Воровской орден

Ему приходится надоедать, этому маленькому пацану. Самая густая часть супа остается у мордоворотов. Ему присылают посылки или приносят передачи. Наиболее калорийные продукты он добровольно несет мордоворотам. Если не принесет сам, они отберут силой и еще отобьют все внутри. На работе он вкалывает, а мордовороты присматривают за ним.

Только недавно было отменено (везде ли?) самое распространенное воспитательное мероприятие — двухчасовая маршировка по кругу, после которой пацаны не чувствуют ног. От усталости пацан постоянно хочет спать. И он засыпает на каком-нибудь мероприятии под монотонный голос воспитателя, за что получает наказание — мыть полы. Как бы хорошо он ни вымыл, всегда можно придраться. И мордовороты придерутся. Ведь он принес отряду нарушение! С отряда сняты баллы…

У Макаренко тоже были разновозрастные отряды. Он тоже пользовался тем, что у подростков каждый старший — непререкаемый авторитет для каждого младшего. Он писал, что и у него «была тенденция выдвигать во главу первичного коллектива наиболее способного, наиболее блатного мальчика, способного держать все в руках: командовать, нажимать». Но он тут же делает оговорку: «Ни один воспитанник, как бы он ни был мал и слабосилен или нов в коллективе, не должен чувствовать своего обособления и беззащитности. В коллективе должно быть крепким законом, что никто не только не имеет права, но не имеет и возгчож-ности безнаказанно издеваться, куражиться или насильничать».

Что же происходит у нас? Насилие со стороны актива как бы не замечается, а нередко даже насаждается воспитателем. Провинился один — наказываются все. Стоят, пока разгильдяй не приведет в порядок свой внешний вид. Лишаются просмотра телевизора или кино. Выбираются самые чувствительные наказания. Вполне возможно, что в следующий раз провинившийся уже ничего такого не допустит. Но какой ценой?

Вот письмо, полученное от взрослого мужчины. «Сегодня, — пишет он, — спустя много лет, при одной мысли о том, что происходило со мной в стенах Бобровской ВТК, у меня начинают дрожать руки. Я не был в отри-цаловке. Я был членом библиотечной комиссии, а это почти актив. Но я не мог выдержать каждодневных разборок. Каждый вечер наше отделение выстраивалось, и бугор надевал перчатки. За нарушение режима виновный получал по морде или по почкам. Били за плохо пришитую пуговицу, за плохо начищенные сапоги, за дырку в одежде, за курение в неположенном месте. За более серьезные нарушения виновника ждало нечто ужасное. Знаю паренька, которого пропускали через строй актива, а в руках у каждого активиста была табуретка. За ослушание нас подвергали «телефону». Зто когда изо всех сил бьют ладонями сразу по обоим ушам. После этого часа два ничего не слышишь. Последствия этого «телефона» я испытываю до сих пор…»

Мы говорим: оступившийся человек должен держать ответ перед своей совестью. Но когда пацану заниматься самоанализом и самоосуждением, если он постоянно думает об одном: как сохранить свое достоинство?

Мы говорим: для того, чтобы осужденный не совершил вновь преступление, у него нужно сформировать правосознание. Вдумаемся в это слово. Человек должен правильно сознавать свои и чужие человеческие права, уметь их учитывать, считаться с ними. А что происходит у нас? С одной стороны — по крайней мере до недавнего времени — все самые минимальные человеческие права у осужденного отнимал исправительно-трудовой кодекс. Воспитанник не имел возможности получить хотя бы одно длительное свидание с родителями. Не мог в нормальной обстановке поговорить с ними. Не мог написать столько писем, сколько ему хочется. Не мог, не мог, не мог… Он был бесправнее, чем раб, А мы ожидали от него какой-то нравственности. Вспомним Ушинского: «Существо бесправное может быть добрым или злым, но нравственным быть не может».

С одной стороны, бесправие создавал исправительно-трудовой кодекс, с другой — актив. Актив, который отбирал даже то, что оставлял кодекс.

Леонид Габышев (автор известного романа «Одлян, или Воздух свободы») побывав в колонии, в которой отбывал когда-то срок, рассказывал мне, что его поразила одна вещь, которую он видел раньше только в колониях для взрослых. Пацаны делают из стальной проволоки крючок, прикрепляют к крючку нитку и заглатывают его. Нитка нужна для того, чтобы показать ее кому-нибудь из персонала. Иначе не поверят, не поведут к врачу, А если вовремя не сделать операцию, кишки наворачиются на крючок и — конец.

«Зажрались», — объяснил замполит. Даже он не может (или не хочет?) понять, что от хорошей жизни не играют своей жизнью. Ведь врачи могут спасти, а могут и не спасти…

Я много думал: что же нам делать? Как изменить положение в колониях для несовершеннолетних? Ведь это ясно, как дважды два, что меры по гуманизации условий содержания сами по себе мало что дадут. Напротив, те, кто ничего не понял, ни в чем не раскаялся (а таких, мне кажется, большинство), просто будут жить еще вольготней.

Как изменить? В общем-то вопрос несколько наивный. Мы каждый день без передыху говорим о перестройке, а ведь ничего не меняется. Напротив, жить становится все труднее. Почему же должно что-то резко меняться к лучшему в наших местах лишения свободы?

И все же надо что-то делать.

Некоторые говорят: нужно убрать из жизни колонии производственный план, чтобы заботы о плане не ставились впереди задачи воспитания. Но я сошлюсь на того же Макаренко. Он писал, что промфинплан — лучший воспитатель. Почему? Да потому, что воспитанники Макаренко участвовали в организации производства, совершенствовании технологии и т. д. Они были заинтересованы в конечных результатах труда, потому что этот труд хорошо оплачивался. Молодой человек готовил себя к самостоятельной жизни, он знал, что выйдет из колонии обеспеченным.

Давайте вспомним, какую продукцию выпускали воспитанники Макаренко. Фотоаппараты ФЭД! Это примерно все равно, если бы сегодня выпускали видеомагнитофоны. Одно дело, когда пацан целую смену крутит какие-то железки, получает за это копейки, ненавидит свою однообразную, грязную, низкооплачиваемую работу, которая никогда в жизни ему не пригодится. И совсем другое — если он научится делать престижное изделие. Зто специальность на всю жизнь. Эго уважение окружающих. Это самоуважение.

Перевоспитывать без труда невозможно. Без труда можно только держать в изоляции. Все дело — в виде тРУДа- Один вид труда работает на перевоспитание, другой — работает на еще большую порчу.

Но вернемся к вопросу: что же нам сделать, чтобы пацан выходил из ВТК и больше никогда туда не попадал?

Здесь нам не обойти вечный вопрос: что лучше? Когда воспитанники боятся воспитателя? Или когда они его уважают?

С каких-то пор в нашей исправительной системе возобладало убеждение, что современного несовершеннолетнего правонарушителя можно держать в руках только строгостью, только страхом.

Но вспомним Макаренко. Ведь он каким-то чудом обходился без карцера. И если бы он увидел, что из себя представляет дисциплинарный изолятор, боюсь, ему изменила бы выдержка.

Дело даже не в том, что все сегодняшние строгости негуманны, вредны для здоровья, а довольно часто и для самой жизни. Они еще и бесполезны. Они никого еще не сделали лучше. После отсидки в том же дисциплинарном изоляторе наказанный выходит героем, повышает свой преступный статус, получает сильнейший заряд ненависти к тому, кто его наказал, к нашей исправительной системе. Он становится не только врагом закона и права, но и врагом государства и общества.

Держать в страхе… Не понимаю, как люди, хорошо знающие уголовную среду, могут работать по такому принципу. Ведь те, кого они призваны переделать, перековать, тоже строят свои взаимоотношения на страхе и жестокости. Так кто же у кого находится под влиянием?

Подростки, может, так не рассуждают. Они просто чувствуют, что воспитатели строят свою работу как-то не так, не по-человечески, несправедливо, недостойно. И не уважают их. Более того — ненавидят. А разве может воспитатель, которого ненавидят, вернуть обществу нормального человека?

Если воспитатели все это понимают, то почему они раздают наказания направо и налево? Это же непрофессионально. Если же они не понимают, что воспитание, построенное на страхе, дает в результате только зло, умножение зла, то это… тем более непрофессионально.

Если воспитатель знает, какими методами актив его отряда добивается высоких показателей в труде, учебе и в быту, то его нужно немедленно отдавать под суд. Это преступник. Если же он этого не знает, то его, воспитателя, нужно немедленно увольнять за педагогическую слепоту, за непрофессиональное отношение к делу.

По-моему, воспитатели редко спрашивают себя: а на кого они, собственно, работают? Если на государство, то для них всего важнее должна быть цель — выпустить своих воспитанников нормальными людьми, которые никогда больше не совершат ничего противоправного.

Если же воспитатель работает иначе, не на государство, то… на кого же он работает?

1991 г.