Сумасшествие вдвоем (часть I)

Глава 12

Когда убегают лани,

Всегда обгоняют ветер.

Когда я смотрю на их тонкие ноги

Мои мысли твердеют.

Gala.vita

И она открывает. Живая и здоровая, слава Мерлину! Бледная, и видно, что недавно плакала, но теперь не плачет. Я с запозданием сбрасываю чары невидимости (вот чёрт, совершенно про них забыл!), и за первым удивлением в чертах Лили проступает странное спокойствие. Чуть ли не обречённость. И ещё что-то — не могу понять... Лили останавливается на границе царящей в комнате темноты и трепещущего света факелов, озаряющих коридор. Тени скользят по её лицу слишком быстро, не давая разобрать выражение. Но главное, что с ней всё в порядке. Не похоже, что Лили в нервном возбуждении. Похоже, что я поднял её с кровати, а она пыталась заснуть. Я догадываюсь, что должен что-нибудь объяснить, раз позвал её, но никак не могу заговорить. Могу только прислониться к косяку, смотреть на Лили и думать, что она жива. Жива. Несмотря ни на что.

Спустя мгновение меня пробивает холодный пот, и я читаю по взгляду Лили, что она понимает не хуже меня, в какой временной провал мы угодили. Наше положение в пространстве, и свет, падающий справа, и то, как она кутается в халат, стоя в дверях босая, неожиданно связывает настоящее с прошлым. И я понимаю, что мне уже не о чем её спрашивать, и ей нечего отвечать. Я уже на месте, здесь и останусь.

Через мгновение наваждение заканчивается, Лили с усилием выходит из оцепенения, берёт меня за руку, и мы переступаем порог. Впустила... Дверь захлопывается, и все ориентиры пропадают. Она и впрямь добивается полной темноты в спальне, а я не могу зажечь свет, потому что ничем здесь не распоряжаюсь. Я даже дышать боюсь. Я бы дорого дал, чтобы снова заглянуть в её лицо, но различаю только блеск глаз, и то очень слабо. Лили молчит и медленно кладёт руки на мои плечи. Так медленно, будто едва может их поднять. Я не шевелюсь. Она вздыхает и опускает голову мне на грудь.

Первое потрясение понемногу отпускает, но я не хочу спугнуть её чем-нибудь. Всё равно Лили не может не слышать, как бешено стучит моё сердце. Вообще-то, я должен утешать её, а не наоборот. Похлопать её по спине не поднимается рука, и я осторожно обнимаю Лили, стараясь, чтобы она едва это ощущала. Больше ничего, клянусь!

Я не знаю, сколько мы так стоим, я перестаю ориентироваться не только в пространстве, но и во времени. Мне начинает казаться, что не осталось вообще никаких измерений, что весь мир куда-то исчез, а мы затерялись на последнем клочке этого мира, как на обломке кораблекрушения. Мы рядом, потому что некуда отступить. Мы вместе, чтобы удержать равновесие. Лили, Лили! Это испытание мне не по силам... Я слушаю её дыхание, я греюсь в тепле моего солнца, и в какое-то мгновение мне кажется, что она заснула, хотя стоя трудно заснуть. Тем более, страдая бессонницей. Я тихонько касаюсь щекой её волос — бесподобных, дурманящих, рыжих даже в полной темноте, и ощущаю, что сейчас у меня разорвётся сердце.

— Лили, прости меня.

Я не знаю, слышит она или нет. Она всё так же обнимает меня, а я целую её локоны — как можно легче, всё равно это скоро кончится. Она либо оттолкнёт меня, либо ударит, либо отступит. Но пусть уже случится хоть что-нибудь в этом безмирье! Лили, наконец, приходит в движение, но это движение опять кажется замедленным, как во сне. Она дотрагивается до моих волос, заставляя наклонить голову, и прикасается губами к моим губам.

Я понимаю, что мир действительно рухнул. Нет, я уже ничего не понимаю, я даже не могу сказать, каково это. Странно и очень неожиданно. Почти страшно. Я хочу что-то произнести, но Лили целует снова и снова, тихо и терпеливо, и это, наконец, становится невозможно вынести. Я и не выношу, я чуть продлеваю касание наших губ и чуть ближе привлекаю её к себе, и Лили начинает плакать. Ко вкусу её поцелуев — горьковатому касанию Живой Смерти — примешивается вкус слёз.

Это не вяжется... ни с чем. Ни с той Лили, которую все видят каждый день, ни с той, которую я подсмотрел сегодня у Минервы. Я, разумеется, соображаю, что мы делаем, но не могу разгадать, что ею движет. Не страсть, даже не истерика — что-то серьёзное, но что? Почему-то у меня создаётся ощущение, что это последняя надежда. Стоит мне отстраниться, и не останется ни одного клочка нашего мира. Но я всё равно не могу угадать, отчего Лили хочет, чтобы я целовал её. Нет, даже не хочет — это ещё можно было бы понять. Зачем ей это надо? Почему?

— Лили, почему?

Она продолжает плакать, но только крепче обнимает меня.

— Помолчи.

Я-то помолчу, я могу молчать за это до конца жизни, но... Лили продолжает осторожно перебирать мои волосы, словно изучает, какой я на ощупь. Соскальзывает ладонью по моей щеке, по шее и опять по плечу. Я уже ненавижу свой дурацкий шарф, мне мучительно не чувствовать напрямую её ладонь, и я понимаю, что вот-вот потеряю последний контроль. А это опасно, потому что я так и не отгадал, в чём дело. И мне страшно, мне опять страшно, Лили... Тёплые руки разматывают шарф у меня на шее, тёплые губы скользят по едва затянувшимся рубцам, и я перестаю принадлежать себе. Лили, прости, мне не устоять! В конце концов, я ведь не обижу её, я не сделаю ей ничего дурного. Знать бы только, как всё это преломляется в её сознании, и почему мне кажется, что недалеко до беды?

Через мгновение мне уже ничего не кажется. Я опять нахожу её губы, и лёгкие пальцы Лили начинают расстёгивать мою мантию. Я осыпаю поцелуями её лицо — глаза, лоб, щёки, и снова глаза — эти родные, бесподобно прекрасные глаза. Родная моя... Я окунаюсь лицом в её пушистые волосы. Я тону в ней, тону в ней. У меня дрожат руки, я с трудом могу развязать пояс её халата, но всё же развязываю, и халат опадает на пол одновременно с моей мантией. Лили упорно, настойчиво тянется к моим губам, обвивает руками мою шею, не давая отодвинуться. И плачет. Я снимаю с неё ночную рубашку, а она продолжает плакать. Я не выдерживаю, я оседаю на пол и тоже принимаюсь рыдать. Целую её ноги и плачу, обнимаю её колени и плачу.

Она стоит нагая в темноте, бессильно опустив руки, и не произносит ни звука. И я не знаю, как остановить её слёзы. Она так невыносимо близка, такая живая и тёплая, а мне делается всё страшнее и страшнее. Мне кажется, что она изо льда или из мрамора. Она не отталкивает меня, и от этого мне страшнее стократ. Лили, Лили, что я сделал с тобой? Прости меня, Лили! Всё, что угодно, только живи! Лили, живи, Лили, живи, Лили, живи... Я целую её всю с ног до головы, но она так неподвижна, что, кажется, никогда не очнётся. Я в отчаянии прижимаю к своей груди её голову, и опять плачу, и умоляю простить, и Лили, словно очнувшись, вновь обхватывает руками мою шею, почти повисая на мне, как перед обмороком.

Я пугаюсь, что сейчас она и впрямь потеряет сознание. Может, она выпила больше Живой Смерти, чем показалось вначале? У меня опять заходится сердце. Я подхватываю Лили на руки, но не могу отыскать кровать, пока не натыкаюсь на неё в темноте. Мы падаем на постель, и опять Лили не даёт мне ни на дюйм отстраниться, опять обнимает меня, и притягивает к себе, и касается поцелуями моего лица. Её сотрясает нервная дрожь, как перед истерикой, и мне так жаль её, так безумно за неё страшно. Что я делаю, Лили, и зачем?

Я привлекаю её к себе и прикачиваю на руках, как ребёнка, осторожно глажу в темноте, как испуганную лань. Иди ко мне, зеленоглазая, ничего не бойся. Я скорее умру, чем обижу тебя. Я так люблю тебя, Лили. Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя... Я снова целую её — шею, плечи, ключицы и ямку между ключицами, в которой колотится, как родник, её торопливый пульс. Жива! Я ласкаю её грудь и ловлю губами каждый удар сердца. Жива — в нежных сгибах локтей и под коленями. Жива — на висках, на запястьях, в каждом пальчике и в каждом дюйме кожи. Жива, жива!

Я стараюсь не думать, кого она вспоминает сейчас, я хочу стереть с неё все прикосновения Джеймса и заменить своими. Он ведь в земле, а она здесь, и я не хочу думать, с кем она была до меня. Лили уж точно лучше не знать, с кем я был до неё. Да ни с кем, собственно, я не был. Ни с кем. Я спал с какими-то женщинами, в основном, чтобы скрыть от Лорда свою главную слабость, но сейчас я не могу вспомнить ни одного имени. Только Лили.

Я настолько поглощен ею, что не сразу замечаю, как она продолжает снимать с меня одежду, как она придвигается ближе, как скользит руками по моему телу. Мне, кажется, уже не надо никаких ласк — я и так горю, как в лихорадке... Нет, надо, надо! Лили, прошу тебя... Кажется, я сойду с ума. Из-за полной темноты окончательно ускользает связь с реальностью, я уже не уверен, что вообще существую, и если существую, то где? Где угодно, только не здесь, не в этой постели, обнажённый, в объятиях моей Лили. Это невозможно, потому что невозможно никогда. Это не из моей проклятой, проклятой, проклятой жизни. В какой-то момент я думаю — и хорошо, что нет света, мне бы не хотелось, чтоб она видела шрамы на горле и особенно Метку. Или... хотелось бы?

Лили! Её сияющие в темноте глаза вновь оказываются совсем близко, подменяют вселенную, её волосы сыплются мне на лицо летним дождём, и она ловит губами мой вскрик. Она не перестаёт плакать, но целует меня снова и снова, и её руки уже знают всё обо мне. Любимая... Как я жил без тебя? Я не жил без тебя... Любимая, любимая, любимая. Не плачь, Лили, не плачь...

Но она рыдает и рыдает. Снова рыдает, но снова не отталкивает меня, даже когда я скольжу ладонями по её бёдрам, даже когда я раскрываю её. По натяжению простыни я понимаю, что Лили вцепилась в неё руками. Она замирает, и если плачет, то очень тихо. И я снова целую её, я прикасаюсь к ней там, где никогда не надеялся прикоснуться. Пробую её, пью её, как Амортенцию, и неожиданно всё меняется. Лили вдруг испуганно вздрагивает, и пытается вырваться, словно лань, готовая унестись в лес. Я не отпускаю её, я держу её осторожно, но крепко, и продолжаю ласкать. Если б она возразила хоть словом, я бы её не тронул, клянусь! Но Лили ничего не говорит — только бьётся, как раненая птица — и далеко не сразу, когда я уже не жду, с её губ срывается едва различимый стон — женский и беззащитный. О, Лили!

Я не уверен, что мне не послышалось — она ответила, словно с другого края вселенной. Но Лили вскрикивает снова и снова, и плачет, и в её голосе звенит такое отчаяние, что у меня дрожь проходит по позвоночнику. Но в этот момент она снова касается моих волос, очень несмело, будто это движение ветра, а не человеческой руки. И я понимаю, что она позвала. Наконец-то позвала меня.

У меня перехватывает дыхание, я опять заключаю её в объятия, припадаю к её губам, ласкаю её и беру её — сперва в поцелуе, потом всерьёз. Беру её себе. Навсегда. Я стараюсь проникать в неё очень бережно, будто она впервые с мужчиной. Но Лили всё равно заливается слезами и мечется, как в агонии, и я опять не могу ничего понять, пока моё сердце не пропускает удар, чтобы подстроиться под её сердце. И всё становится на места. Каждое моё движение рождает в ней ответ, всё более неподвластный ей, и я, наконец, перестаю чувствовать грань между нами, и нас одновременно со страшной силой пронзает ослепительное веретено. Лили! Мне кажется, я повторяю её имя миллиард раз, а она называет меня по имени лишь в самом конце, словно в судороге обхватив меня руками и ногами. От таких объятий могут не выдержать кости, а вырваться из них — нечего и думать. Но «с» на излёте её крика обрывается, как натянутый трос, и я каким-то образом отрываю себя от неё, скатываюсь с постели и пячусь, опрокидывая прикроватный столик, и останавливаюсь, упершись спиной в стену.