Белая нить

Истинно, радости благословлённого брака она не познала, но мужчин завлекала в сети играючи. Любых. Не только тех, кои вздыхали ей вслед, питая недвусмысленные побуждения. Многие шли ради нее на риск. Многие свершали глупости без оглядки на последствия.

Каладиум, Аспарагус, Лета́, Антуриум… Даже владыка Эониум, милостивые Боги!

Стальной Шип, кой выносил смертные приговоры быстрее, чем пылинки смахивал, вызнав об утехах дочери с наследником Танглей, избрал ей в наказание отречение от рода и изгнание, но не казнь. По-разному расценили его деяние. Преимущественно дриады сошлись во мнении, что погибель — кара щадящая. Долгое время Аспарагус придерживался мнения схожего. Но чем дольше созерцал метания владыки, чем чаще утихомиривал его, когда кто-то кланялся ему не столь низко, сколь приписывали устои, тем гуще разум заполоняли сомнения.

Был еще один поборник того решения: Тень Океана — Ваухан, былой правитель Танглей, отец Лета́. Рассуждать о его решениях все равно что на чужбине свои устои диктовать.

Но Эониум… Из всего вытекало, он попросту пощадил дочь и отпустил в свободный полет.

Ведал бы он тогда, что она падет на дно, наверное, казнил бы её. Словом, обратился бы к мечу расправы — надежному, никогда не подводившему орудию, кое раз и навсегда отсекало тягу к бунтарству.

Ведь позднее Азалия и Лета́ подарили жизнь двукровным детям.

Аспарагус прищелкнул языком, гоня прочь безотрадные мысли. Безуспешно. Размышления оголили замшелую боль. Крах эпохи Стальных Шипов мог бы связать их с Азалией узами близости. Мог бы, ежели бы ранее на пути Азалии не встретился Лета́, ежели бы она не понесла от него.

Что за дрянные мысли? Аспарагус едва не наградил себя пощечиной. Ужель в нем до сих пор теплятся чувства к Азалии? Спустя столько лет? Ну не глупец ли он? Не безумец ли?

Чтобы восстановить душевные опоры, пришлось воззвать к разуму и припомнить, чья кровь бежит по его венам.

Ожидалось, что Каладиум появится в мгновение ока, засыплет Аспарагуса руганью, проклятиями и плевками. Но нет. Только накануне, когда из коридоров потянуло кровью, откуда-то сверху прозвенел его истошный вопль:

— Мы договаривались!

— Я обещала подумать, — сухо, даже безразлично ответила Азалия.

— Можно мне уже поесть? — вклинился в разговор третий — похоже, подросток.

— Нет, — отрезала Азалия. — Сперва приведите в чувства огневика, потом возьметесь за трапезу.

Огневика? Аспарагус моргнул. Вдалеке что-то шлепнулось — будто кусок сырого мяса кто уронил. Он ума не прикладывал, что там творилось. Но восполнять пробел в сведениях не торопился, ибо в неведении — благо.

Крутящаяся голова ничего не видит, — сказал ему однажды Антуриум. — Выборы, кои существа свершают в спешке и суматохе, размениваясь на все и сразу, чаще ошибочны, неразумны.

Зелен лист, соседство с исхудавшим ведром, куда предлагалось справлять нужду, угнетало. Но Аспарагус не спешил высовывать из пещеры носа — не спешил ровно до тех пор, пока ноздри не защекотал запах духов. Рядом послышался шелест шагов, и Аспарагус вышел в коридор. Но тут же отступил обратно в нору. Каладиум пронесся мимо столь стремительно, что плащ его надулся крылом, а каблуки сапог наплодили в почве вмятин.

— Постой! — крикнул ему вдогонку Аспарагус, и собрат замер, словно в стену уперся.

— Ты! — процедил Каладиум и обернулся. Он сжимал и разжимал кулаки, казалось, выжимая омывающую пальцы кровь. — Стало быть, ты доволен? Счастлив, надо полагать? Не обольщайся. Своей смертью все равно не подохнешь. Пощадив тебя, Азалия лишь уважила прошлое.

Аспарагус выдохнул и посмотрел на былого сослуживца. На знакомое лицо, достойное героя любовной повести. На броские, полные неприкрытой боли, глаза в сети кровоподтеков.

И спросил:

— Было время, когда ты нарекал меня приятелем?

— Что за?..

— Просто ответь.

От срывающихся с ладоней Каладиума капель на земле множились темно-багровые пятна.

— Было, — произнес он и скривился, будто не слова из себя выдавливал, а жизнь выбивал удар за ударом. — По юности.

— А потом?

— Потом? — Каладиум хмыкнул и громче выдал: — А то ты не ведаешь, что было потом!

— Владыка Эониум оказал мне честь, — вымолвил Аспарагус. — Я ступил на должность архихранителя. В этом дело?

— Должность — дело сорок пятое, Аспарагус. — Печаль глубокой тенью залегла под глазами Каладиума. — Это была последняя капля. Эониум слепо благоволил тебе. Он толкал тебя везде и всюду, выделял, ставил в пример. Я до сих пор гадаю, какой бес его тогда попутал. Чем ты заслужил его расположение? Чем?! Наверное, я никогда этого не пойму.

Как не поймут и другие, пока я храню молчание, — подумал Аспарагус, поправляя маску.

— Не только я подвёл Стального владыку, — ответил он. — Думаешь, он возрадовался бы, узнав, что ты учудил ныне?

— Он мёртв, — Каладиум отвёл взор. — И стальные устои мертвы. Благодаря Антуриуму, коего ты так любишь. Но ещё не вечер…

Ах, вот оно что! Стало быть, он решил, что Азалия желает возродить Стальные устои? Слепец! Влюбленный идиот! Право, ошибиться сильнее Каладиум попросту не сумел бы.

— …Разговор окончен, — бросил он.

Ни брызгания праведным ядом. Ни отвратной ухмылки и издевок. Краткое «разговор окончен» — и все. Живописно взмахнув накидкой, Каладиум скрылся в соседнем, залитом тишиной тоннеле.

Бессмыслица! Какая мантикора его укусила? А что занятнее — в чьей крови он измарался? Отчего выглядит так, словно все его вычурные одеяния и драгоценности сгинули в пучине океана?

— Хм-м… — Аспарагус скользнул взглядом по багряным каплям, кои стелились в обе стороны кривыми узорами.

По столь явному следу разве что слепец не нашел бы искомое. Но он медлил, помня, что поблизости прячутся выродки. Да и отсутствие меча бравады не прибавляло.

Быть может, окликнуть Азалию? Где она?

— Глупо. — Аспарагус сорвался с места до того быстро, что огонь свечи на стене сжался до крохотной точки.

Азалия сказала, что он не узник, двери для него распахнуты. Но лучше бы ему дождаться её, потому как двукровные есть двукровные: ударит в голову безумие — и песнь его спета.

В полумраке коридоров терялись очертания пещер. Не слышалось ни бесед, ни ругани. Аспарагус миновал с десяток поворотов, а картина не менялась. Везде его встречали тоннели и подсвечники, увитые резьбой застывшего воска, изредка — толстые бревна, коими подперли потолок.

На очередной развилке он приостановился, сверяясь со следом. Подался к нужной дороге и замер.

Юная двукровная, еще одна гарпия-наяда, отодвинула огрызок коры, прикрывавший вход в пещеру. Вынырнула из логова, волоча кожистые крылья и подкидывая чей-то… палец.

К её залитым кровью щекам прилипли волосы, когда она слизнула с него кровь и скрылась во тьме за поворотом.

Видимо, некоего огневика растрясли, — рассудил Аспарагус. Отогнав тревоги, он немного выждал, затем скользнул в пещеру и проглотил вздох. Зверски истерзанные существа, схороненные там, были ему знакомы. Он наткнулся на сослуживцев, соратников Каладиума — Птериса и Клематиса. У одного не доставало кисти, левая половина тела превратилась в крошево, ощерившееся костями. Другой выглядел краше. Но и его знатно искромсали, трудясь урвать кусок пожирнее.

Огни свечей плясали на огрызках плоти, выхватывая из кровавого месива отблески мяса и прожилок.

Всё обрело смысл: и неожиданные податливость и откровения Каладиума, и его недавняя ссора с Азалией.

— Боги, — Аспарагус выдохнул сквозь стиснутые зубы. Мнилось, давно очерствевшее сердце застучало часто-часто, как у до смерти перепуганного силина. — Почему они? Не понимаю.

— Ты и правда не понимаешь? — просвистел за плечом шепот, сопровождаемый цокотом каблуков.

— Прости мою неосведомленность. — Он поглядел через плечо. Азалия уже стояла на пороге, неподвижная, как манекен. — На объяснения Каладиум не расщедрился, вдобавок ныне он и сам потрясен. Птерис и Клематис…

— Вершили для меня правосудие, — кивнула она. — Помогали. Но преданность мне доныне не умаляет их былых провинностей. Цепь роковых случайностей написала историю моей жизни, Аспарагус. Выборы, невежество и стремления тех, кто губил меня, отравлял существование на протяжении долгих лет. Полудурок-лекарь, посыльный, отец, брат, хранители…

— Стальные воины? — уточнил Аспарагус. Неспешное смыкание век служило подтверждением. — Поясни.

— Сражение близ Морионовых скал. — Голос Азалии огрубел, кромсая, как осколки стекла. — Припоминаешь? Стражи Эониума и Ваухана убили моих кровных детей. Не знаю, кто именно. До океанид мне не добраться. Пока что. Но лесным я отомстила. Почти всем. Клематису и Птерису в том числе.

— Почти?..

— Не догадываешься, кто изприговоренныхдо сих пор дышит?

— Антуриум.

— И?..

— Я?

Годы, проведённые бок о бок с Лета́, не прошли для Азалии даром. Аспарагус до пощипывания в глазах смотрел на неё, но безрезультатно — она не выдала ответа ни лицом, ни жестом. Пожалуй, у многовековых ледников Танглей скорее прощупалось бы биение жизни.

— Сын Антуриума, Олеандр, — вымолвила она и, развернувшись, упорхнула за стену. — Идём. Эсен…

Крылатая девица, коя до сих пор топталась где-то сбоку, шмыгнула за ней, звякнув пряжками обувки.

От запаха крови, утяжеленного сыростью, у Аспарагуса уже завитки ушей сворачивались. Он еще разок оглядел павших собратьев и последовал за удаляющимся стуком каблуков.

— Думаю, он ещё жив, — добавила Азалия. Эсен брела за ней, дышала в затылок и укрывала, словно щит. — Этого мальчика небеса берегут. В бою с Герой и Вией выстоял. Недурственно.

— Ему помогли, — пояснил Аспарагус, шагая за ними и стараясь не наступать на крылья двукровной.

— Та девчушка? Эсфирь?

— Истинно.

— Удивительное создание. Жаль, она не с нами. Ты ведаешь, кто она?

— Понятия не имею.

Пещера, куда они зашли, мало чем отличалась от других убежищ. Разве что выглядела чуть опрятнее. Затоптанный, штопаный-перештопанный ковер укрывал пол. У стены громоздился тяжелый стол, на коем покоились перья для письма, алели два аурелиуса, сверкая кляксами чернил.

— Чего притих? — Свечи на стенах мигнули, когда Азалия уселась на табурет и закинула ногу на ногу. — Изумлен, что до сих пор дышишь? Ты ведь тоже воин той резни у Морионовых скал.

— Беглец, — поправил Аспарагус. Он покосился на замершую в проходе вырожденку. — Я не сражался.

— Верно. Потому ты и жив.

— Лишь поэтому?

Зрачки Азалии расширились, перекрывая золотую радужку. Она разомкнула губы и сомкнула. Вопрос выбил её из колеи. Пещеру окутала тишина.

Толкуют: молчание — золото. А еще оно красноречиво. Порой за безмолвием таится куда больше чувств, нежели за словом. Нужно лишь уметь видеть и вовремя считать их, обнажая истину.

Пойди Азалия нынче на попятный, Аспарагус не поверил бы ей, напротив — укрепился в выводах. Он уже знал ответ. И она знала, что он знает.

— Эхо былых чувств желаешь пробудить? — Она наградила его одним из тех взоров, коими Эониум награждал выслужившихся дриад. — Какой в этом толк? Что ты хочешь услышать? Истинно, я помню, как ты ухаживал за мной. Помню, как мы подолгу бродили по лесу, болтая ни о чём. Я помню всё, Аспарагус. И мне искренне жаль, что брак наш не удался. Ты дорог мне — это правда. Очень дорог. Вдобавок мне особо не в чем тебя упрекнуть, что тоже немаловажно. Ведаешь, я долго думала, как мне с тобой поступить. Будь ты на моей стороне, я…