Белая нить

Часть 3. Эхо былых чувств

Говорил Каладиум мало и редко. На вопросы отвечал либо уклончиво, либо паскудной улыбкой. Зато охотно внимал, когда Аспарагус допытывался, куда они держат дорогу. Известное дело, слова улетали в пустоту, посему вскоре он сдался на милость судьбы и притих.

Пять рассветов канули в безвестность с того мгновения, как белокрылая вырожденка и хины едва не отослали их к праотцам. А ежели двое существ, питающих друг к другу не самые лестные чувства, вынуждены существовать бок о бок, огни напряжения между ними полыхают смертоносные.

Зелен лист, Каладиум спал и видел, как Аспарагус испускает дух, харкая кровью и моля о пощаде. Аспарагус, в свою очередь, силился оттеснить тревоги. Жаль, выходило плохо— поди утихомирь мнительность, деля седло и ночлеги с безумцем, кой потрошит тебя в мечтах аки чучело. Право, с тем же успехом можно хвататься за ветвь, надломленную и подожжённую.

И все же куда отчаяннее сознание подтачивали иные заботы. Ныне Аспарагус словно по гнилой балке ступал, протянутой через пропасть. Чувства и помыслы походили на ворох листьев, гонимых ветром. Мнилось, он не отступал от свершенного выбора, хранил верность клану и правителю. Но теперь память все чаще взывала к прошлому, а жажда узреть милый сердцу лик иссушала с удвоенной силой.

Знал он, что Азалия целехонька. Знал, что Антуриуму не хватило подоплек и духу её покарать.

За какие грехи? Вестимо, таким вопросом он задавался, дозволяя сестре улизнуть.

В глазах Эониума и соплеменников она отражалась изменницей, коя спуталась с океанидом и породила выродков. А Аспарагус и Антуриум видели её жертвой— жертвой нерадивого лекаря, повального отчуждения, предвзятости.

Верно толкуют: за каждым изувером таится своя трагедия. Не урождалась Азалия с клеймом отступницы. Её искалечила жизнь, отравленная несправедливостью. Жизнь. И они — дриады.

Аспарагус кашлянул, пробегая глазами по округе. Кругом царствовали тишина и плотная дымка, еще не исшитая лучами солнца. Сквозь туман проступали очертания лысоватой рощи. Редея, она тянулась к землистому склону, у подножия коего раскинулся пруд, затянутый ковром цветения.

Карту родного полуострова Аспарагус изучил от корки до корки. Но ныне угодил в слепое пятно— необжитую местность, коя отваживала кочевников тишью и смрадом. По прикидке, роща простилалась к северу от Барклей. Дорога до ближайшего клана — Вальтос — отняла бы у наездника день, а то и полтора. Потому как скакать ему пришлось бы, огибая цепи смрадных водоемов.

Госпожа Удача потворствовала бы путнику, кой захватил бы с собой прищепку для носа. Аспарагус не захватил. Посему заглатывал воздух ртом— жаль, от слезоточивости то не спасало.

Изнурение ломало плоть столь же сильно, сколь и неотступно. Ощущалось ярко, как отсутствие конечности. Аспарагус завёл элафия под лиственные кроны и спешился. Каладиум стёк на землю следом. Улегся на спину и приложил к носу клочок ткани, пропитанный, судя по сладковатому запаху, духами.

— Погляжу, что там с водой. — Не дождавшись ответа, Аспарагус подступил к склону.

Огибая ямы, спустился к пруду и замер. Скользнул взглядом по обломкам птичьих костей, по цветению, укрывшему воду. Почва здесь совсем размылась, отсырела, впитав зловонную влагу. Аспарагус всё тщился отдаться во власть раздумий, поразмыслить, какой встретит Азалию, но мысли обрывались, рассеиваясь то в заунывном чваканье, то в шлепанье лап по грязи.

Цветение у берега проредилось. Вода пошла пузырями. Аспарагус едва отшагнул, как из пруда вынырнули тощие чешуйчатые лапы. Крючковатые когти вре́зались в почву, подтянули обляпанную илом плоть. Лысый, с глазами навыкате и мясистыми губами, уродец навострил уши-плавники. Выбрался и проскакал мимо на четвереньках. Нырнул в одну из ям, усеявших берег.

— Найпан? — Аспарагус углубился взором в колеблющуюся дымку наверху, а следом отнял руку от меча и отошел от пруда.

Не до того лютая его мучила жажда, чтобы он смочил горло водицей, от запаха коей сводило челюсть.

Он проверил водоем — та еще работёнка, учитывая, что недавней ночью он век не сомкнул. Страшился пробудиться с кинжалом в спине и принять единственно-благую весть — мучения, как и жизнь, скоро кончатся.

Чувствуя себя старцем, коему для полноты картины не достает бороды и посоха, Аспарагус снова замер и побарабанил пальцами по ножнам. Сгорбленные, похожие на недоразвитых детенышей, найпаны повылазили из ям, зарыскали по округе. Очи у них сверкали, как у хищников, загоняющих глупцов в ловушки.

Не ведай Аспарагус, что по природе они трусливы и убоги, рассудил бы, что назревает битва.

Найпаны бдели за ним— словно кто-то науськивал их, приказывал тень в тень слоняться за незваным гостем.

К счастью, склон к пруду примыкал пологий. Взобраться на него труда не составляло. Поэтому спустя миг Аспарагус уже брел по рощице выверено и плавно, стараясь позабыть об увечьях. Чваканья позади не утихали — напротив, крепли и крепли, затмевая разум чернью подозрений. Еще издали он понял, что трава, куда прежде улегся Каладиум, пустует.

Элафия дремал ровно там, где привязали — у подсохшего дерева. А вот треклятый лицедей испарился. Куда, любопытно? Справить нужду? На побег требуются силы, кои у Каладиума отжимали ранения. Былым вечером он едва ли с седла не валился. Хромал. Истекал жаром и отдирал от порезов повязки. Далеко ли уволочит кости столь немощный дриад?

Нелепость!

— Каладиум? — выкрикнул Аспарагус. И дурное предчаяние холодным комом заворочалось в груди. — Путь наш окончен, истинно? Стало быть, здесь-то вы и обжились? Ты натравил на меня найпанов? Нет… Дриада они не послушают. А кого послушают? Наяду, верно? Или… выродка наяды?

— Избавьтесь от этого умника! — усыпил тишину ломкий возглас, и Аспарагус вытащил из ножен меч.

Оценить, откуда донесся призыв, не вышло. Зато вышло резануть по привязи и пустить скакуна наутек — тоже недурственно, ежели взять в расчет, что очутились они рядом с гнездом вырожденцев.

Уродцы повыскакивали из-за деревьев. Ринулись в драку, как одуревшие. Аспарагус напружинился, поднимая напоказ лезвие. И стоило твари прыгнуть, резко ушел в сторону и полоснул по выступающему брюху.

Вечер сотряс хоровой визг: второй найпан цели тоже не настиг. Прежде ниспал, тщась содрать врезавшуюся в глотку лиану.

Так они и барахтались на пару под звучное шлёпанье удирающих собратьев. Первый, шипя и посвистывая, цеплялся за траву. Шлепал хилыми ручонками по крови, натекшей из пуза. Другой перекатывался с боку на бок, впиваясь узловатыми пальцами в удавку.

— Азалия! — прокричал Аспарагус, и крик залетал от ствола к стволу, пробуждая эхо.

Ноги вели его по кругу. Глаза и уши считывали малейшие колыхания и шорохи, ибо поблизости в тумане пряталась угроза посерьёзней. Он ждал, когда двукровная себя выдаст.

И вот коричневые чары — гарпия! — вспыхнули и заискрились, поглощая густеющий в листве мрак. Струя воздуха, подогнанная хлопком крыльев, врезалась бы Аспарагусу в грудь, но он ускользнул от нее в повороте.

Удар пришелся на дерево, и оно содрогнулось. Дрожь прошибла его от корней до вершины.

— Азалия! — проревел Аспарагус, как вдруг слух потревожили хлопки ладоней.

— Эсен, будь добра, вернись в логово… — произнес голос, расшевеливший застарелые воспоминания.

— Азалия…

— …а ты брось железку.

Придушенный уродец до сих пор хлюпал. Аспарагус чиркнул мечом по его горлу, повлекая за собой безмолвие.

— Браво! — долетело из-за спины. — Ежели я напишу историю жизни, обязательно упомяну, как ты разделся с найпанами.

— Много чести.

На мгновение среди деревьев показалось узкое лицо в обрамление зеленоватых, напоминавших тину, волос. Сверкнула белым клыкастая улыбка. И вырожденка, шелестя крыльями, скрылась в тумане.

Гарпия-наяда, — понял Аспарагус.

Время текло. Меч давно покоился у ног. А он, как юнец какой, все не смел прервать молчание.

Не изгнанница восседала на краю ямы — правительница, снизошедшая до беседы с подданным. Один ее взгляд — острый, как укол иглы — рассыпал по коже мурашки. Годы бродяжничества не пощадили Азалию. Они вычли из нее толику мягкости и напитали упрямство и властность. За хрупким телом ныне скрывался стальной, поросший шипами стержень. Изумительно, но одеяние ее не дышало бедностью. Широкий пояс в две ладони окольцовывал талию, отчего темно-алая блуза плотно прилегала к телу и подчеркивала грудь. На запястье темнела бархатка, кою окаймляли кружево и золотые снежинки, само собой, дар Лета́.

Зелен лист, за украшением Азалия скрывала клеймо — рассеченный посередке листок, метку Вечного Древа.

Видит Тофос, единственным, что выдавало в ней отверженную, были не по возрасту увядшая листва и плечи, поникшие и ссутуленные. Помнится, Эониум извечно внушал Азалии, что об осанке надобно думать смолоду, иначе потом жизненные невзгоды изогнут позвоночник дугой.

Изогнули, — подумал Аспарагус, а вслух выдал:

— Ты постарела.

— Ну, знаешь, — Азалия сдула со скулы локон, оголяя пересекший щеку шрам, — ты тоже не цветешь младым цветом.

Она поднялась и водрузила остроносый сапог на бревно. Сверкнула глазами, чудилось, отлитые из чистого золота.

— Итак, — продолжила она, поигрывая с кисточкой на поясе. — Веришь, я скучала по тебе. Никто не умеет глядеть столь пронзительно. Но!.. На кой ты сюда наведался, м? Слыхала, вы с Антуриумом теперь заклятые друзья, почти братья. В самом деле, истина — упрямая вещь, Аспарагус.

— В изложении Каладиума? — поинтересовался Аспарагус. — Что ж, возможно, не спорю. Истина в устах повествующего, Азалия. Правды не существует, существуют разные точки зрения.

— Желаешь, чтобы я выслушала твою?

— А ты дозволишь мне высказаться?

Ухмылка стерлась с её лица, уступив место задумчивой отстраненности. Она отвернулась и картинно возвела взор к небу — общение с Каладиумом сказалось на ней дурно.

— Идём. Послушаю.

И юркнула в яму.

***

Аспарагус так и не поговорил с Азалией. Она дозволила ему спуститься под землю и попросила подождать. Пятерых вырожденцев он встретил, пока ступал за ней тенью. Спросил, скольких двукровных она пригрела под листьями. Но ответа не получил. Она только ухмыльнулась — едва заметно, опустив взор, и тени от ресниц задрожали на её веках.

Третью ночь кряду Аспарагус томился в затхлой, пропахшей сыростью пещере под покровами почвы, где вырожденцы прорыли тоннели и логова. Нашлось между их убежищем и лесным поселением кое-что общее. Во-первых, и там, и там чужак заплутал бы без провожатых. Во-вторых, галдёж двукровных порой терзал уши столь же нещадно, сколь и трёп дриад, гадающих поутру, женит Фрезия на себе Олеандра или тот раньше умом пошатнется.

Видят Боги, смеживая веки, Аспарагус порой даже терялся, не понимая, где пребывает.

Ещё и мысли не давали покоя. Вспомнилось время, проведённое с Азалией.

Вспомнились слова владыки Эониума:

— Женившийся на ней познает, — изрёк он лишь однажды, прозрачно намекая на дочь.

Изрек, снедаемый гневом — и как в воду поглядел. Ведал бы он тогда, что слова его явятся пророческими, наверное, выколол бы очи всем, кто упивался очарованием Азалии дольше положенного.