Воровской орден

Инженер Вячеслав Пичугин:

«Было это не вчера, а около двенадцати лет назад. Служил я тогда на одной дальневосточной погранзаставе фельдшером. Привез как-то из отрядной санчасти две бутылки. Одна — с эфиром, другая — со спиртом. На другой день смотрю — одной бутылки нет. Парни в латыни не разобрались и взяли, конечно, не ту. Беда! Бегаю по заставе, спрашиваю, кто спер. Мне говорят: поздно, двое уже отравились. Хорошо еще, что не сделали глотка, выплюнули. Отпоил их молоком. Спрашиваю: «А консервы зачем увели? На закусь, что ли?» Божатся: не брали. Ну, думаю, артисты, так я вам и поверил! А сомнение все-таки взяло: если бы на закуску, то увели бы пару банок, не больше. А тут чуть ли не пол-ящика пропало.

Еще через день или два спускаюсь с сопки, на которой стояла застава. Смотрю: дощечки от ящика, где тушенка была. Огляделся. Мать честная! Все банки на месте, но искореженные, вскрытые чьими-то огромными зубами. Неужели, думаю, мишка загулял? И тут что-то заставило меня поднять глаза. Глянул в кусты орешника и обомлел.

Стоит: шеи как бы нет, плечи вместе с головой. Челюсть не выдвинутая, как у обезьяны, а плоская, безгубая. Лоб покатый, низкий. И весь покрыт рыжеваточерной шерстью. Даже лицо, то есть морда, полностью заросшая. Волосы с головы, как косы, свисают, расходятся треугольником. Но глаза видны хорошо. Желтовато-зеленого цвета и глупые до безобразия. Больше человеческих. Только посажены очень глубоко. Несмотря на то, что клыки были видны, рожа до невозможности потешная. Куда там Крамарову! Что меня особенно поразило — от пояса до пят — шерсть у него очень длинная. Сантиметров двадцать, не меньше. Такое впечатление, будто он в штанах. Ногти у него или когти — это я потом разглядел — просто какие-то треугольники. Больше, конечно, похожи на когти. Половых органов видно не было. Но мышцы у него, когда он двигался, буквально ходуном ходили. Да и грудь была все же мужицкая.

Да, нос! Тоже треугольником — приплюснутый. А форма головы — грушеобразная. Там, где лоб — узко. Там, где челюсти — широко. Челюсти, у него, по сути дела, без работы не были. Сколько я его ни наблюдал, он постоянно что-нибудь жевал.

Роста он был около двух метров, но очень широкий.

Я в штаны не наделал, но перепугался крепко, что там говорить. Военная закалка все же сказалась. Виду не подал, что коленки трясутся. Спрашиваю его: «Ну что, дурачок, из зоопарка сбежал, что ли?» А про себя думаю: леший его знает, может, есть и такая обезьянья порода? Снежным человеком я не интересовался. Да если бы даже что-то читал на эту тему, не вдруг-то догадаешься, кто перед тобой. Ну вылитая обезьяна! В общем, чтобы справиться с волнением, о чем-то его спрашиваю. А он «отвечает»: оскалился, что-то прошипел, вздохнул, охнул. Короче, издает что-то нечленораздельное. «Что, — говорю ему, — дружок, может, есть хочешь?» Пошел в столовую, набрал ведро пищевых отходов. Принес. На, говорю, похлебай, чем богаты, бананов нету. Он, зараза, сообразил, выбрался на полусогнутых из орешника, одним глазом в ведро заглянул, другой — с меня не сводил. Ел и охал, почти стонал от удовольствия. А я сел на пригорок, курил и по сторонам посматривал. Как бы кто нечаянно не подошел. Увидят — запросто застрелят. Застава у нас была самая дальняя, называлась ссыльной. Контингент был самый разный. Фазанчиков я прикормил. Нравилось мне за ними наблюдать. Уехал в санчасть за медикаментами — фазанчиков прямо из автоматов… Медведей шлепали не раз. Так что и этого ухлопали бы в два счета.

Встречались мы с ним не всегда на одном и том же месте. Видно, он за мной издали наблюдал. Подходил всегда с подветренной стороны. Двигался обычно на четвереньках. На ногах стоял, только когда озирался. Такой способ передвижения объяснялся просто. Если он что-то почуял или до его ушей что-то донеслось, он никогда не скрывался в зарослях. Он всегда бежал на сопку, опираясь на все четыре конечности. Несколько секунд — и он уже на вершине. Сидит на полусогнутых и башкой крутит. А сопки были высотой метров 100–150! С наклоном под 60 градусов. Сейчас, когда приходится читать про снежного человека, думаю: это что-то не то. Может быть, не та порода? У моего дурня, когда он ходил по глубокому — мне по пояс — снегу, никаких следов ног не оставалось. Он ведь ходил, не поднимая задних конечностей. И следы, которые оставались на снегу, были больше похожи на две колеи.

Несмотря на то что в нем было по меньшей мере килограммов двести, он всегда появлялся бесшумно, словно из-под земли вырастал. Даже по сушняку передвигался абсолютно беззвучно. Даже снег не хрустел под ним! Я поражался: при такой массе! Как так можно?! Может быть, из-за того, что вес тела распределялся на четыре конечности?

Эта бесшумность удивляла еще потому, что передвигался он — во все времена года, кроме зимы, — не шагами, а прыжками. Огромными прыжками! Ни одна веточка под ним не хрустела! Этим он всегда меня пугал. Но и меня он боялся. Ближе десяти метров не подпускал. Я однажды попробовал подобраться поближе. Смотрю, взгляд у него стал каким-то другим. Неприятным, опасным. Я всегда ставил ведро со жратвой и отходил на десять метров. Ну, в общем-то, чтобы как следует разглядеть, ближе и не надо. Что еще меня поражало. Был он весь какой-то гладкий, ухоженный. Шерсть так и блестела. Грязным он бывал, когда гнус свирепствовал. Специально в грязи вываливался. Но на спине мошка все равно его доставала. И тогда он начинал о дерево чесаться. Какая-нибудь сосна диаметром сантиметров тридцать ходуном ходила!

Я познакомился с ним летом 1969 года. А расстались мы зимой 1971-го. Было время приглядеться. Думаю, мужик он был взрослый. Но глаза были молодые. А может, казались молодыми, потому что взгляд у него был глупый и мимика потешная, когда он начинал глаза свои скашивать то вправо, то влево. То, что он был глуповатый, — это однозначно. Простой пример. Ел он из ведра обычно рукой. Мухи ему на пятерню сядут — он пятерню сжимает и сует мух в кашу. Считал, что так избавился от них. Они ему все равно в рот попадали. И тогда он их выплевывал. Я со смеху покатывался.

Но ума хватало взять палку, чтобы достать из болота ветку черемши. Ног зря не намочит!

С китайской стороны к нам повадились бегать голодные собаки. А у моего дружка на нашу помойку были свои виды. Он подкарауливал псов на подступах к заставе, внизу под сопкой. Охотился он бесподобно. Сидел на корточках, расставив по сторонам свои длиннющие передние конечности. Сидел неподвижно, но без напряжения. Только глазами водил туда-сюда, следил за каждым движением собаки. Как только она приближалась, он хватал ее и молниеносным движением одной лапы ломал ей шейные позвонки. Голова отделялась от туловища и держалась только на шкуре.

В общем-то ничего удивительного. Ведь у него передние конечности — не руки, а ноги. Потому они и сильные, как ноги.

Хоть он и был балбес, я все время что-то ему говорил. Не мог же я общаться с ним, как немой. Даже он, безъязыкий, издавал самые разные звуки. (Он подражал даже птицам!) И это дало со временем кое-какой результат. Он начал произносить некоторые короткие слова. Точнее, пытался произнести. Голос у него был грудной, гортанный. Особенно сильно ему хотелось что-то сказать, когда я вставал и прощался. Он требовал, чтобы общение продолжалось.

Однажды он двинулся в тайгу и на ходу посмотрел на меня, как собака, которая следит, идет за ней хозяин или нет. Я понял, что он хочет что-то мне показать. Пришли к огромному поваленному дереву. Раньше в его трухлявом стволе медведь оборудовал себе берлогу. Мой дружок стал вытаскивать из отверстия лапник, сухую траву и все пытался влезть вовнутрь. И так башку совал, и этак. Это у медведя — раз голова пролезла, то он и весь протиснется. А у этого плечи широченные. Не лезет никак. Совсем уморился. Зачем он это делал? А может, предлагал: мол, перебирайся сюда, смотри, как тут тепло, на фиг тебе застава?

Он всячески пытался хоть чем-нибудь мне угодить. Заметил, что я люблю орехи, и стал приносить целые охапки веток прямо с плодами. Для него самого это тоже было любимым лакомством. Только он ел иначе. Он садился или ложился под куст орешника, хватал ветки, наклонял их к своей морде и ел орехи прямо с ветки вместе со скорлупой. Челюсти у него работали, как кухонный комбайн. Только треск стоял.

О том, что он был в общем-то не такой уж дурак, можно судить и по такому примеру. Есть на границе так называемое МЗП — малозаметное препятствие. Какой только зверь не попадал, а он — ни разу!

При таком мышлении, я думаю, он делал на зиму запасы. Теми же орехами, черемшой, рябиной он мог набить полное логово. Меня самого это интересовало: как же он зиму-то перезимует? Приносил ему кашу с кусочками мяса. Набирайся калорий, дурень, говорю ему. А он это мясо, как тех мух, — выплевывал!

Он страшный жмот: однажды бурундук попытался украсть у него орехи — он так на него зарычал, у меня внутри все похолодело. Но он еще и страшный трус. Только когда чего-то сильно боится, издает такой страшный крик, что пугает того, кто его напугал. Однажды я своими глазами видел в бинокль, как к нему подкрался тигр и как этот тигр убегал потом, после его крика, как котенок, поджав хвост.

Расстались мы просто. Я демобилизовался и уехал с Дальнего Востока…»

Всякий поиск требует, чтобы была сформулирована поисковая задача. И вот я рассуждал про себя: ну, допустим, нам удастся то, что удалось другим — увидеть этого монстра. Что дальше? Поймать его мы не сможем. Смешно даже на это надеяться. Убить или даже ранить — грех. Ничего не останется, как вернуться и объявить: МЫ ЕГО ВИДЕЛИ! Ну и что? Солдаты и офицеры в Каргополе тоже видели. Профессор Алеутский со студентом видели. И что изменилось? Что после этого произошло? Кто-то им осторожно поверил. А большинство только пожали плечами: дьявольщина, дребедень! Вот и на наше открытие будет точно такая же реакция, хоть мы и специально организовали экспедицию, чтобы нам как бы больше было веры. Тогда какой смысл забираться в места, «где леший бродит»?

Очень даже простой: надо побывать на месте тех, кто ЕГО видел. Пережить то, что пережили они. Но — будучи подготовленными к встрече психологически. И тогда многое станет гораздо яснее. Не исключено, что загадка не столько в этом страшном существе, сколько в нашей человеческой психике.

1992 г.