о том, что я манкирую работой в Наркомво де, если это относится к последнему месяцу – полуторам, неправильна, и кто-то информирует неверно.

Можно спросить, как я сейчас работаю, у актива Наркомвода.

Прошу простить меня, товарищ Сталин, за это длинное и бессвязное письмо. Очень волнуюсь.

Прошу Вас, товарищ Сталин, разобраться во всем до конца и не лишать меня политического доверия. Поставьте меня под любой контроль ЦК, и Вы убедитесь в моей честности и преданности партии, ЦК ВКП(б) и Вам лично, товарищ Сталин.

Я очень прошу меня вызвать и выслушать. Я убежден, что, если Вы меня выслушаете лично, многое разъяснится.

Прошу Вас, как отца родного и самого близкого и любимого человека и вождя, которому я предан до конца своей жизни и готов ею пожертвовать на деле.

Преданный Вам Ежов

5. II. 39 г.».

На основании материалов акта приема-сдачи дел по НКВД СССР участники комиссии – Андреев, Маленков и Берия – поставили под сомнение политическую честность и благонадежность Ежова.

Ежов, в свою очередь, не умаляя ответственности за вскрытые в работе НКВД провалы и обнаруженные сознательные преступления сохранившихся в НКВД заговорщиков, которых он не сумел вовремя разоблачить, просил ЦК принять во внимание его объяснения. Он считал, что до его прихода в НКВД, за исключением отдельных руководящих чекистских работников – Сосновского, Миронова, Островского – аппарат ЧК был наиболее проверенным из всех государственных органов. Главным злом Ежов считал ведомственную замкнутость и чванливость. Он полагал, что ему удастся перевоспитать и сохранить многих, даже вскоре арестованных чекистов, тем более что на большинство из них не было серьезных компрометирующих материалов. Однако весной 1937 года вскрылся большой заговор правых, в котором обнаружилась активная роль многих руководящих чекистов. Подавляющее большинство начальников УНКВД, наркомов внутренних дел республик и начальников центральных оперативных отделов были арестованы как шпионы и заговор щики. После их ареста остро определилась нужда в руководящих чекистских кадрах. Никакой продуманной системы выдвижения кадров не было. Людей Ежов знал мало и выискивал их случайно. Он брал на учет следователей, которые хорошо работали, в особенности при разоблачении арестованных чекистов, а также людей, критиковавших работу НКВД. Отбирал сотрудников через отдел кадров, присматривался к начальникам оперативных отделов местных УНКВД. Выдвигал отдельных специалистов из низовых звеньев, когда они приходили к нему на прием. На большинство из его выдвиженцев секретари обкомов и крайкомов давали хорошие отзывы.

В 1937–1938 годах аппарат был перегружен арестованными. Тогда ценился каждый мало-мальски знающий следователь. Ежов считал, что за эти два года прошла большая чистка чекистского аппарата. Подверглись разгрому польские, немецкие, латышские и другие шпионские кадры. Была разоблачена и уничтожена почти вся верхушка чекистских заговорщиков. Не меньшую чистку прошли войска и милиция.

Вместе с тем Ежов считал, что его объяснения не снимают с него ответственности за состояние руководящих кадров ЧК. Его вина состоит в том, что он не поставил вопрос перед ЦК партии о помощи людьми, ограничившись дружескими переговорами с Маленковым, который немало обещал, но немного делал. Он признал, что из деляческих соображений затянул с арестом некоторых подозрительных лиц, хотя о них его информировал Берия после своего прихода в НКВД.

В вину Ежову ставилось отсутствие борьбы с искажениями карательной политики. Сам Ежов считал, что это не совсем объективно. Ведь благодаря вмешательству НКВД и его личному при рассмотрении дел на репрессированных по национальным операциям поляков, финнов, харбинцев были обнаружены массовые случаи фальсификации следствия. Именно под эту операцию бывший начальник Свердловского УНКВД Дмитриев арестовал много русских. Для проверки вскрывшихся фактов в Москву вызвали несколько арестованных. В итоге установили, что в тюрьме всех их уговорили подписать вымышленные показания под предлогом, будто это диктуется интересами советской власти и их показания нужны для нажима на враждебные государства. В результате все дела по Свердловской области приостановили, а Дмитриева арестовали. Такие же факты обнаружили при рассмотрении дел на репрессированных по Туркмении, куда тоже был назначен новый начальник НКВД. Выявили факты борьбы с извращениями карательной политики по особым отделам в ряде больших городов и республик: туда для расследования направлялись работники из Москвы.

Понимая, что массовые операции при упрощенном ведении следствия создают условия для сознательных и невольных перегибов, Ежов, по его словам, не раз говорил с Вышинским об усилении прокурорского надзора. По его словам, наряду с сигналами о перегибах шли еще более многочисленные жалобы на отдельных работников НКВД за недостаточную решительность в проведении операций. Во время кулацкой операции массовый характер приобрели случаи, когда колхозники сами приходили в НКВД и требовали ареста бывших кулаков, офицеров, попов, торговцев, называя их конкретно по фамилиям.

Ежов объяснял, что фальсификаторов следственных материалов, создателей дутых, «липовых» дел он наказывал. Так, Заковского, который начал массовые необоснованные аресты без согласования и установления следователям дневных норм «раскола», решением ЦК сняли с формулировкой «за создание дутых дел, необоснованные аресты и проч.». Спустя некоторое время он был арестован. По тем же основаниям арестовали Агранова и большое количество ответственных работников НКВД Украины. По словам Ежова, он «без конца твердил, что основное требование к следователю – это добросовестное, большевистское, партийное, честное и настойчивое отношение к следствию».

Комиссия в акте предъявила Ежову обвинение в том, что он не принял мер к выявлению шпионских связей в ИНО и резидентуpax и недостаточно их очистил. Ежов же утверждал, что в течение 1937–1938 годов арестовал почти всех резидентов, большинство работников зарубежных резидентур, а также работников центрального аппарата ИНО. При этом некоторые резидентуры пришлось закрыть совсем. Он получил и посадил на работу в аппарат ИНО свыше двух десятков работников из ЦК, которым надлежало совершенствоваться в знании языков, изучать постановку агентурного дела и страну, в которой предполагалось работать.

Выводы комиссии о состоянии ГУЛАГа и его хозяйственной деятельности, по мнению Ежова, казались также чрезмерно резкими. При огромных недостатках в работе ГУЛАГа по основным участкам хозяйственной деятельности планы его выполнялись и перевыполнялись. Значительно улучшилась за эти годы и охрана в лагерях. Заключенных передислоцировали в зависимости от статей приговора по лагерям: пограничные и центральные лагеря предназначались по преимуществу для бытовиков, закрытые лагеря типа Колымы, Воркуты, Ухты – для заключенных по контрреволюционным статьям.