Триптих

Картина четвертая

Комната в доме Учителя. Андри сидит, его осматривает Доктор, придерживая ему ложкой язык. Рядом — Мать.

Андри. Аааандорра.

Доктор. Погромче, дружок, гораздо громче!

Андри. Ааааааандорра.

Доктор. Найдется у вас ложечка подлиннее?

Мать выходит.

Сколько тебе лет?

Андри. Двадцать.

Доктор закуривает сигарку.

Я еще никогда не болел.

Доктор. Ты парень крепкий, я вижу, ладный парень, здоровый парень, это мне нравится, mens sana in corpora sano,[6] если ты знаешь, что это значит.

Андри. Нет.

Доктор. Какая у тебя профессия?

Андри. Я хотел стать столяром.

Доктор. Покажи глаза! (Вынимает лупу из жилетного кармана и осматривает глаза.) Другой!

Андри. Что это такое — вирус?

Доктор. Я знал твоего отца двадцать лет назад, я ведать не ведал, что у него такой сын. Вепрь! Так мы его называли. Вечно лбом в стену. Он стал тогда притчей во языцех, молодой учитель, который рвет учебники, ему нужны были другие учебники, а потом, не получив других, он учил андоррских детей отчеркивать красным карандашом те страницы, где андоррские учебники врут. И никто не мог опровергнуть его. Он был молодчина. Никто не знал, чего он, собственно говоря, добивался. Бедовый малый — дамы зарились на него.

Входит Мать с более длинной ложкой.

Ваш сын мне нравится. (Осмотр продолжается.) Столяр — прекрасная профессия, андоррская профессия, нигде на свете нет таких хороших столяров, как в Андорре, это общеизвестно.

Андри. Аааааааааандорра!

Доктор. Еще разок.

Андри. Аааааааааандорра!

Мать. Плохо, доктор?

Доктор. Какой доктор! Моя фамилия Феррер. (Проверяет пульс.) Профессор, если быть точным, но я не придаю значения званиям, дорогая. Андоррец трезв и прост, говорит молва, и в этом есть доля правды. Андоррец не идет на поклон. У меня могло бы быть званий сколько угодно. Андорра — республика, это я говорил во всем мире: берите с нее пример! У нас цена каждого человека определяется тем, что он собой представляет. Почему я, по-вашему, вернулся через двадцать лет?

Доктор умолкает, чтобы сосчитать пульс.

Мать. Плохо, профессор?

Доктор. Дорогая, если человек поездил по белу свету, как я, он знает, что это такое — родина! Здесь мое место. Звания званиями, а корни мои здесь.

Андри кашляет.

С каких пор он кашляет?

Андри. Ваша сигарка, профессор, ваша сигарка!

Доктор. Андорра — маленькая страна, но это свободная страна. Где еще есть что-либо подобное? Ни одно отечество в мире не носит названия красивее нашего, ни один народ на земле не свободен до такой степени… Открой рот, дружок, открой рот! (Еще раз осматривает горло, затем вынимает ложку.) Небольшое воспаление.

Андри. У меня?

Доктор. Головная боль?

Андри. Нет.

Доктор. Бессонница?

Андри. Иногда.

Доктор. Ага.

Андри. Но это от другого.

Доктор еще раз сует ему ложку в рот Аааааааандорра… Ааааааааааандорра.

Доктор. Вот это славно, дружок, так оно и должно звучать, чтобы все евреи зарылись в землю, услыхав название нашего отечества.

Андри вздрагивает.

Не проглоти ложку!

Мать. Андри…

Андри встал.

Доктор. Ничего страшного, небольшое воспаление, я нисколько не беспокоюсь, таблетку перед едой.

Андри. Как это… чтобы евреи… зарылись в землю?

Доктор. Куда это она у меня запропастилась? (Роется в чемоданчике.) Ты задаешь этот вопрос, мой юный друг, потому что ты еще не видел мира. Я знаю евреев. Куда ни придешь, там уже сидит такой умник, и тебе, простому андоррцу, делать здесь нечего. Самое скверное в евреях — их честолюбие. Во всех странах мира они сидят на всех кафедрах, я это видел, и нашему брату ничего, кроме родины, не остается. При этом я не против евреев, я не сторонник зверств. Я тоже спасал евреев, хотя их не перевариваю. А что в благодарность? Их не переделаешь. Они сидят на всех кафедрах мира. Их не переделаешь. (Протягивает таблетки.) Вот твои таблетки!

Андри не берет их и уходит.

С чего это он вдруг?

Мать. Андри! Андри!

Доктор. Просто повернулся и ушел…

Мать. Не надо бы вам это говорить, профессор, насчет евреев.

Доктор. Почему же?

Мать. Андри еврей.

Входит Учитель со школьными тетрадками под мышкой.

Учитель. Что случилось?

Мать. Ничего, не волнуйся, решительно ничего.

Доктор. Я же не знал этого.

Учитель. Чего?

Доктор. Каким образом ваш сын — еврей?

Учитель молчит.

Ну, знаете, просто повернулся и прочь, я осматривал его, болтал с ним, объяснял, что такое вирус…

Учитель. Мне надо работать.

Молчание.

Мать. Андри наш приемный сын.

Учитель. Всего доброго.

Доктор. Всего доброго. (Берет шляпу и чемоданчик.) Ухожу.

Доктор уходит.

Учитель. Что опять случилось?

Мать. Не волнуйся.

Учитель. Как этот тип оказался в моем доме?

Мать. Он наш новый окружной врач.

Доктор входит опять.

Доктор. Таблетки все-таки пусть принимает. Что же я такого сказал… только потому, что я сказал… в шутку, конечно, они не понимают шуток, кто-нибудь встречал еврея, который понимал бы шутки — нет… а я ведь только сказал: я знаю евреев. В Андорре, надеюсь, еще позволено говорить правду…

Учитель молчит.

Где же моя шляпа?

Учитель (подходит к Доктору, снимает у него с головы шляпу и бросает ее за дверь). Вон ваша шляпа!

Доктор уходит.

Мать. Я говорила тебе: не надо волноваться. Этого он никогда не простит. Ты ссоришься со всем миром, Андри это не облегчает жизнь.

Учитель. Пусть он придет сюда.

Мать. Андри! Андри!

Учитель. Этого типа нам еще не хватало. Такого — окружным врачом! Жизнь, как нарочно, старается принять самый гнусный оборот.

Входят Андри и Барблин.

Говорю тебе, Андри, раз и навсегда: не обращай внимания на их болтовню. Я не потерплю обиды, ты это знаешь, Андри.

Андри. Да, отец.

Учитель. Если этот господин, ставший теперь нашим окружным врачом, еще хоть раз пикнет, этот неудачник с дипломом, этот сын контрабандиста — я тоже занимался контрабандой, как всякий андоррец, но без ученых званий! — он, вот увидишь, сам слетит с лестницы, собственной персоной, не только его шляпа. (Матери.) Я их не боюсь! (К Андри.) И ты, понял, не бойся их. Если мы будем вместе, ты и я, как двое мужчин, Андри, как друзья, как отец и сын, — или, может быть, я не обходился с тобой, как с родным сыном? Может быть, я когда-нибудь обижал тебя? Тогда скажи мне это в глаза. Может быть, я относился к тебе иначе, Андри, чем к родной дочери? Скажи мне это в глаза. Я жду.

Андри. Что мне сказать, отец?

Учитель. Не выношу, когда ты стоишь, как церковный служка, который что-то украл или еще что-нибудь натворил, такой смирненький, потому что боится меня. Иногда у меня лопается терпение, я знаю, я бываю несправедлив. Я не считал, не записывал своих воспитательских промахов.

Мать накрывает на стол.

Мать бывала с тобой холодна?

Мать. Что ты несешь! Можно подумать, что ты говоришь на публику!

Учитель. Я говорю с Андри.

Мать. Вот именно.

Учитель. Как мужчина с мужчиной.

Мать. Можно ужинать.

Мать выходит.

Учитель. Вот, собственно, все, что я хотел тебе сказать.

Барблин завершает приготовления к ужину.

Если он за границей такая важная птица, почему же он не остался за границей, этот профессор, который ни в одном университете мира не допер до доктора. Этот патриот, который стал нашим окружным врачом, потому что он и двух слов не может связать без родины и Андорры. Кого же винить в том, что из его честолюбия ничего не вышло? Кого же, если не евреев?.. Не хочу больше слышать этого слова.

Мать приносит суп.

Учитель. И ты тоже, Андри, не употребляй этого слова. Понял? Я не потерплю. Они же не знают, что говорят, и я не хочу, чтобы ты в конце концов действительно поверил тому, что они говорят. Запомни, это вздор. Раз и навсегда. Раз и навсегда.

Мать. Ты кончил?

Учитель. Это действительно вздор.

Мать. Тогда нарежь нам хлеба.

Учитель нарезает хлеб.

Андри. Я хотел спросить о другом…

Мать разливает суп.

Но, может быть, вы уже знаете. Ничего не случилось, не надо всего пугаться. Не знаю, как сказать такую вещь… Мне будет двадцать один, а Барблин уже девятнадцать…

Учитель. И что же?

Андри. Мы хотим пожениться.

У Учителя хлеб выпадает из рук.

Да. Я пришел спросить… я хотел это сделать, когда выдержу испытание у столяра, но так не получается… Мы хотим сейчас обручиться, чтобы все это знали и не приставали к Барблин.

Учитель. Пожениться?!

Андри. Прошу у тебя, отец, руки твоей дочери.

Учитель поднимается, как осужденный.

Мать. Я видела, что дело к тому идет, Кан.

Учитель. Молчи!

Молчание.

Андри. Но это так, отец, мы любим друг друга. Говорить об этом трудно. С самого детства, когда мы еще жили в одной комнате, мы говорили о женитьбе. В школе нам было стыдно, потому что все над нами смеялись. Вам нельзя, говорили, потому что вы брат и сестра. Однажды мы хотели отравиться, потому что мы брат и сестра, отравиться красавкой, но стояла зима, красавки не было. И мы плакали, и мать это заметила… и ты пришла, мать, ты утешила нас, ты сказала, что мы вовсе не брат и сестра. И рассказала всю эту историю, как отец спас меня, переправив через границу, потому что я еврей. Я обрадовался и сообщил об этом в школе и всем-всем. С тех пор мы уже не спим в одной комнате. Мы ведь уже не дети.

Учитель молчит в оцепенении.

Пора, отец, нам пожениться.

Учитель. Андри, это нельзя.

Мать. Почему нельзя?

Учитель. Потому что нельзя!

Мать. Не кричи!

Учитель. Нет… Нет… Нет…

Барблин плачет навзрыд.

Мать. Не реви!

Барблин. Тогда я покончу с собой.

Мать. Не говори глупости!

Барблин. Или пойду к солдатам, да-да.

Мать. Тогда тебя Бог накажет!

Барблин. Пускай.

Андри. Барблин!

Барблин выбегает из комнаты.

Учитель. Она дуреха. Оставь ее! Найдешь других девушек сколько угодно.

Андри вырывается из его рук.

Андри. Она обезумела.

Учитель. Ты останешься здесь.

Андри остается.

Это первое «нет», Андри, которое я вынужден тебе сказать. (Закрывает лицо руками.) Нет!

Мать. Я не понимаю тебя, Кан, я не понимаю тебя. Ты ревнуешь? Барблин девятнадцать, и кто-то у нее все равно появится. Почему же не Андри, которого мы знаем? Такова жизнь. Почему ты смотришь отсутствующим взглядом и качаешь головой, ведь это большое счастье, почему не хочешь отдавать свою дочь? Молчишь, замкнулся, потому что завидуешь молодым, завидуешь жизни, которая продолжается теперь без тебя.

Учитель. Что ты знаешь!

Мать. Я ведь только спрашиваю.

Учитель. Барблин — ребенок…

Мать. Так все отцы говорят. Ребенок! — для тебя, Кан, но не для Андри.

Учитель молчит.

Андри. Потому что я еврей.

Учитель. Андри…

Андри. Так и скажите.

Учитель. Еврей! Еврей!

Андри. Ну, вот.

Учитель. Еврей! Каждое третье слово, дня не проходит, каждое второе слово, дня не проходит без «еврея», почти не проходит без «еврея», я слышу «еврей», когда кто-то храпит, «еврей», «еврей», нет анекдота без «еврея», нет сделки без «еврея», нет ругательства без «еврея», я слышу «еврей», когда никто не еврей, «еврей», «еврей» и еще раз «еврей», дети играют в «еврея», как только отвернусь, это кричат мне вдогонку, лошади ржут на улицах «евре-э-э-эй, евре-э-э-эй, еврей»…