Воровской орден

НА КОГО РАБОТАЕТЕ?

Сегодня преступников порождают не только условия жизни, но и сама преступность. В стране есть не только города, но и целые регионы, например Поволжье, где жизнь подростка на улице очень похожа на жизнь в колонии. С пацана или девчонки, которые приезжают вместе с родителями на жительство, берут до 30 рублей. Это называется прописка. Есть компании, где в чем-либо провинившихся мальчишек опускают, подвергая особой процедуре унижения. В это трудно поверить, но уже начали опускать даже девчонок, если они отказываются вступать с парнями в половую связь.

Подростки на воле начали портачиться, наносить себе татуировки. Пап, ан еще не бывал в милиции, а уже выколол себе квадрат из четырех точек с точкой посередине. Это означает, что он сидел. Никто еще толком не занимался его исправлением, а он уже выколол крест, означающий: я неисправим.

Если раньше преступная среда в детском исправительном учреждении портила новичка, то сегодня он в этом смысле приходит уже готовеньким. Сегодня совершенно другая, более высокая степень испорченности. Подросток гораздо больше склонен к насилию над другими и не так остро переживает насилие по отношению к себе. Он твердо убежден, что все люди нечестны, злы и жестоки. Значит, и он тоже — чтобы выжить — должен быть таким. Исправлять сегодняшних несовершеннолетних правонарушителей гораздо труднее, чем хотя бы во времена Макаренко.

Несовершеннолетнего правонарушителя формирует не только чрезвычайно криминогенная уличная среда. Сказывается и то, что народ десятилетиями живет беззаконием. В семье подростка, осужденного за хулиганство, отец нещадно колотит мать, а мать, когда отец упьется, берет в руки что потяжелее и до изнеможения вымещает на супруге свою лютую обиду. В семье подростка, осужденного за кражу, как минимум один из родителей постоянно что-то тащит с работы, что-то «химичит». Подросток-насильник никогда не видел уважительного отношения к женщине.

Иных родителей ни в чем подобном обвинить нельзя. Но их невольное соучастие в становлении сына как преступника заключается в том, что они не борются за него. Боятся выйти на улицу, подойти к компании и сказать главарям: оставьте моего сына в покое или я не знаю что сделаю! Сын хотел бы освободиться из-под власти уличных главарей. Но кто его защитит? Родители? Он видит, что отец сам боится. И пацан начинает сознавать, что преступное общество всесильно. А уличные главари видят, что родители боятся, и ведут себя еще наглее.

Но вот — не уберегли родители пацана. Он осужден, отправлен в колонию, отбыл срок, вернулся. Ему снова требуется родительская защита. Старые дружки могут снова потянуть за собой. А тут еще и милиция поглядывает косо, какое преступление рядом ни случится, начинают подозревать. Тоже нужно уметь защитить. Ведь парень может нагрубить, не так себя повести.

Часто подросток начинает совершать преступления, которые не выходят за рамки уличной подростковой среды. Кого-то «ставят на счетчик» — мальчишка, избранный жертвой, обязан достать и принести такую-ту сумму денег. Занимаются «прикидкой» — открыто раздевают, даже в школьных туалетах. Снимают модные предметы одежды. Те, кого ограбили, молчат. Знают, что если пожалуются родителям, учителям или милиции, на улице узнают и будет еще хуже. Вовремя разоблачить и остановить подобные преступления могут только родители. Но… Они видят у сына чужие вещи, деньги и… молчат..

Нам нужны такие книги о подростках, которые были бы интересны и понятны им самим. Им так важно понять самих себя. Кто поможет? Родители? Им некогда. В свободную минуту они отчитывают. Объяснять сыну, что с ним происходит, им некогда.

На мой взгляд, самая главная черта подростка — неуверенность в себе. Постоянное, изнуряющее ощущение легкого или сильного страха перед более сильными сверстниками, перед старшими ребятами, перед родителями, если они чрезмерно строги, перед учителями, считающими, что для подростка всего важнее — усваивать то, что они преподают, а не то, каким он растет человеком.

Когда человек боится, у него возникает совершенно естественное стремление либо найти себе защиту, либо как-то заглушить свой страх, либо стать сильным и на ком-то отыграться за свои былые страхи. Вот этот поиск состояния, альтернативного состоянию неуверенности и страха и ведет подростка в дурную компанию, к употреблению спиртного, токсических веществ и наркотиков, насильственному преступлению, направленному на то, чтобы вызвать страх у другого человека и насладиться своим превосходством.

Бывая в колониях, я мысленно представлял, какие чувства испытывают воспитатели, глядя на своих подопечных. Всех вместе взятых — стриженых, лопоухих, тоскливоглазых — жалко. Очень жалко. А каждого в отдельности? Тоже жалко. Но только до тех пор, пока не прочитаешь приговор.

Кто-то, с лицом херувима, оказывается, девочку трехлетнюю изнасиловал, задушил и закопал. Читаешь — трудно дышать. А начитавшись, ловишь себя на том, что жалости той, что была, уже нет. Ни ко всем вместе, ни к каждому в отдельности.

И вот я примериваю на себя. Каково было бы мне в роли воспитателя? Спрашиваю себя: легко ли было бы мне относиться к таким мерзавцам, как учил Макаренко, с оптимистической гипотезой… Я отдаю себе отчет в том, что он (малолетний преступник) негодяй и, может быть, негодяем и останется, но я обязан, профессиональный долг велит, верить в то, что он станет человеком. Трудная обязанность.

Пытался я представить себе и другое как работал бы сегодня Макаренко? Не думаю, что он стал бы содержать вместе осужденных за насильственные и корыстные преступления. Уж очень это разные люди.

Участие в изнасиловании требует целого набора специфических качеств. Насильник агрессивен, невероятно циничен, совершенно лишен способности к сочувствию и сопереживанию чужой боли. Он жесток. Вспомним: множество подобных преступлений заканчиваются убийствами. Воришка, в этом сравнении, существо почти безобидное. Я подчеркиваю: в этом сравнении! Для того чтобы сделать насильника другим человеком, требуется совершенно другая педагогическая инструментовка, чем при воспитании того, кто нечист на руку. Нужно работать над совершенно другими, как сказал бы Макаренко, отделами души. А мы держим их вместе, и это приводит, я уверен, к своеобразному заражению. Насилие заразительно!

Если среди сегодняшних колонистов так много насильников, то первый принцип воздействия на них напрашивается такой — в самой жизни колонистов должно быть как можно меньше насилия над личностью. Как со стороны администрации по отношению к ребятам, так и ребят по отношению друг к другу.

Давайте уточним очень важную вещь: какие действия воспитателей ребята воспринимают как насилие? Самое распространенное наказание — наложение запрета на просмотр телепередач. А что такое в этом возрасте телевизор? Глядя на экран, пацан мысленно находится на свободе. Он просыпается утром, и первое, о чем он думает: скорее бы вечер, когда можно посидеть у телевизора. Весь день он думает о других вещах, но эта мысль мелькает у него постоянно. Телевизор — это то, что Макаренко называл ближайшей перспективой. Обещая и гарантируя воспитанникам эту перспективу, он добивался того, что они стремились быть лучше. Я перечитал Макаренко не один раз. И не помню, чтобы он кого-то наказывал лишением ближайшей перспективы.

Всеми фибрами души Макаренко отвергал любые формы насилия над личностью подростка. Потому и отчеканил свою формулу: «Как можно больше требования к воспитаннику, как можно больше уважения к нему».

Звучит дико. Кого уважать? Вора? Насильника? Убийцу? Но, может быть, у Макаренко были какие-то другие воспитанники, которых можно было уважать? Да нет, были и убийцы, и грабители с большой дороги, и блатные. Как же он додумался до такого — требовать от себя и от других воспитателей уважения к преступнику?

Вероятно, Макаренко понимал, что этим голодным, настрадавшимся, испорченным, ни во что не верящим детям требуется возвышающее душу потрясение. Но потрясение не разовое, не минутное, а постоянное, длительное.

Кто знает, может быть, уважение требуется человеку даже больше, чем любовь. И Макаренко своим острым чутьем психолога и педагога это почувствовал.

Он, как известно, начинал наказывать только тех, кто получал звание коммунара. Но для того чтобы это звание получить, нужно было довольно долго заслуживать уважение со стороны коллектива.

Представляете, какое причудливое построение. Я, беспризорник, который воровал, может быть, даже кого-то ограбил или убил, прихожу в колонию и начинаю куролесить: то побью кого-нибудь, то украду что-нибудь. А на меня смотрят, как на больного, с сочувствием и состраданием и… не наказывают. Говорят: «Рано еще. Вот станешь человеком…».

Вы представляете, что творится у меня в душе? Я теряюсь, Я не знаю, как себя вести. Я одно только понимаю: мне надо вести себя так же, как все. Я начинаю перестраиваться. Не получаю замечаний и вижу, чувствую по отношению к себе такое уважение, которое просто страшно потерять. Не так страшно потерять обычное уважение. А вот когда тебя очень уважают, тогда — страшно.

Макаренко был большим мастером менять местами привычные понятия. Чисто внешне эта перестановка выглядела парадоксально, почти нелепо. Но если вдуматься… Ну, например, он утверждал, что дисциплина есть не цель, не средство, а результат воспитания. Это то состояние детской личности или целого детского коллектива, которое надо создавать. А у нас до сих пор? Все наоборот! У нас в большинстве колоний и даже обычных школ прочно укоренились антимакарен-ковские методы. Так будет правильней сказать. А воспитатели убеждены, что работают по Макаренко.

Макаренко заявлял, что до отдельной детской личности ему нет никакого дела. Что он не занимается так называемой парной возней. На самом деле для него, конечно же, не было ничего важнее конкретной детской судьбы. И это мог почувствовать всякий, кто внимательно читал «Педагогическую поэму». Какие там выписаны характеры! Какая любовь именно к личности!

Но Макаренко — в целях воспитания — утверждал, что до личности ему дела нет. Он работает с коллективом. А уж коллектив пусть разбирается с каждым по отдельности, влияет на каждого. Назывался такой прием педагогикой параллельного действия.

У нас ухватились именно за этот прием! Точнее, за его подобие. Потому что так удобнее работать. Воспитателям трудно, почти невозможно дойти до каждого. К тому же ребята чаще всего бывают без воспитателя. Вот и создали между ними такие отношения, чтобы старшие, назначенные на командные должности, все делали для того, чтобы не было нарушений дисциплины, чтобы выполнялся план, чтобы ни у кого не было двоек в школе, ну и, конечно, чтобы не было никаких преступлений.

Вы посмотрите, как они сидят в колонийской столовой. Большие, огромные парни — отдельно. Те, кто поменьше, — отдельно. И самые меньшие — отдельно. Вы вглядитесь в больших! Внимательно взглядитесь. Им по 18–20 лет. А самым младшим—14. Огромная разница! Давайте говорить прямо. В их возрасте — страшный напор сексуальной энергии. И чем меньше культуры и духовности, тем сильнее этот напор. А они получают из рук воспитателей почти необъятную власть. В их распоряжении мальчики…