Голодная бездна Нью-Арка

— А дети… в чем дети виноваты?

— Именно, в чем виноват этот вот ребенок? — трость ткнулась в кровать, и Мэйнфорд ощутил эхо этого удара. — Почему ты так упорно желаешь от него избавиться?

— Я хочу его спасти! Или напомнить тебе, что случилось с моим братом? Я не желаю, чтобы Мэйни… он хороший мальчик, но болен!

— Исключительно в твоем воображении…

— Папа…

— Я все сказал.

— О да, ты сказал… ты готов отдать семейное состояние нелюдям, лишь бы оно не досталось Гаррету! Ты обвиняешь меня в том, что я несправедлива к Мэйни, тогда как сам… ты фактически лишаешь мальчика наследства! За что⁈

Гаррет… она всегда беспокоилась только о Гаррете, и наверное, Мэйнфорд должен был ощущать обиду, но он не чувствовал ничего.

Разве что желание избавиться от камня на груди.

Дед не спешит отвечать.

Он дышит тяжело, с хрипотцой, и теперь Мэйнфорд, слух которого странным образом обострился, помимо этой хрипотцы слышит и клокотание в дедовой груди, будто легкие его наполнились вдруг морскою водой. А кровь загустела от соли. И сердцу тяжело с нею справиться.

— Ты не можешь простить ему собаку, так? Боги милосердные… да он ребенком был! Он не понимал, что делает… ему просто было любопытно…

— Любопытно? Твой засранец вспорол Гизелу живот, а потом сидел и ждал, когда тот подохнет… и не говори мне о любопытстве!

Трость с размаху опустилась на туалетный столик, брызнуло стекло, и сам столик вдруг накренился, захрустел.

— Не нервничай, папа, — мама оставила бабочку с изломанными крыльями в покое. — Сердце не выдержит. В твоем возрасте надо аккуратней относиться к своему здоровью… что до той истории, то, помилуй, ты думаешь, это Гаррет убил пса? Он же объяснил, что нашел твою собаку в… таком состоянии…

— Хватит. Уходи, — дед махнул рукой. — Убирайся. И подумай хорошенько…

Мать не стала спорить.

Она подошла к кровати, подняла камень… тронула волосы…

— Бедный мой мальчик, — сказала она, но Мэйнфорд не поверил. — Ты же видишь… он не оставил мне выбора… Его смерть, папа, будет на твоей совести.

Мэйнфорд хотел ответить, что уже умирал, но не смог.

Камень исчез, а силы не вернулись. И он просто лежал, дышал, шумно, судорожно, пытаясь надышаться. И поэтому не понял, когда же мать ушла.

— Вот и все, малыш, — дед тяжело опустился на кровать. — Этот бой мы выиграли…

— Ты… и вправду… цвергам…

— И вправду.

— Почему?

— Потому что ей нужны деньги. И всегда нужны были только деньги… вся в мамашу… та тоже не по большой любви за меня пошла. Продала красивую мордашку за хорошее содержание. Я все понимал. В этом все дело, малыш… в том, чтобы знать правила игры. Тогда ты научишься их обходить. Пить хочешь?

— Хочу.

— Терпи… я пока… я и вправду старый уже… разваливаюсь… ничего, глядишь, и не развалюсь, — он извлек из-под полы флягу. — На вот, глотни…

Ром.

Крепкий. Обжигающий. Запрещенный. Кто дает детям ром? Безумные старики… с другой стороны и глотка хватило, чтобы отступила отвратительная слабость. Мэйнфорд и сесть сумел, оперся на дедову тонкую руку, но сумел же.

— Она…

— Не вернется. Сделает вид, что ничего особенного не произошло. Видишь ли, Мэйни, твоя семейка давно уже живет не по средствам. Твой папаша мнит себя великим финансистом. Вечно лезет куда-то… свое состояние, а оно немаленьким было, он просадил лет пять тому. А заодно уж и приданое твоей матушки. Она же любит пустить пыль в глаза…

— И ты… их… содержишь? — от рома ли, от слабости ли, но голова кружилась. И это головокружение было Мэйнфорду крайне неприятно.

— Вроде того… подбрасываю время от времени кость… только костей им мало… им всегда будет мало, Мэйни, запомни. Сколько бы ты не дал, попросят еще… или не попросят, а потребуют… они голодны, как весь этот проклятый город…

…он говорил еще что-то, старик из сна, который стал именно сном, а не куском прошлого, выплывшим некстати. Только слова его стирались.

А после дед рассыпался пеплом.

И черный замок. И скалы.

Только море держалось, не желая отпускать Мэйнфорда. Но только и оно отступило, уступила бездна бездне…

…и Мэйнфорд оказался там, где должен был быть.

На серых улицах.

Он шел по мостовой, которая была тонка, как папиросная бумага. И бездна, затаившаяся по ту сторону, ждала, когда же бумага эта треснет.

Бездна была голодна.

Всегда голодна.

И когда мостовая расползлась под ногами Мэйнфорда, она рассмеялась:

— Здравствуй, — сказала она голосами Низверженных. — Наконец-то, Мэйни… я так долго тебя ждала…