Кровавое золото Еркета

Глава 40

— Князь Бекович-Черкасский возьмет Хиву, али нет?! Как на духу мне ответствуй, ничего не тая!

— Так и будет, государь! Перед ним все города Хорезма ворота открывать стали, народ в ноги валится скопом. Не то, что полы халата целует, прах от следов его, — лицо капитан-поручика Воротникова скривилось так, будто целый лимон съел, медленно разжевав. И офицер, набравшись решимости, бухнул откровенно, громким голосом:

— Прости, государь, но не князь Бекович-Черкасский он ныне, а Девлет-Гирей-хан, в магометанстве обретающийся. О том он еще в Гурьевском городке на Яике громко кричал в беспамятстве…

— О том ведаю, гонец ведь обратно прискакал!

Петр Алексеевич отмахнулся рукою, будто докучливую муху прогонял от лица, что жужжала и мысли прогоняла. И, прикурив трубку от горящей свечи, снова обратил свой взор на замолчавшего посланца.

— Ежели надо было князю к своей природной вере вернуться, то его дело, никто и так не принуждал. Тем паче в край пришли, где магометанство стойко обретается и правителя иной веры быть над подданными не может. Так что все правильно сделал Девлет-Гирей-хан, таковым его впредь именовать буду, раз уж правителем ханства Хивинского стал. Что замолчал, ты мне дальше рассказывай все без утайки, а то послание я прочитал, но бумага все стерпит и о многом умолчит, в отличие от глаз наблюдательных, что любой поступок заметят, хоть добрый али худой.

— Государь, как на духу — зело жесток князь, Шергази-хана убил сам и голову отрезал — на блюдо положил, и всем показывает. Хивинцы, что с нами сражались, пощады попросили — он тысячу человек отобрал, из туркменского племени, что ему первым поклонилось, и мангытов, а две тысячи туркмен и узбеков, что руку прежнего хана крепко держали, приказал вырезать без всякой жалости и тела в пустыне закопать. И дело то кровавое, верные ему магометане совершили. Как переметники, что от прежнего хана своего сбежали, так и свои вроде, кто раньше всех Бековичу присягнул — кайсаки, ногайцы и каракалпаки — их «черными шапками» именуют.

— Вот дает — зверь прямо-таки. Не ожидал такого от Сашки…

Меншиков, что присутствовал при разговоре в мастерской — здесь, при работе, царь любил принимать посланцев или сановников с докладами — оскалился в недоброй улыбке, но тут же стушевался под гневным взглядом Петра, который презрительно произнес:

— Не тебе о том судить, Данилыч. Девлет-Гирей все правильно делает, чо истребляет поголовно прежних сторонников Шергази-хана, потому что мертвые заговора не устроют, и кинжал в спину не воткнут. Я ведь если стрельцов в Москве казням бы не предал, как из посольства возвратился, то давно бы оные злодеи бунт учинили, наподобие астраханского, или того что Кондрашка Булавин затеял.

Лицо царя исказилось в такой гримасе, что его верный наперсник счел за нужное резко пойти на попятную, не хватало еще чтобы самодержца приступ падучей свалил, или беспричинно гневаться начал. А в таком состоянии самодержец и за кортик схватиться мог.

— Что ты, мин херц — просто не ожидал, что Александр такую жестокость проявить сможет.

— Правитель обязан быть суровым — дабы всех в послушание себе привести. А иначе любое царство в расстройство придет, а слуги верные всю казну разворуют до последней монетки.

Меншиков, услышав яростный выкрик Петра о таком деликатном деле как государственные финансы, моментально замер, постарался скукожиться и стать меньше ростом. Казнокрадство, которым он любил заниматься, часто заканчивалось лютыми побоями царственного друга, после которых он себя прескверно чувствовал.

Так что лучше лишний раз промолчать — целее будешь!

Петр сунул погасшую трубку в поставец, взял новую и медленно ее раскурил. Пыхнул дымком, задумался — несколько раз прошелся по мастерской, о чем-то размышляя. Повернулся к замершему Воротникову и отрывисто бросил:

— Дальше сказывай! И в подробностях, все припоминай!

— Повелитель каракалпаков Кучук-хан верный клеврет, дочь свою отдал в жены Бековичу, и туркмены двух красавиц, дочерей вождей своих, наложницами князю передали в полное владение.

— Ух ты, зараз с тремя девками, — помимо воли восхитился Меншиков, и даже хлопнул себя ладонью по ляжке. Букли завитого парика накрыли «светлейшему князю» глаза, и он отодвинул их пальцами.

— Кто метресок считать будет, — презрительно произнес Петр Алексеевич, всегда крайне пренебрежительно воспринимавший женщин и имевший прорву случайных любовниц, которых иногда отдавал замуж за понравившихся ему офицеров, и при этом продолжал ими пользоваться. Но кто самому царю возражать осмелится?!

А царь продолжил говорить, жестко и уверенно:

— Ему наследник трона потребен будет — а трое смогут родить достойного гораздо лучше, чем одна жена. И воспитать тоже, а то положишься на верного человека, а тот и сам писать не умеет, и воспитатель хренов — не наследника, а изменника вырастит.

Меншиков побледнел, стоял затаив дыхание, ни жив, ни мертв. Именно он, не умея толком ни читать, ни писать, отвечал за воспитание сбежавшего за границу царевича Алексея, который попросил убежище у свояка, австрийского цезаря. Хорошо, что посланник Петр Андреевич Толстой сумел выманить беглеца из замка, и везет его сейчас в Россию. И хотя царь обещал своему сыну прощение, можно было не сомневаться, что розыск начнется жестокий. И первым делом государь вздернет на дыбу своего первенца — а там под пытками тот оговорит всех виновных. Да и невинных тоже — Петр Алексеевич истязать будет самолично, умелец в этом деле редкостный, даже упрямых стрельцов ломал. Те во всех грехах тяжких сознавались, оговаривали себя и других, лишь подвывая о милости царской просили — казни предать, чтоб от мук нечеловеческих поскорее избавиться.

— Хивинцы во всех селениях его радостно встречают, и города ворота открывают. Только Хива и Ургенч, где родни Шергази-хана много, по слухам биться готовы. Я когда гонцом к тебе, государь, был направлен, то князь собирался с войском на мятежные города идти — до них меньше двухсот верст от Ходжейли. Мыслю, что взяли их либо штурмом, или осадой — но скорее жители ворота сами откроют и хивинских бояр на казнь выдадут, аки изменников. А там им головы и отрубят!

— И правильно сделает, я сам наших бояр многих хотел на голову укоротить за дела их подлые — так что Бековича, али Девлет-Гирея, как он желает себя именовать, понимаю прекрасно. Измену с корнем выкорчевывать нужно, и каленым железом прижигать! Просто топором головы рубить маловато будет, тут четвертовать надобно.

От слов царя повеяло таким жестоким гневом, что в мастерской тишина сгустилась. Все прекрасно знали, насколько быстро и решительно царь от слов мог перейти к делу.

Однако Петр Алексеевич задал иной вопрос:

— А чем это Бекович привлек на свою сторону население, что посулил такого, что ворота открывать стали?

— Народ там ужасно беден, государь, а земля родит прекрасно, по два урожая в год снимают. Летом даже не тепло — жара с начала мая по октябрь стоит. Вроде и богатая земля, но с крестьян, их там дехканами именуют, два десятка разных податей заставляют платить. Вот Бекович их всех и отменил, оставил только два главных налога, что в басурманской «священной книге» определены — сороковую часть закята от всего, и десятую часть от созданного — иль хлеб вырастил, либо шкуру содрал, хоть горшок вылепил. Сказал, что если правильно собирать эти две подати, и сразу в казну их принимать по счету, минуя вороватые руки басурманских дьяков с подьячими, то дохода вполовину больше будет поступать.

— Хм, это он умно поступил, я и сам хочу подушной податью все население обложить, а прочие подати с крестьян убрать. Так сборы намного увеличатся, проконтролировать их легче будет, и монеты к воровским рукам не прилипнут. А то есть у нас тут всякие, за которыми глаз да глаз нужен, и палка добрая в руках пригодится для их науки.

Петр Алексеевич метнул грозный взгляд на «светлейшего князя», который тот встретил с совершенно безмятежным видом, как бы говоря венценосцу — «мин херц, но зачем на меня напраслину возводить, чист я перед тобой аки голубь безвинный».

— Сняв тягости лишние с народа земель хивинских, он у дехкан и горожан опору обрел, и приказал с окрестного населения на службу рекрутов брать и охочих людей. Первый день я еще узрел, когда в Ходжейли несколько сотен людишек сами пришли в полк записаться, никто их не неволил. И всех изменников отловили — Бекович приказал их головы вдоль стен на кольях поставить. Дома и земли в казну отобрал, и все имущество. Драгоценности всякие в хурджин сгребли, большая сумка такая, на верблюдов их вешают. Золотые и серебряные украшения там, басурманские женки такие любят носить, с каменьями разными — яхонтами, изумрудами, алмазами. Денег еще взяли много, сундуки видел сам, с пару десятков нагребли, да несколько шкатулок золотых монет — там больше, чем на полмиллиона таньга серебром было, если по пять алтын на таньга брать, то выйдет…

— Семьдесят пять тысяч рублей, — Меншиков посчитал быстрее Пифагора, и такая тоскливая зависть прозвучала в его голосе, что Петр Алексеевич показал ему кулак.

— Богатый край, если в одном городе столько богатства в одночасье взяли, очень богатый, — задумчиво произнес царь и с немой просьбой в глазах посмотрел на посланца. Тот сразу заторопился с ответом на невысказанный самодержцем вопрос.

— Отправляя меня к тебе, Девлет-Гирей-хан сказал, что как только власть свою установит над Хивой и Ургенчем, то немедленно отправит в Санкт-Петербург посольство с визирем Досим-беком, это канцлер по-нашему так звучит, бывшим казначеем Шергази-хана, что на службу перешел охотно, ибо из дехкан родом своим происходит. А при нем дары будут великие. Мыслю, к концу ноября посольство то прибудет, а задержки ему чинить не станут — о том губернаторы мною в известность поставлены, и письмо твое им, государь, я показал.

Посланец помялся немного и решился сказать правду:

— А золота в Хиве нет нигде. Зато на Иркете есть, и рудное и россыпями — только воевать за него с бухарским эмиром придется. А потому помощь нужна будет — пушками, фузеями да пороховым запасом.

— О том думать будем, как на дары посмотрю, да с визирем переговорю. Тогда и решать будем…