Этландия

В тяжелый сон Франца ворвался гудок. Встать. В полутьме наскоро оделся, нащупал дверь. «Опаздываю… могут выгнать с завода…»

Из землянки вылез оборванный человек. Суетливо кутался, прислушиваясь к гудку, и зашагал в холодный туман над полем. Потом нелепо остановился на дороге. Тупо глядел в землю и слушал гудок. Повернулся и медленно побрел обратно, к землянке. У дощатого сарайчика сидел старик с трубкой. Назойливо тянулся гудок. Старик вынул трубку и окликнул:

— Франц! Тоже вскочил? Привычка… Гудит, да только не для нас…

Франц, сгорбившись, возвращался к землянке. Он вспомнил, что два месяца назад его уволили с завода. И уже много раз в полусне он вскакивает на рассвете, торопится на гудок, бежит на дорогу, чтобы потом вернуться в землянку.

Бледное солнце за утренними тучами. Остро торчат доски заколоченных ворот, как ребра павшей лошади. Холодны, не дымятся трубы завода, как не дымится трубка старика. У старика вышел табак, но остался юмор. У сбитой из ящиков конуры, где живет старик, стоит столб о вывеской: * * *

Армия голода шла меж хибарок и полуразваленных домов предместий. На заводах столицы молнией разнеслось:

— Вступили в город. Идут.

Предместья встречали свою гвардию… На заводах бросали станки, гасили печи.

Это был поток. Поток лохмотьев.

Голодный поход залил улицы, скверы, остановил движение. В авангарде, под стягом: «Отдайте калекам войны украденное вами пособие» шли обрубки. Изнеженные горожанки отшатывались от героев войны. Шли голодные, падали в изнеможении на панели. Валились в траву скверов.

Беломраморное население парков было встревожено. Аполлоны, амуры и Психеи, Посейдоны, Венеры, нимфы привыкли к величественной тишине парка. Отражения олимпийцев трусливо дрожат на воде фонтанов. Луга, аллеи, затопили лохмотья. Тишину взорвали крики митингов. Ароматы клумб задавил запах пыльных тел и пота дорог. Парк превратился в лагерь голодного похода. Когда в большом водоеме, над которым вздымалась облаком туша Посейдона, стали стирать грязное тряпье, бог морей позеленел от злобы и готов был вонзить трезубец в худые спины солдат армии голода.

Выхоленные нимфы от омерзения готовы были упасть в обморок — в их фонтане костлявые люди, засучив штаны, мыли черные от пыли дорог волосатые ноги… Но этого было мало, один из этих ужасных людей на белую руку нимфы повесил сушиться мокрые разорванные ботинки и грязную рубаху.

А когда в тени пьедестала Аполлона безработный снял рубаху и бойко стал давить вшей, расплодившихся в походе, покровитель искусств, кифаред, чуть не выронил кифару и с отвращением закрыл глаза.

На площади грозно покачивалось людское море. Гудел прибой голосов… На площади из моря голов вынырнул приехавший из парламента социал-демократ. Он взобрался на крышу своего авто. Так взбираются на утлый плот в море. Качались головы. Море качалось. Депутата на плоту авто начинало укачивать от этого вида. Он почувствовал, что голос его жидок и писклив…

— Товарищи инвалиды и безработные!.. Парламент примет ваших делегатов, если остальные вернутся по домам… Правительство дает бесплатный проезд и продукты…

Голодным головам чудилось мягкое купе и горы снеди…

— Да, да… питание будет выдано уезжающим…

Море голов притихло. Качка стала меньше. Депутат почувствовал, что морская болезнь, как будто, проходит. Осталась легкая отрыжка… Но вдруг чей-то голос из глубины человеческого моря крикнул:

— Вон!

И море вздыбилось, замахало гребнями рук, заревело волнами криков, наступало на плот… Депутат, хватаясь за воздух, качался.

Автомобиль с бледным депутатом сильная волна толпы выбросила с площади под свист и грохот…

Так свистят и грохочут волны в шторм на северных морях… * * *

Тихо течет мутная река через город. Чуть покачиваются на привязи лодки, паромы. В тумане мост через реку. На мосту мешки укреплений, пулеметы, полицейские. Когда показались первые ряды голодного похода, идущего к мосту, полицейский офицер театрально выстрелил в воздух и крикнул:

— Движение через мост закрыто ввиду ветхости моста!

Впереди голодного похода угрюмо стоит грузный фронтовик. Он спокойно командует:

— С дороги!

Над мешками появляется дым залпов. Ткнувшись в плечо соседа, упал старик знаменщик. По городу разнеслось: «Расстреливают голодный поход…» Бежали рабочие дружины. Бросали работу изголодавшиеся конторщики. Захватив оружие, бежали из казарм, сбивая дневальных, замученные муштрой солдаты. Лодочники, схватив багры и весла… И худые чиновники, романтически пряча находу «Смит и Вессон».

— К мосту!..

Над мостом вздымался дым залпов.

Опрокидывая мешки, поворачивал и пулеметы. Шаг за шагом, беря каждую пядь моста телами, шла армия голода…

Через площадь льются голодные полки. Они поют:

Лейся, бурли, великий поход…

Гневом вздымайся, грудь…

Они идут туда, где в дыму лежат тела на мостовой. Как цепные собаки, рвались пулеметы. Беспомощно метались слепые под пулями. Падали и разрывались зловонными клубами газовые бомбы. И люди от слез не видели ничего: они терли мокрые глаза. Из дыма ползли полицейские броневики, и ветераны, калеки переживали второй раз войну. Как и тогда — их душит газ, как и тогда — тела валят пули, и ползут танки. Только тогда тела были целые, а сейчас добивают обрубки тел.

Одноногий человек, запрыгав на костылях, бросился один навстречу броневику и, страшно занеся костыль над головой, крикнул:

— Стреляйте в нас! Это будет платой за наши раны!..

Шли в бой солдаты армии голода. Шли завоевывать право дышать ветром цветущих лугов, право на труд у огненных горнов, право любить, щуриться на солнце, право видеть радостными своих детей в брызгах реки на солнце, право улыбаться… За право жить расправив грудь, дышать, трудиться, петь песни, любить… падают лохмотья в кровь… Этим миллионам осталось умирать о голоду. Они предпочитают умирать в бою, в мертвой схватке с миром, обрекшим их на голодную смерть.

Почки набухали в дни, когда набухали ненависть и горе, скопленные веками.

Почки раскрывались, рвались побегами листьев — так раскрывались здания домов, так бежали кварталы… * * *

Таяли снега, бурно неслись вешние воды, как неслись потоки демонстраций.

В дни, когда бледно-зеленые листья деревьев просвечивало солнце, когда парки окутаны запахом липовых почек, шла, сметая гниль зимы, весна человечества…

Эта весна рвалась грудью из лохмотьев голодного похода.