Белая нить

Переосмысление

Отмахнувшись от жертв, вечер побежал дальше и окунулся в ночь. Ветра около Морионовых скал разбушевались страшные, пробирающие до костей. От холода всадников не спасали ни накидки, ни согревающие настойки. Казалось, природа предвосхищает бурю — вовсе не стихийную! — и силится обездвижить все и вся прежде, чем земля обагрится кровью.

Не то Олеандр таки сошел с ума, не то сказывалось изнеможение, но мысли в его голове крутились на редкость мрачные. Невыносимо стучала в висках кровь, а вскоре стук её разошелся по телу. Напрасно он тешился надеждой, что боль утихнет. Чем глубже элафия пробирались в лес, тем сильнее трещал череп. Он почти ничего не видел — только деревья и зелёные плащи, утяжеленные моросью. Рассудок, отравленный пережитым, бунтовал, отметая раздумья.

Но главному вопросу всё же удалось его поработить. И звучал тот проще некуда: «Чего ожидать?»

Ежели хранители и сомневались в том, кто причастен к смуте, сомнения их затерялись — частично на дне мешка, куда упала брошь Птериса, частично в речах Эсфирь, поведавшей о встрече с Каладиумом.

Зелен лист, стражи питали к её словам недоверие. Но больше в силу опаски, нежели подозрений во лжи.

Против истины, как известно, оружие не выковано: Каладиум, Клематис и Птерис испарились друг за другом.

Первый сыграл чисто — не придерешься. Второй выдал себя в миг пожара. А третий обронил на поле брани фибулу. В гибелях дриад повинны вырожденцы, которых, как верно выразился Аспарагус, трудно держать под узды. И вот Каладиуму попалась девушка-целитель, способная взывать их к разуму.

Так и получилось, что он позвал Эсфирь туда, где воспитывает двукровных — к дриаде с золотыми глазами.

Кто эта женщина? Может, кочевница, которой Каладиум напел в уши сладких песен? Девицы ведь на него роями мух слетаются. Как сказал однажды отец Олеандра: «Каладиум не только виртуозный боец, природа вдобавок наградила его притягательным внешним обликом».

Словом, у него достаточно красивые лицо и тело, чтобы девушки упускали из внимания его двуликую сущность.

И все же Каладиум не стал бы слушать рядовую соплеменницу! Нет-нет. Глупый вывод!

— Златые очи, — в очередной раз прозвенело сбоку, и Олеандр покосился на брата, чей скакун ступал рядом.

— Золотые глаза, — прошептал Олеандр. — У Азалии золотые глаза…

Возможно ли, что она жива?..

Мир перед глазами порвало на части. Проглоченные на скаку плоды запросились наружу, и Олеандр прижал кулак ко рту, загоняя их обратно. Створки восприятия захлопнулись, и путь провалился в черноту неосознания.

Вскоре скакуны замерли у главных врат. Олеандр сжался, придавленный грузом неясного будущего и задумчивого молчания. Он помнил, как сопроводил Эсфирь к хижине. Помнил, как увековечил на листе оттиск, написав, что отменяет приказ отца задержать Глендауэра.

Увековечил, омылся — и упал без сил. Набивка ложа просела, зашелестела под тяжестью его тела.

Сон все крепче сжимал Олеандра в объятиях, когда бессодержательную тьму расшевелил голос брата:

— Припомните давнюю беседу с владыкой Антуриумом. Тогда вы говорили о летописях и бойне близ Морионовых скал.

Вообще-то Олеандр не поддавался словесным внушениям. Но той ночью все пошло наперекосяк. Просьба брата набатом отразилась в ушах. И нужное воспоминание расчертилось в сознании.

***

В ту пору, когда погибли двукровные дети Азалии, Олеандру не стукнуло и двух лет от роду. Злоключения тётки прошли мимо него, но породили вопросы после прочтения летописей уже в сознательном возрасте. Отчасти интерес к её бедам подогрели подтертые строчки на страницах, где речи велись о бойне близ Морионовых скал. Отчасти — наречение Антуриума сестроубийцей. А ещё тем, кто вынес двукровным детям Азалии смертный приговор.

Все знали: бойню с детьми Азалии развязал Эониум по доносу Гинуры. Тут-то и всплывал вопрос — при чём здесь Антуриум?

Верить слухам все равно что портрет с закрытыми глазами рисовать. Олеандр решил не расспрашивать поселенцев. Он сразу обратился к отцу и спросил, по какому такому праву историки очернили имя правителя.

— Всё верно, — ответствовал тогда отец. Окруженный дымом благовоний, он сидел за столом на веранде. — Летописи не лгут.

— Что?! — Олеандр плюхнулся на стул.

Потрясение стекло по затылку каплей пота. Он расстроился, правда, сам не понял почему. Сердце обожгло какое-то неясное чувство, которому он никак не мог отыскать определения.

— Разочарован? — Отцу всегда было достаточно взгляда, чтобы прочитать его, как открытую книгу.

— Да не то чтобы. Не знаю…

— Ведаешь, порой я спрашиваю себя, — с улыбкой прошептал отец, — Антуриум, чем ты заслужил уважение сына? Пойми меня правильно, каждому отцу льстит мысль, что дети его превозносят, считают героем-миротворцем. Но ты, Олеандр, не склонен к предвзятому мышлению. Отнюдь, я сознаю, откуда растут корни этих чувств. Ты одиночка. Такие создания зависимы. Зачастую они испытывают болезненную привязанность к тем, кто удостоился их расположения. Они склонны упускать из виду дурные поступки близких и…

— Ты уходишь от разговора, — Олеандр зажевал щеку с внутренней стороны и насупился.

Отец тяжело вздохнул. Его лицо выражало подчеркнутое бесстрастие, но взгляд золотых глаз померк.

— Не ухожу, просто задумался, — отозвался он и добавил: — Битву с детьми Азалии и Лета́ развязал Эониум. Мы с Аспарагусом отыскали их раньше, но предупредить о нависшей угрозе не успели. Заручившись поддержкой океанид, кои гостили в лесу вместе с Вауханом, владыкой Танглей, Эониум застал нас и дал внукам бой. Тогда я впервые осознал, какая опасность таится в крови вырожденцев. Тогда я оказался на перепутье и принял самое трудное решение в жизни. Десятки воинов из Барклей и Танглей пали. Эониум пал. Бразды правления коснулись рук моих в разгар сражения. Уверен, Азалия думала, что я остановлю бой. И я мог остановить его. Мог приказать хранителям отступить, сложить оружие, но…

Не приказал, — закончил Олеандр в мыслях. Большая часть головоломки в голове сложилась. Но врожденная упорность не дозволила развернуться на полпути. Ответа на главный вопрос он не получил.

— Погоди-ка, — произнес он, не успев внять гласу рассудка, повелевшему умолкнуть. — Ты рассказал о детях Азалии. О битве. Океаниды задержали господина Лета́ по приказу Ваухана — это мне известно, Глен упоминал. Но что же Азалия? Ежели верить писаниям, она погибла от твоей руки. Вроде сбежать хотела. Ты погнался за ней, а затем вынес изувеченное тело.

— Ночь на дворе, — голосом, в котором ясно прослеживалось напряжение, выдавил отец. — Давай побеседуем в другой день, хорошо? Право слово, я очень устал и желаю предаться сну.

Не прошло и мгновения, как раздался хлопок двери. Столь же громкий, сколь и красноречивый, отражающий нежелание возрождать разговор ни завтра, ни послезавтра.

***

В кои-то веки Олеандр без труда разлепил глаза и уставился в потолок. Моргнул раз, другой — и память провела ускоренную перечитку сна, не вместившего ничего, заслуживающего внимания.

Разве что Глендауэр теперь обратился занозой. В том смысле, что раньше Олеандр отмахивался от слов отца об одиночках, которые привязываются к существам, удостоившимся их благосклонности. А сейчас где-то рядом бродило подтверждение услышанного — живое, водно-ледяное.

Интересно, зачем Глен указал на давнюю беседу? Навряд ли из прихоти. Верно, он намекал, что в разговоре том скрываются ценные сведения, возможно, ответы на насущные вопросы.

А какие вопросы насущны? Кто есть та загадочная дриада? Каких ударов ожидать?

Предположим. Но беседа-то велась о том, как так вышло, что правителя клана дриад нарекли сестроубийцей.

Где связь?

Клятые океаниды! Ну почему нельзя выразиться прозрачнее, а?

Силясь ни о чем не размышлять, Олеандр натянул свежие рубаху и шаровары, которые некто благоразумно повесил на спинку стула. Подвязал волосы опояской и, соскользнув с ложа, обошел хижину.

Пусто. Ни Эсфирь, ни Глендауэра. И куда все запропастились?

Впрочем, разбежались — и ладно. Достоин ведь Олеандр передышки? Можно подумать, он раньше в одиночестве не пребывал. На столе вон чаши с травяным отваром появились. Прямо-таки грех не посидеть у окна, попивая ароматный напиток вприкуску с горечью очередных потерь, верно?

— Благого вечера, — послышался за спиной ледяной голос, и Олеандр поёжился.

— Глендауэр, твое ж копыто! — воскликнул он, чувствуя, как сердце подпрыгнуло к горлу. — Просил ведь, ну! Я на тебя колокольчик повешу!

— Простите великодушно.

Брат выплыл из-за его плеча тихо, словно до сих пор сливался со стенами, а ныне надумал прогуляться. Его штормило. То есть ступал он криво, не по выстроенным линиям, а как придётся. Кроме того странно изгибался, будто в бока врезался ветер, и он пошатывался под его тычками.

Для иных существ выверенная ходьба — ремесло чуждое. Кто в здравом уме прокладывает линии шагов? Но океаниды — существа не от мира сего. Они себе не господа. И ежели оникачаются, значит, размякли.

По правде сказать, Олеандр никогда не наведывался в Танглей. Впечатление складывал, слушая рассказы брата и отца, из которых следовало, что океаниды-воины там вроде костей и вен в теле, а правитель — сердце. Ходили слухи, Танглей отражает собой единые плоть и кровь, слаженное орудие. Вырываются оттуда зачастую вперед ногами, а слово владыки превыше всего.

Да, океанид отожествляют с силой и мощью, точностью и хладнокровием. Но они заперты в клетках. Они распыляют свою неповторимость в угоду клану. Лепят себя под оттиск, искореняя различия.

Стоило лишь диву даваться, как Глендауэр, чья сущность стремилась в полет, сумел туда влиться и выжить.

Хорошо его выдрессировали. Беспощадно и, скорее всего, увековечив на душе шрамы.

Мысль обожгла и отрезвила. Олеандр уронил взор в пол, страшась, что разразившаяся в душе буря пробила оковы плоти и затронула дар брата — считку, дозволявшую улавливать переживания существ. К счастью, опасения не оправдались. Чужие терзания Глена явно не волновали. Куда больше его занимала собравшаяся в углу стола скатерть, которую он и принялся разглаживать.

— Ты спал? — Олеандр плюхнулся на подушку у стола. — Сколько ты бодрствуешь?

— Я предаюсь сну, Малахит, — вымолвил брат, водя ладонью по уже распрямленной ткани. — Не подолгу, но предаюсь.

— Ты растерян.

— Отнюдь.

— Глендауэр! Прошу вас!.. — выкрикнули они одновременно, и Олеандр вздрогнул — столько мольбы прозвучало в крике Глена.

— …заклинаю, — голос брата упал до шепота, во взгляде отразилась неподдельная тревога, — извольте побеседует об ином? Не об оторопи моей. Боюсь, мысли мои, кои вы жаждете облечь в слова, слуха не усладят.

Олеандр открыл рот, намереваясь сказать «Излагай, не переломлюсь!», но слова сгинули, так и не родившись. Перед внутренним взором промелькнул лик матери, светом истины озаривший разум.

Нет. Пожалуй, Глендауэр прав. Не стоит Олеандру напирать — пожалеет.

— Гм-м… — Он выдохнул и прислушался к воздуху, струившемуся сквозь приоткрывшуюся дверь.