Белая нить

C погибелью лицом к лицу

Как оказалось, у Погибели очень теплые руки. Нежные и ласковые, отчего-то такие родные. Они опустились Олеандру на щеки, даруя упоительное ощущение спокойствия, безмятежности. Он попытался пошевелиться. Но единственное, на что его хватило — приподнять палец.

Боль зверем вгрызалась в тело. В груди будто кипяток разливался.

Погибель изучала Олеандра ладонями, а потом прильнула губами к губам. И плоть снова отозвалась жжением. Он пожелал отпрянуть, но она углубила поцелуй, призывая к отклику. Он откликнулся — откликнулся, невзирая, что ребра словно разом расплавились. В горле гвоздем заколотился крик, поглощаемый и перерождаемый в выдох наслаждения.

Кто бы мог подумать, что Погибель является павшим во плоти. А еще провожает в последний путь столь нецеломудренным способом.

Действительность проявилась неожиданно. Сквозь рваный шум Олеандр различил крики соплеменников. Сквозь мерцающую пелену слез медленно проступали очертания горелых деревьев, подёрнутых дымовой завесой. Мир перед глазами склеивался. Олеандр моргнул и встретился с Погибелью лицом к лицу в лице чернокудрой девушки. Её лик казался знакомым.

Жар поцелуя остывал на губах, когда она проворковала тихо:

— Не шевелись, Листочек.

И взобралась на корень. Оттуда — на ствол поваленного дерева. И скрылась, рассеивая по воздуху запах серы и копоти.

Тогда-то в голове и завертелся круговорот пережитого. Разум Олеандра заработал, оценивая обстановку. Никакая Погибель за ним не приходила. Как цвет сорвать, он смотрел на Эсфирь. И ныне ветра глупости понесли это непутевое создание туда, где до сих пор кипел бой.

Не в силах ни перекричать собратьев, ни вмешаться в сражение, Олеандр, плохо ведая как, может, сродни гусенице, добрался до верхушки упавшего дерева. Через узкие просветы почерневших ветвей он увидел Аспарагуса, который отразил перо-лезвие в полете, плашмя подставив под него клинок. Позади него, среди надтреснутых бревен и догорающих сучков лежала…

— Драцена!

Застёжка-цветок на вороте ее плаща сверкала в свете молний и переливалась медью.

Драцена стоически прижимала ладони к рваной ране на боку.

Чуть поодаль в дыму полыхающих деревьев кружили вооруженные дриады. Склон трещал по швам. Разверзался под давлением корней, призванных на смену испепеленным. Скученные потоки воздуха пропахивали землю, стегали и расшвыривали хранителей, как деревянные фигурки с доски. Золотые волосы Вии то и дело мелькали среди сталкивавшихся снарядов: она что, до сих пор жива? Гера не отставала. Перемещалась столь резво, что кружилась голова.

Олеандр потерял счет попыткам встать и помочь соплеменникам, пропавшей дурехе-беглянке. Хоть кому-нибудь, в конце концов! Как вдруг призывы к атаке разом смолкли. Сгусток белой мглы — чары Эсфирь? — выпорхнул из леса и ударил Геру в живот. Тут же из-за корня выскользнул Каладиум. Его плащ взвился крылом, с руки сорвался позолоченный кинжал.

А что произошло дальше, Олеандр толком и не понял. Только что он узрел плохо перевариваемое рассудком зрелище. И вот грозовые разряды потухли. Гера замешкалась. Вены на её висках посветлели. В глазах отразилась осознанность. Она посмотрела на Каладиума, выкрикнула:

— Мас!.. — И в тот же миг рухнула на песок как подсеченная, захлебываясь кровью.

Язык-трещотка выскользнул из-за шилоподобных зубов. Чуть повыше ложбинки между ключицами, врезавшись в горло почти до гарды, торчала рукоять позолоченного кинжала.

Это был даже не самый безжалостный удар, учитывая все, что Гера и Вия натворили. Олеандр и предположить не мог с какой непроглядной бездной выносливости и чар столкнется, вступая в бой с двукровными — как говорится, и рисунком не передать, и словами не описать.

Над склоном сомкнулась тишина, нарушаемая шелестом волн и размеренным хлопаньем крыльев. Прорезая дневное марево, Вия терялась в дыму и тучах, сопровождаемая десятком пар глаз.

— Живой! Он живой! — прогремел бас, который Олеандр узнал бы из миллионов похожих.

Огромная туша с кучерявой рыжей головой неслась на него подобно тарану. Вялому такому, прихрамывающему на левую ногу, но все равно тарану. К счастью, Олеандра удосужились спасти от безотрадной участи заново переживать переломы костей. Преградив Зефу дорогу, Каладиум с каким-то странным выражением поглядел на тело Геры.

— Что с ней произошло? — Зеф посмотрел на заросли, откуда вылетело колдовство Эсфирь.

Олеандр тоже обратил взор к лесу. Ужель её чарам подвластно взывать выродков к разуму?

— Иногда с существами такое случается, — прошипел Рубин. — Ну, знаешь, когда им в глотки ножи прилетают.

Он прохаживался по песку, стягивая огонь с ветвей и приговаривая: «Не благодарите, не благодарите». По-видимому, он опять отравил дракайна, чтобы вытащить феникса. Ну не полудурок ли? Давеча чуть язык не отвесил, а ныне как ни в чем не бывало снова играется с сущностями.

— Дык это, я ж не о том, — поправился Зеф.

И тут же осекся. Олеандр расчертил по воздуху знак — два параллельных креста, призыв к молчанию.

— Э-э-э, — протянул Зеф. — Надо бы это… то самое, как его…

— Тю! — Рубин, с чьих губ уже свисала самокрутка, выдул из носа дым и усмехнулся. — Слушайте, я, кажется, начинаю докумекивать, как к вам в хранители девица заползла…

— Еще одно слово, и я скормлю твое достоинство грифонам! — зажимая ладонью порез на боку, Драцена сплюнула кровь.

Рубин в долгу не остался:

— Не терпится поиграться с моей змейкой, милая?

— Мойра улетела, — прокричал Аспарагус, раздавливая набухшую почку перепалки в зачатке. — Где белокрылая?

Твою ж деревяшку!

— Тоже улетела в сторону моря, — солгал Олеандр. Только сейчас он осознал, что с боков его прикрывают два хранителя со стальными шипами на плащах и мечами наготове. — Я видел. Очнулся и увидел.

— М-м-м, — с обманчивой мягкостью протянул Аспарагус и стиснул эфес меча побелевшей рукой. — Быть может, чей-то взор явился столь же острым, сколь и взор наследника?

Зеф, Рубин и Драцена перехватили красноречивый взгляд Олеандра и высказались ему в поддержку. Некоторые стальные воины смолчали. Другие пожали плечами, мол, не видели, не знаем.

И тут в сад шаткого успокоения прилетело еще одно зерно. От — о, диво! — Каладиума:

— Она улетела, Аспарагус.

Не то чтобы Олеандр жаловался, но встревание Палача настораживало. Он не видел Эсфирь? Сказал бы тогда, что не видел. Смолчал бы. Но нет! Он солгал и прикрыл девицу, угрожающую лесу и клану.

Почему? Не признал в ней вырожденку? Пощадил невинную жизнь, над чьей шеей по воле злого рока занесли клинок?

Вздор! Легче поверить, что Каладиум тронулся умом.

— Понятно, — Аспарагус не сводил с него изучающего взгляда. — Стало быть, нам повезло.

— Истинно, мой друг.

Что за игры эти двое ведут? Или Олеандр уже рассудком повредился? Всюду подвох мерещится.

Он дёрнул щекой. Не без помощи хранителей выполз из-за дерева и оглядел поле боя, усеянное дырами от корней и уродливыми нагромождениями камней, жженых сучьев и стволов, пускавших по ветру горящую листву.

По приказу Аспарагуса павших складывали в ряд, бок о бок. Пока что их насчиталось пятнадцать — пятнадцать из тех двадцати семи, кто пришёл на подмогу. Сапфира к распрощавшимся с жизнью не причислили. Изнуренного и бесчувственного, с обагрившимся кровью крылом, его отыскали у воды и перенесли на склон, где он попал под опеку стражей.

В тот же миг ухмылку сдуло с лица Рубина. Он упал перед Сапфиром на колени и прижался к его лбу своим.

— Держись, братец. Я с тобой.

— Ой ли!

Но этот возглас Каладиума потонул в решительном, полном нескрываемого раздражения крике Аспарагуса:

— Довольно!

Палач вскинул окольцованные пальцы к ушам, давая понять, что вовсе не собирался разжигать ссору. Впечатление подпортила широкая улыбка, оскалом блеснувшая в дневном свету.

Олеандр глянул на Рубина, чьи алые глаза сверкнули на Каладиума так, что мороз пробежал по позвоночнику.

Что-то здесь было нечисто. Хотя, припоминая недавнюю дуэль, неудивительно, что ее участники прониклись друг к другу не самыми теплыми чувствами. Зелен лист, немалую лепту внесли и былые высказывания Рубина, что Цитрин ему не отец, а Сапфир, следовательно, не брат.

Что за мысли?.. Проводив взглядом воина, который бежал к Драцене со склянками, Олеандр долго соображал, не кровь ли в них плещется. Оказалось, что настойки из столистника.

На носилках из леса вынесли истерзанное тело с культями вместо левых руки и ноги и уродливыми провалами там, где когда-то красовались глаза, губы и нос. Плоть страдальца одеревенела. Огрызки белого плаща волочились по песку. Окровавленные седые пакли выглядывали из-под покрывала.

Мирт! Олеандр уже не обращал взор к лесу. Не искал Эсфирь. Ей удалось скрыться, остаться незамеченной? И хорошо. Довольно с него смертей! Нервным отворотом головы он отвергал предложения о помощи. Направлял хранителей к тем, кому она требовалась больше. Боль пронизывала тело насквозь. Рассекала душу не хуже клинка. Каждый стон пострадавших шипом впивался в череп. Звенел в голове, словно колокол, и проталкивался ниже — к сердцу.

Олеандр чувствовал, как сбивается дыхание. А когда мимо пронесли дриада, из глазницы которого торчало перо-лезвие, вскрикнул и схватился за шею, задыхаясь. Дриады погибли из-за него! Из-за него! Не они должны были пасть в этом сражении. Только он — и никто иной!

Порыв ветра метнул в спину комья песка, и Олеандр едва не подпрыгнул к небесам от испуга.

— Мастер, наследнику дурно! — ударил по ушам вопль Зефа. — Кто-нибудь! Сюда бегите!

— Нет! — воскликнул Олеандр, и крик его эхом разнесся по склону. — Помогайте раненым!

— У вас паника, — прозвучал за спиной мягкий, как шелковая петля, голос. — Позвольте…

— Не позволю! — Олеандр обернулся.

Расталкивая собравшихся у дерева соплеменников, Аспарагус прорвался к нему и замер.

— Ты!.. — Заготовленные оскорбления встали поперек глотки, Олеандр застыл с открытым ртом.

Аспарагус не то снял, не то потерял маску. Грязно-розовая и дряблая левая половина его лица выглядела ужасно — словно некогда на нее пролили расплавленный металл. Глаз с повреждённой стороны был закатан. От переносицы к уху разбегались стянутые временем, но оттого не менее жуткие шрамы. Глубокие и сморщенные, они напоминали порезы на иссохшем плоде.

Ощутив укол стыда, Олеандр отвернулся — негоже пялиться на чужие увечья. Но когда архихранитель схватил его за подбородок, щемящая боль, гнев и вина снова разлились в сердце отравой.

Не слова, угрожающее рычание вырвалось из занемевшего, сведенного яростью горла:

— Мразь ты, Аспарагус! — Олеандр чувствовал, что перегибает палку, но ничего не мог с собой поделать. — Это ведь ты, верно? Ламия! Каладиум убил ламию-граяду! А еще мойра! Они тебе подчиняются? Ты втерся к моему отцу в доверие! Желаешь надавить на него, увеча его сына и губя собратьев? Хочешь подмять нас под себя и заставить действовать по твоему усмотрению, чтобы возродить стальные устои? Не выйдет! Никогда мы с отцом под тебя не прогнемся, потому что мы сильнее! Мы верим в превосходство разума над чувствами! В нас есть сострадание, мы не играемся чужими жизнями!..