Белая нить

Золотой глаз Аспарагуса сверкнул из-под спутанных прядей волос. Невзирая на его спокойствие и холодность, у Олеандра возникло ощущение, будто к глотке приставили нож.

— Ты не посме… — Неуловимый взмах руки, звучный шлепок, и щеку нестерпимо обожгло.

— Ох ты ж! — донеслось от дриад.

Пощечина пришлась на грани удара кулаком. У Олеандра свело челюсть и язык, который он прикусил.

Позор! Немыслимый позор! Так его еще не унижали. Да и кто осмелился бы? Ни отец, ни мать не поднимали на него руку, полагая, что беседа по душам взывает к уму куда лучше кнута и палки.

Тем не менее пожар в груди поутих. Олеандр сумел вздохнуть полной грудью. Рука Аспарагуса шевельнулась в жесте со скрещенными пальцами, мгновенно пресекая нарастающий гомон толпы. Он стрельнул на соплеменников взглядом, словно подбирая жертву. И дриад как волной смыло. Прихрамывая и то и дело оборачиваясь, Зеф примкнул к ним и отступил.

— У вас была истерика, наследник, — в голосе Аспарагуса появился оттенок стали. — Полагаю, нам должно побеседовать.

Олеандр глубоко вздохнул — через рот, поскольку нос забивал металлический запах крови.

— Вы не виноваты, — возвестил Аспарагус, и Олеандр крепко зажмурился. — Не корите себя, не стоит. Ежели бы вы не покинули поселение, ежели бы не ступили к морю…

Аспарагус прищелкнул языком и продолжил:

— …Вестимо, такие думы тревожат ваш юный разум? Право, наследник, я и не ведал, какое вы, в сущности, еще дитя. Отчего, скажите на милость, вы учитываете лишь крайние перипетии? Будьте любезны, тогда уж смыкайте звенья цепи, начиная от вашего появления на свет. То станется вернее, не считаете? Ежели бы вы не родились, ежели бы не сделали первый вздох, первый шаг. Не сочтите за дерзость, но ныне вы весьма переоцениваете собственную значимость…

Где-то на задворках подсознания Олеандр сознавал, что его пытаются поддержать, но…

— …Наших соплеменников погубили вырожденки, — предельно серьезным тоном заявил Аспарагус. — Это и есть истинная и непоколебимая реальность, остальное — глас потери.

— Сапфир, он точно… — успели произнести губы Олеандра, прежде чем он понял, что говорит не с отцом.

— Пострадал из-за вас? — подхватил Аспарагус. — Что ж, в таком случае позвольте поинтересоваться, говорил ли он вам, что желает вступить в сражение? Ежели так, тогда окажите наследнику Цитрина честь самолично отвечать за последствия принятых им решений.

С каждым полученным ответом в голову Олеандра лезли мысли, что незачем Аспарагусу его подбадривать, незачем помогать. Все сказанное — уловка, чтобы отвести подозрения. А внутреннее напряжение между тем рвалось наружу. Осколками тающего льда прокладывало путь к горлу и скатывалось в уголках век влагой поражения. Поражения перед дриадом, которого Олеандр описал бы просто: «Ему подвластно уничтожить жертву по щелчку пальцев. Но при этом он одарен умением видеть других насквозь, отпирать замки всяких, даже начисто проржавевших сердец. Посему в какой-то миг его становится сложно презирать и опасаться».

— Вы верите в превосходство разума над чувствами? — Под усами Аспарагуса пробежала тень улыбки. — Быть может, докажете это делом, а не словом, м? Вы выказали мне весьма серьезные обвинения, не находите? Так окажите милость, потрудитесь извиниться.

Мнилось, не только они — лес и море застыли в ожидании. И даже время поумерило бег.

— Я… — Олеандр сглотнул. — Я прошу прощения. Сорвался. Тяжело…

— Понимаю, — отозвался Аспарагус и добавил: — Ваше мнение обо мне выросло на щедро удобренной почве — не отрицаю. Я служил вашему деду, коего вы не жалуете. И я совершал поступки, коими не горжусь. Разделял ли я взгляды Стального Шипа? Отчасти. Разделяю ли я взгляды правителя Антуриума? Отчасти. Обоим я клялся в верности. За обоих отдал бы жизнь. Владыка Эониум был… Как бы это сказать?.. Не хватало ему осторожности и аккуратности. Он не умел сдерживать порывы. Не умел подавлять вспышки гнева. Антуриум же с юных лет отличался сдержанностью. Он не унаследовал пагубных качеств отца. Сие бремя досталось вам, наследник, уж не сочтите за дерзость.

— Я не похож на Эониума, — буркнул Олеандр.

— Похожи, — прозвучало следом. — Но вы похожи и на владыку Антуриума. А каким вы станете по итогу, определят ваши же выборы. Примите совет? Не позволяйте гневу дурманить разум. Не подкармливайте вспыльчивость — оглянуться не успеете, как она отравит вас. Но полно! Я заболтался и запамятовал, что с уст ваших извинения слетели. Событие века, право!

Боги! Олеандр спрятал улыбку в кулаке и присел за поваленным деревом. Аспарагус устроился рядом и подтянул левое колено к груди. На долю мгновения рука его скрылась за воротом нагрудника из варёной кожи. И вот он выудил на свет еще один аурелиус — свежий, темно-алый.

— …У Мирта нашли.

Олеандр выхватил судный лист и поспешно развернул. Читал он послание, наверное, раз двадцать, прежде чем оторвал взор от витых и угловатых строк, выведенных твердым нажимом пера.

«Дорогие соплеменники, меня крайне раздосадовала весть о том, что должность старшего целителя до сих пор занимает старик, чьей седой головушке указом Стального Шипа давно следовало разлучиться с телом.

Полагаю, произошло недоразумение, истинно?

Что ж, нестрашно. Вы держите судный лист в руках, значит, столько досадное упущение исправлено.

А. — правитель клана дриад».

На сей раз покуситель выразился прозрачнее. В словах его прослеживался намёк на казнь Мирта, которая свершилась бы, ежели бы Эониум не погиб. Отец Олеандра, перехватив бразды правления, пощадил старого целителя. Дозволил ему коротать отведенный срок, занимаясь привычным ремеслом под надзором сослуживцев, чтобы на корню пресекать оплошности.

И что же вышло теперь?

Теперь замысленное Эониумом воплотилось в явь. Только казнь свершил не Каладиум, а вырожденки.

— Раздосадовала весть, — произнес Олеандр, углубившись в раздумья. — Весть, весть…

Вот теперь он нащупал связь между жертвами.

Сознаться, не ведай он, что сестра отца мертва, по ряду причин точно подумал бы на нее.

Первая: неприязнь к Мирту, по ошибке нарекшему Азалию бесплодной.

Вторая: ненависть к отцу Олеандра, который отчасти приговорил её двукровных детей к смерти.

Третья: ненависть к Хатиору, отцу Спиреи, который сражался в числе тех, кто погубил детей Азалии.

Четвёртая: ходили слухи, Азалия грезила о приручении выродков, считая их кем-то вроде диких зверей, которых можно приютить и смело спускать на врагов в случае угрозы лесу.

Пятая и шестая: оправданная претензия на власть и подпись.

Седьмая: Азалия жила и росла среди Стальных Шипов, она сама отчасти Стальная.

Серьезно! Кусочки мозаики склеились бы в идеальную стрелку, указующую на Азалию.

Склеились бы, ежели бы она не покоилась в корнях-усыпальницах Вечного Древа вот уже…

Сколько? Шестнадцать лет кряду?

Может, кто-то мстит за неё? Кто-то из Стальной свиты?..

Хлопок ладоней прервал поток рассуждения. Олеандр вздрогнул и увидел перед носом смуглую руку. Изуродованное лицо нависало над ним. Аспарагус сдул со щеки прилипшую прядь:

— Я не враг вам, сын Антуриума.

Олеандр взлохматил шевелюру.

— Весть, — он указал на строчку в письме. — Раздосадовала весть… Да этой вести сто лет! Будь смутьян с нами, он так не выразился бы. Он не живёт в Барклей. Вернее, один из смутьянов не живёт в Барклей. Тот, кто с нами пребывает, отравил меня. И он же докладывает всё собрату, пребывающему невесть где. Доложил… Аспарагус… Кажется, мы не с одним врагом воюем. Я спросил у вырожденки, кто их нанял. Она ответила дриады! Дриады!

— Ваша правда, — Аспарагус кивнул. — Вдобавок… Немалая расторопность требуется, чтобы воплотить в явь тройку столь разных нападений. Всё верно.

Проклятие! Олеандр обернулся, наблюдая за воинами со стальными шипами на плащах — теперь ему всюду мерещились недруги. Потом схватился за протянутую руку и вытянулся в рост, в тот миг как архихранитель совершил немыслимое — по-отечески похлопал его по плечу и разогнал тучи в душе.

Жгучая боль, паника, тошнота — все тяготы стерлись. Внутрь горячими волнами хлынули силы.

Кто-то надумал мстить за Азалию? Они заручились поддержкой выродков? Мнят себя лучшей властью, карателями неугодных соплеменников?

Что ж, Олеандр из-под земли достанет этих гадов.

— Рубин! Будь добр, подойди!

Но сперва попытается найти и защитить Эсфирь. Не стоит ей бродить по лесу. Это опасно.

***

Выродок!

Кажется, Эсфирь поняла, что таится за словом, которое Аспарагус выплюнул ей в лицо.

Вылечив Олеандра, она спряталась в кустах за плетёной оградой и некоторое время наблюдала за бойней.

Лесные стражи нарекали двух безумствующих девушек вырожденками. Эсфирь слышала крики. Чувствовала боль и остервенение в душе Геры — казалось, боролась она не только с дриадами, но и с собой. Златовласая девчушка — неописуемо красивая! Она воспринималась иначе — легче. Ее дух тоже ощущался изувеченным, но в глазах Вии не отражались пугающие исступление и ярость, какие затуманили разум её красноокой подруги.

В разгар битвы Эсфирь рискнула. Попыталась помочь Гере — ударила по ней чарами исцеления. Чудилось, впитав колдовство, Гера прозрела. Огляделась с толикой осмысленности. И тут же дриад в золотом плаще сразил её кинжалом. Она упала, и жизнь полилась из её горла багряным потоком.

Существовала ли ничтожная надежда, что озверелость Геры улетучится под влиянием живительных чар?

Все произошло слишком быстро. И шанс пролить свет на эту историю безвозвратно затерялся в прошлом.

Жаль. Очень жаль.

В тот миг Эсфирь ощутила, как на запястье сомкнулась чадящая лапа. Хин увёл её от ограды. Даже не увёл — утащил и поволок вдоль деревьев, попутно стряхивая со шкуры сорняки.

Потуги высвободиться ни к чему путному не привели. Хин желал спасти Эсфирь, и она сдалась. Побрела за ним, непрерывно крутя головой и выискивая Небо.

Где он? Ужель лежит на склоне — без чувств, с колотыми ранами от перьев-лезвий? Или его молнией поразило?

Ужас разлился по венам огнём. Страх разогрел тело, Эсфирь снова дёрнула хина назад, к полю брани. Но зверь и не подумал возвращаться. Он упорно утаскивал её от дриад. Уводил все дальше и дальше к каменистой возвышенности, которая утекала за ограду и разрезалась там на десятки толстых кольев — они походили на колонны покинутого тронного зала.

Хин разломал прутья ограды. Подал Эсфирь лапу, и она вышла из леса. Вздохнула полной грудью, наслаждаясь гуляющим в кудрях ветром. Оглядела себя — и протяжный стон сорвался с губ. Грязная и промокшая, с погнутыми, перемазанными кровью перьями, она напоминала пугало — хоть сейчас в сад выставляй, чтобы жадных до чужого урожая птиц отваживать.

А что если Аспарагус неспроста нарёк её вырожденкой? Что если скоро лицо её тоже исказит гримаса исступления? Эсфирь думала о враге, который жил и дышал вместе с ней, притаившись внутри. Думала до тех пор, пока хин не встряхнул её за плечо. Тогда она отмела тяжелые мысли.