Украденная судьба. Этот принц — мой!

И ведь ни один даже словом не обмолвился!

Зимний сад дышал спокойствием. Выйти туда можно было прямо из западного крыла дворца, через стеклянную галерею с арочным сводом… Двенадцать шагов по холодной галерее — и оказываешься в круглом помещении, внутри которого — всегда тепло. Можно было не строить стены, но тогда не удалось бы создать замкнутый магический контур внутри дворцовой защиты и могло пойти возмущение. Говорят, прежде в саду была целая аллея вишневых деревьев, которые цвели несколько месяцев кряду. Это было изобретение бабушки Клариссы… наверное, тогда в саду было очень красиво. Люблю смотреть на цветущую вишню!

В зимнем саду вишня тоже была — одна, совершенно невероятная, с раскидистой кроной, которая роняла ветви в воду крохотного пруда. Вокруг цвели самые разные цветы — целое покрывало из лоскутов всевозможных оттенков: здесь и огненные бархатцы, и желтые лютики, и красные хохлатки, и синие колокольчики, и душистая лаванда, и пушистые астры, и лунник, и белоцветник, и кружевные розы, и строгие тюльпаны, и пышные гортензии, и забавные растения, именуемые кошачьими лапками…

У пруда была поставлена маленькая деревянная лавочка с резной спинкой. На эту скамейку я и присела. Неподалеку были заросли камыша, в которых всегда шелестел легкий прохладный ветерок.

Зимний сад всегда был в одной поре. Здесь было хорошо всем — и теплолюбивым цветам, и растениям, которые способны были выдержать первые морозы… С самого моего детства здесь ничего не менялось. Поэтому, когда мне было особенно плохо — и не могли помочь ни разговоры с мамой, папой или жалобы Эрвину — я приходила сюда.

Одно отличие все же было. В зимнем саду теперь был обитатель. Мой маленький друг, рыжий селезень с черным клювом. Еще у него росли черные перья на шее — как воротник или ошейник.

Утки жили в дворцовом саду всегда, их гнезда с вплетенными цветами появлялись то на одном портике дворца, то на другом. Говорят, обычно утки так высоко не забираются и селятся прямо у воды. Но видно, эти утки были когда-то селились в скалах, вдоль русел горных рек.

В конце лета утицы учили детенышей летать и впервые становиться на воду… Наступала тревожная пора. Мы с Эрвином много лет подряд в конце лета начинали приглядывать за гнездами и ждать… особенно сложно было по вечерам, когда хотелось спать и слипались глаза, а утки тревожно переговаривались, словно спрашивали: пришло? Пришло время? Может, именно сегодня?

Рано или поздно «сегодня» наступало. И тогда безжалостные утиные мамаши выкидывали пищащие комочки из уютных гнездышек, одного за другим. Ужасное зрелище летящих вниз крохотных уточек, большинство из которых все же справлялось с первым полетом.

Наблюдать за утками поручил нам папа. Не знаю, почему. Мне казалось, это жестоко. Слишком беспомощны мы с Эрвином были, ничем не могли помочь утятам. Разве что собственноручно высаживали самую мягкую травку под окнами дворца, там, где утки заводили гнезда. Эрвин призывал воду, чтобы поливать клумбы, и трава всегда росла густая, словно шелковая.

Переносить гнезда пониже нам было запрещено. Равно как и брать птенцов в руки. Папа объяснил, что утки не признают тех, от кого будет пахнуть человеком. А если утята не научатся летать — не смогут выжить… Оставалось каждый раз верить, что обучение утят пройдет успешно. Мы с Эрвином чувствовали ответственность за них. И с гордостью следовали за вереницей галдящих утят до самого канала. Это был непростой путь. Почему-то утки всегда вели свой выводок по вишневой аллее, до места, где у самой воды оставалось основание маленького каменного моста, который когда-то назывался Вишневым. Вот там-то утки и отправлялись в свое первое плавание. Но до этого приходилось преодолеть немалое расстояние. Слуги, завидев важную процессию, загодя почтительно расступались в стороны. Кланялись они нам, но получалось — что и всему утиному воинству.

Даже когда выросли, все равно приходили с беспокойством посмотреть, как справляются «наши утки». Для нас, как и для маленьких утят, это было праздник. Первый, учрежденный нами самими — мы с Эрвином договорились об этом давным-давно и даже родителям об этом не рассказывали. Праздник Первого полета, вот как мы его назвали.

Но случалось, что праздник омрачался. Звериный мир суров…

Два года назад один утенок приземлился чуть в стороне от остальных. И пока родители с ворчливым шипением сгоняли своих малышей в пищащую кучку, на этого одного напала выскочившая из близлежащего кустарника крыса… Эрвин заметил произошедшее раньше всех и отшвырнул хищницу магией. Но было поздно. Взволнованные родители-утки потыкали жалобно плачущего птенца клювами… и оставили в траве, вернувшись к выводку.

— У него крыло сломано, — пояснил Эрвин, подошедший следом. Аккуратно завернув птенца в платок, он протянул притихший от страха комочек мне. Я помедлила, памятуя давно усвоенную науку. Но поняла, что утки уже не вернутся за этим беднягой.

Рыжего утенка по моему требованию пришлось посмотреть целителям. Они срастили ему крылышко. Но остальные птицы на рыжика внимания не обращали, а он… легко научившись плавать, отказывался летать. Я провела немало времени, уговаривая его хотя бы попробовать. Эрвин предлагал выбросить его из окошка — этажом ниже, чем обычно располагались утиные гнезда. Но даже на это я не решилась.

И птенец навсегда остался в дворцовом саду. С приходом холодов он перебирался в зимний сад. Эрвин звал его Рыжим Трусишкой. А я — когда была особенно зла на линезского принца — называла селезня, в которого превратился утенок, — Тилем. Конечно, когда была уверена, что никто не мог этого слышать.

С селезнем Тилем я могла поговорить спокойно, без насмешек и криков.

Не хотелось признавать, но я скучала по таким разговорам. А с линезским принцем мы уже давно не говорили по-человечески. Забавно… с уткой оказалось общаться куда проще.

Стоило мне сесть, как в камышах завозилось, и вскоре к лавочке выбрался рыжий селезень. Он подходил сначала с опаской, а потом резво побежал навстречу, приветственно крякнув. Я не могла не улыбнуться.

— Здравствуйте, ваше садовое высочество. Простите, не принесла ни кусочка сладкой булочки. В следующий раз обязательно прихвачу для вас угощение.

Рыжий Трусишка крякнул разочарованно, но все равно подошел и вспрыгнул на лавочку, неловко расправив крылья. Вот и все, на что он способен.

— Должна заметить, у вас грязные лапы, — сообщила я. — Совсем вы тут одичали…

Селезень виновато попятился бочком. Была у него и такая привычка… он вообще вел себя странновато, как будто пытался повторять за людьми. От этого казалось, что, услышав мой упрек, он устыдился.

Я вздохнула. А вот от линезского принца признания вины не дождешься. Ведет себя отвратительно, а достается почему-то мне. Я сама не заметила, как начала жаловаться вслух:

— Он всегда, всегда старается меня задеть! Представляешь, он схватил меня за руку! Даже не испросил разрешения. А если бы кто-то увидел? Совершенно не следит за этикетом, не знает манер!

— Мерзавец!

— Как он собирается править, когда его отца не станет? — тут я замолчала, слишком страшно прозвучали эти слова. Не могу представить, как должно быть тяжело Тилю… — Раз дела обстоят так, почему он не остался дома, рядом с отцом? Я его не понимаю, — вздохнула я. — Все время дает повод для слухов. Его скоро перестанут уважать и соседи, и собственные подчиненные. Разве так должен поступать будущий король?

Вспомнив о королевском долге, я вспомнила и о том, что должна была исполнить собственный долг. Папа ведь наказывал мне поговорить с Тилем. А я, вместо того чтобы принести извинения за бестактность, наговорила гадостей. Заслуженно, следует признать.

Но сейчас я думала не о том, что поспорила с линезским принцем, а о том, что снова огорчу папу… И то, что Тиль испортил дело, вовсе меня не оправдывало. Мне не следовало уподобляться… В конце концов, я принцесса Рольвена!

Но Тиль! Почти напал на меня в моем собственном дворце! Есть правила гостеприимства, которые запрещают скверно обращаться с гостями. Но что, если гость ведет себя как захватчик?

— Он так на меня смотрел! — пожаловалась я. — Напугал до дрожи! И как только никто не видит, какой он на самом деле! Ведь наверняка что-то задумал. Терина Брана о чем-то просил, а тот хоть и явился во дворец поговорить с ним, но выбрал такое время, когда мало кто может их застать… Да еще привлек к делам Ланса. Как он посмел?! Ведь если Ланс окажется виновен, это бросит тень и на Эрвина тоже!.. И как после этого с ним разговаривать?

— Полагаешь, Эрвин настолько легковерен, что дал бы втянуть себя в какие-то темные дела?

— Нет, конечно… но… если Тиль ничего не скрывает, почему не рассказал мне об отце?

Да! Ведь Эрвин все знает, и родители… Это никак не вязалось с мыслями о заговоре, зачинщиком которого может быть Тиль. Но почему-то огорчало меня не меньше.

— Быть может потому, что ты не спрашивала? — вкрадчиво предположил мой собеседник и я с визгом соскочила со скамейки. Селезень, недоуменно крякнув, шарахнулся в сторону, расправив крылья. Подпрыгнул, но взлететь даже не попытался. Впрочем, возможно, он просто не пожелал бросить меня в столь щекотливой ситуации.

Ведь селезень не умеет разговаривать. Так что и отвечал мне вовсе не он.

Я уставилась на линезского принца, стоявшего в каком-то шаге от скамейки. Так тихо подкрался, я не почувствовала опасности! И селезень не насторожился. Хотя он относится с недоверием к чужакам. А таковыми для него были все, кроме меня и брата. Хотя меня рыжий селезень любил все же больше, к Эрвину даже выходил не всегда.

— Ты! — выдохнула я. — Что здесь…

Подслушивал! Он подслушивал! Подло, низко, недостойно! Во дворце моей семьи — он следил за мной!

Я лихорадочно соображала, не называла ли его именем селезня и с облегчением поняла, что этого не случилось. Я поняла, что выдала свое смятение и постаралась взять себя в руки. Взглянула на Тиля уже совсем другим взглядом. Пусть знает, что в чужом доме ему не везде можно совать свой длинный нос.

Ну ладно, по правде сказать, нос у Тиля вовсе не длинный. Прямой, не слишком большой… короче говоря, вполне себе сносный для принца. Для линезского, разумеется!

— Так что ты здесь делаешь?

Тиль пожал плечами.

— В саду красиво. Мне нравится сюда приходить.

Я едва удержалась от того, чтобы сжать кулаки. Уверена, он явился потому, что знал, куда я пойду. Назло мне. В прошлом году я потребовала, чтобы он не досаждал мне своим присутствием, а в зимний сад мы не пускаем гостей. На что Тиль заметил, что сто раз уже был в этом самом саду и почему должен прекращать сюда ходить… в общем, понятно, что сделал он это исключительно мне на зло. Сдался ему этот сад… а вот то, что мне неприятно его тут видеть — совсем другой разговор!

— Юсти, я не хотел тебя обидеть, — вздохнув, сказал Тиль. Он все еще выглядел уставшим. Лучше бы выспался как следует, чем спозаранку искать, кому бы устроить неприятности в рольвенской столице.

— Тогда зачем ждал, пока я спрошу? — вырвалось у меня. — Ведь дело касается твоего отца!