Голодная бездна Нью-Арка

И впервые оказалась в карцере.

Нет, это называлось комнатой для раздумий, но по сути своей являлось именно карцером.

— Интересный перечень, неправда ли? В сумме вещички потянут на сотню талеров… откуда у бедной эмигрантки такое состояние? А если она была не бедной, то… почему ты оказалась в такой дыре?

И это Тельма тоже спросит.

Когда доберется до Гаррета. А она доберется.

— И вот мне очень интересно, кто ты такая? — Джаннер сжал руку, вывернул, сам же подался вперед, уперся лбом в лоб Тельмы, заглянул в глаза. Он привык к тому, что сильнее.

И к страху чужому.

И к тому, что сила его, которую Тельма ощущала клубком смрадного дыма, спасет… не спасет… не от Тельмы… он сам виноват.

— А ты? — тихо спросила она, вдыхая кисловатый запах его тела, — кто ты таков?

Она нырнула в зыбкое пламя его зрачков, сквозь травяной дурман.

…иди ко мне, малыш…

Женщина развалилась на кровати, она была огромна, жирна, и кружевное белье лишь подчеркивало уродливую рыхлость ее телес.

…иди же, ближе… обними мамочку…

Складки на животе, складки на бедрах, и сами эти бедра, огромные, тяжеленные. Женщина поворачивается, а кровать под нею скрипит.

…ты же не хочешь меня разочаровать?

Черная плетка змеею обвивает ее запястье. А вот лицо скрыто за кожаной маской.

…кто у нас такой непослушный?

Джаннер… нет, здесь у него нет имени, здесь он всего лишь раб, один из многих, принесших клятву служить госпоже. И ныне, исполняя ее, он ползет, задыхаясь от отвращения к себе, к этой женщине, которая получила слишком много власти. А он, глупец, когда-то думал, что сумеет урвать и свой кусок.

Плетка, взвизгнув, опускается на голые плечи.

Боль опаляет.

И разрывает контакт.

Почти.

…ты забываешься, малыш… — голос женщины доносится издалека. — Без меня ты — никто. Помни… я дала тебе силу… я могу и забрать ее…

Этот голос тонет в дожде.

И Джаннер, отшатнувшись, оттолкнув Тельму — спиной она впечаталась в ржавый столб — пятится.

— Ты… ты не имела права! — он вытирает лицо рукавом, а изо рта текут слюни. — Ты не имела права… я буду жаловаться… я в суд подам… это незаконно…

— Неужели?

Тельма отряхнулась. Столб? Синяк останется. Гаденыш на удивление силен, но ничего, Тельма потерпит.

— Разве я тебя касалась? Напротив, я просила отпустить меня, но ты проявил настойчивость. Испугал… а сильный стресс, как ты, наверное, знаешь, ведет к спонтанным выплескам…

— Ты… ты… — он все же быстро опомнился. — Ты соображаешь, куда ты полезла?

— Тебе же нравятся тайны, — Тельма шагнула к нему, и Джаннер отпрянул. — Почему ты думаешь, что только тебе они нравятся? Скажи… эта твоя… маленькая тайна… она понравится твоим коллегам? И сколько они заплатят, чтобы узнать ее?

— Ты… не посмеешь!

— Почему?

Его страх ощущался острым запахом пота, табака и мятных драже, которыми он пытался улучщить запах изо рта.

— Это… незаконно…

— Информация получена в частном порядке, — Тельма отряхнулась. — Я имею полное право распоряжаться ею по своему усмотрению. А если вздумаешь жаловаться, я потребую глубокое сканирование… неприятная процедура, но в моем положении к ней привыкаешь.

— Ты…

— Убирайся, Джаннер, — Тельма облизала воду с губ. — И сделай так, чтобы больше не попадаться на моем пути. Ты ведь не хочешь сесть за попытку подкупа служебного лица? Или за использование для того закрытых данных? Как ты думаешь, Мэйнфорд, если ему намекнуть… воспользуется ли он таким шансом?

— С-сука…

— Не я такая, Джаннер… жизнь такая… сам ведь говорил, надо быть гибкой…

Он все-таки убрался.

Вернется.

Проглотит страх, сживется с мыслью, что кто-то стал свидетелем его унижения. И захочет отомстить.

Дерьмо.

Но Тельме не привыкать… в ее жизни было изрядно дерьма.

Автобуса она все-таки дождалась.

…сны не отпускали.

Бывало с ним такое, когда Мэйнфорд четко осознавал, что пребывает во сне, но все же не имел сил вырваться. Он пытался, но лишь глубже увязал в паутине.

Как тогда.

Он лежал, не способный пошевелить и пальцем, но в то же время прекрасно осознающий, что происходит.

— Что ты творишь? — голос деда грохотал.

— То, что давно должна была сделать!

Мама… она явилась на рассвете. Она никогда не вставала раньше полудня, а тут явилась на рассвете. И вошла в комнату Мэйнфорда, и положила на его грудь камень, небольшой, с кулак младенца, но камень этот оказался тяжелее старых валунов, из которых был сложен замок.

— Прости, малыш, — сказала мама, коснувшись его волос, и это прикосновение Мэйнфорд ощутил явственно. — Так будет лучше для всех. Берите его… уходим, пока старик не очнулся…

И двое в белых жреческих одеждах подняли дубовую кровать.

Кажется, именно тогда Мэйнфорд испугался. Он вдруг осознал, что умолять бесполезно, мама не послушает. Даже если бы у него хватило сил умолять, хотя бы открыть рот… она уже все решила. А решений своих мать никогда не меняла.

— Не беспокойся, Мэйни, — она гладила его щеки, и эта ласка была сродни прощанию. — Я выбрала очень хорошее место… пошевеливайтесь…

Дед успел.

Наверное, это было сродни чуду. А быть может, старик просто слишком хорошо знал свою дочь.

— Поставьте кровать на место, — он появился в дверях, смешной и немного безумный в стеганом своем халате, наброшенном поверх пижамы. В колпаке. И с тростью.

— Уйди, дедуля… — его не приняли всерьез.

Его никогда не принимали всерьез. И дед лишь хмыкнул.

Вскинул руку.

И жрец сложился пополам, захлебываясь собственным криком.

— Убирайтесь, пока живы, — велел дед. И больше не нашлось никого, кто посмел бы спорить. Только мать горестно вздохнула.

— Опять ты лезешь не в свои дела, папа!

— Дура.

Мэйнфорд видел все… почти все, потому что повернуть голову он не был способен. Но кровать поставили криво, и теперь в поле его зрения находились и дед, и мама… в черном костюме, строгом костюме. С гладко зачесанными волосами. С жемчужными капельками в ушах… с сумочкой… почему-то именно сумочка, крохотная, с бабочкой-застежкой, его особенно покоробила. Или не в бабочке дело, а в том, что сумочка эта идеально подходила, что к серьгам, что к костюму. И значит, матушка готовилась к этому визиту столь же тщательно, как и к прочим.

Внешний вид важен.

— Убери эту пакость, — дед ткнул тростью в камень, но тот не шелохнулся.

— И не подумаю.

— Мало я тебя порол…

— Папа, — мама коснулась серьги. — Давай поговорим серьезно. Ты же понимаешь, что мальчику нужна профессиональная помощь… симптомы усугубляются… и ты… мы оба знаем, чем все закончится.

— Мы провели ритуал…

— Боги милосердные! Папа… да нет таких ритуалов, которые спасут его от шизофрении! Ему нужен покой… лекарства… присмотр круглосуточный! А не какой-то там ритуал…

— А что нужно тебе, дорогая?

Тишина.

И почему они говорят именно здесь, будто бы Мэйнфорда и нет? Или… дед хочет, чтобы Мэйнфорд слышал. Понял. Убедился сам, сколь мало он значит для матери. А она… для нее Мэйнфорд уже не существует, как не существуют горничные, лакеи, садовники…

— Я все равно его заберу. Ты же знаешь, — мама заговорила первой. — Завтра сюда явятся судебные приставы… полиция… столько, сколько понадобится. Конечно, я не хотела вовлекать в семейное дело посторонних, но ты не оставляешь мне выбора.

Дед молчал.

Почему он молчал? Она ведь и вправду вернется с приставами, с полицией, с судебным постановлением, исполнить которое дед будет обязан. А если не захочет, то его заставят. Он силен, но не настолько, чтобы противостоять полиции…

Мэйнфорда заберут.

Запрут.

— Да и твое собственное здоровье… оно давно внушает мне некоторые опасения… а сегодняшний инцидент лишь подтвердил их…

— Решила признать меня слабоумным?

— Недееспособным, — поправила мама. — Все-таки возраст… возраст порой сказывается…

— Думаешь, выйдет?

Она погладила жемчужное крыло бабочки.

— Получится, — дед усмехнулся. — С твоими-то знакомыми. Они рады будут написать бумажку-другую… угодить… и меня отправят… куда? В сумасшедший дом? Или к таким же, как я, слабоумным старикам?

Смешок.

Неужели дед совсем не боится? Ладно, умереть… смерть, как выяснилось, это совсем не страшно, даже легко, но с мамы станется и вправду объявить его слабоумным.

Она ведь говорила…

Нет, не Мэйнфорду, он слишком мал и не понимает ничего во взрослой жизни, к тому же сам не нормален, но отцу. А Мэйнфорд слышал, просто не придал значения. Что такое один разговор в череде прочих? Мэйнфорд даже не уверен, что тот разговор на самом деле был.

— Оформишь опеку…

— Я должна заботиться о своей семье, — мама повернулась, и теперь Мэйнфорд не видит ее лица, только ухо с жемчужной серьгой, и шею, и волосы, уложенные тщательно… и еще белый воротничок с едва наметившейся складкой-заломом.

Золотой знак на рукаве. Змея и кубок… он что-то означает, а что…

— А теперь, дорогая, помолчи и послушай… — дед оперся на старое кресло, и трость поставил между ног, что было неприлично, и наверняка мама поморщилась. Она терпеть не могла, когда в ее присутствии кто-то вел себя неподобающим образом. — Три года тому я изменил завещание. Если вдруг со мною приключится беда… не важно, умру ли я, лишусь ли вдруг рассудка, все мое имущество, движимое или нет, получит Мэйнфорд…

Дед вскинул руку, не позволив матери произнести ни слова.

— Если по каким-либо причинам Мэйнфорд не будет способен распоряжаться семейным имуществом, то за него это сделает совет попечителей. Я выбирал цвергов, дорогая.

— Ты… ты…

— Цверги честны. По-своему. Надежны. Они точно знают, что нужно делать с золотом… а уж их юристы… — дед прищурился, и вид у него был весьма довольный. — Конечно, у тебя есть шанс завещание опротестовать… судится… но сама понимаешь, это дело долгое… Раббенфауры, кажется, вторую сотню лет в судах разменяли…

Мамины пальцы вцепились в бабочку, словно желая оторвать ей крылья.

— Конечно, я оговорил мелочи. Мои внуки… другие внуки получат содержание. Скажем, по пять тысяч талеров ежемесячно… страховка, естественно, оплачена. Образование. Иные неотложные нужды… ты же знаешь цвергов, дорогая. Они прописали каждую мелочь.

Бабочка хрустнула.

Никто не слышал, как хрупкая бабочка хрустнула.

— И само собой, доступ к своим трастовым фондам они получат… в свое время. Девочка чуть раньше… раз уж Боги обошли ее даром. А твой выродок — не раньше пятидесяти. Пятьдесят — это же такая мелочь для одаренного. Не отворачивайся, или думаешь, я не знаю правды?

— За что ты меня ненавидишь? — ее голос дрогнул.

И сейчас мать казалась слабой… почти слабой, если не видеть пальцев, которые продолжали сминать крылья бабочки.

— Помилуй, дорогая. С чего ты взяла, что я тебя ненавижу? Я просто говорю с тобой на языке, который ты понимаешь.

— Ты… ты оставляешь нас… без средств…

— Не я, — дед переложил трость и поднялся, с немалым трудом. — Без средств вы сами себя оставили. Твоему супругу следовало быть осторожней в игре, а тебе — не увлекаться благотворительностью…