Через розовые очки

4

Спит дом в Приговом переулке, и только Полозов, любитель отвлеченных идей, не может уснуть. Кашляет он не от курева, а от бронхита. Простудиться в такую жару! Фанты холодненькой попил, гланды и взбунтовались. Шепотом чертыхаясь, опять кашель рвет грудь, он вылез из постели и поплелся на кухню, поставил чайник на газ. Потом сел и задумался: почему у нас, у русских, так? Петр I убил сына, Иван Грозный убил сына. Понятно, нехорошо, и проклятие пало на голову Рюриковичей и на весь приплод Романовых. Кашель опять вцепился в бронхи. Где‑то тут у Машки мед был.

Так о чем я? А… вот. И триста лет потомки пытались понять Петра, имел ли он право или не имел право убить сына во имя процветания нации. И фильмы делают об убийстве сына, в одном Алексей — откровенная дрянь, слизняк, идиот, такого и убить не жалко, а в другом фильме Алексей уже образ–загадка. И все мучаемся, и всех жалко и люто до страсти, и по колено в подлости.

Возьмем другой пример. Англичане, "Лев зимой", вчера по кабельному показывали. Замечательная пьеса, хорошо экранизирована. Речь идет о Генрихе II Плантагенете, батюшке незабвенного Ричарда Львиное сердце. Сыновья у этого Генриха откровенные тщеславные подлецы, матушка — жена Генриха, та еще интриганка. Сам Генрих — почти чудовище. И все на экране обаятельны. Да и миф о них — люди как люди. Ни о каком патриотизме ни слова. Зритель им сочувствует и думает — ловко написано, ловко поставлено. А у нас все о патриотизме и о любви к отечеству, все о том — имел право или не имел право.

Находятся умники, говорят, православие виновато. Мол, у протестантов образец добродетели труженик и накопитель, а у нас — юродивый, который не только богатство, но и мозги Господу отдал. Эфиопы тоже православные. Посмотреть бы, как они живут. Как на лабораторию… Неужели в Эфиопии идея патриотизма тоже главенствующая?

Фактор пространства безусловно играет здесь роль. Большие просторы — большая ответственность. Опять же — климат. В Эфиопии тепло даром дается, а мы должны его мускулами и потом зарабатывать. Морозы подталкивают к объединению и патриотизму. Тяжело живем, тяжело… И потом, в Эфиопии, бардак почище нашего.

Главное, не верить рекламе. Ведь они, паршивцы, не просто шампунь и прокладки пропагандируют. Они внедряют новый образ жизни, новое мышление. Стремись к самому лучшему! На первый взгляд правильно и совсем безобидно. А это что значит? Немедленно руби старый письменный стол и покупай новый, освобождайся от целых и совсем еще приличных штор, чашек, пиджаков, ну и так далее, чтобы купить все новое, лучшее, дорогое. А для того чтоб это все купить, вкалывай с утра до вечера в ущерб чтению и самой возможности просто посидеть тихо и подумать о жизни. Не говоря уж о том, что ради этого "стремись к самому лучшему" мы без зазрения совести грабим недра.

Пока у нас этот лозунг не проходит. Нет такой силы, которая заставила бы советскую женщину надеть в сапоги целые колготки. Есть у них здоровый инстинкт донашивать до конца, до пыли. Но это пока мы бедные. А если, не приведи Господь, разбогатеем? Тогда будем по двадцать часов в сутки работать на помойное ведро.

Петр Петрович вошел в кухню в подштанниках и сильно полысевшей меховой кацавейке. Он явно не допил и смотрел теперь на весь мир с гневливым прищуром.

— Закурить есть? — спросил он, не скрывая раздражения.

— На.

— Цены на сигареты повышают. Слышал?

— А чего слышать? Глаза есть.

— Крадут все, вот и цены растут. Ни у кого нет сознательности. Ведь до чего страну довели, а? Цены надо остановить. Пересажать всех. А тут, видишь ли, смертную казнь отменяют. Я бы их сам всех поголовно перевешал.

— За что?

— А вот за то. Не воруй.

— Всех?

— Всех.

— И меня?

— Тебя вешать, только веревку тратить. Выпить есть?

— Нет.

— Я бы сходил, — сказал Петр Петрович с неожиданным энтузиазмом. — На углу ларек все ночь работает.

— Что ж не идешь? Мани–мани?

— Чего?

— Это в смысле, чтоб я тебе рублик–два. У меня тоже нет. А Машку будить я не буду.

— А что твоей Машке сделается, — дальше пошла безобидная, ласковая матерщина.

— Не можем мы без огненной воды разговаривать, — усмехнулся Полозов.

Петр Петрович обиделся, сдвинул брови, отчего они стали похожи на не к месту выросшие буденовские усы и, явно отвергая насмешку Полозова, важно произнес:

— Во Франции наш самолет на ихней выставке екнулся. И тут вредители.

— Наш главный вредитель — природа человеческая. Человек — главный враг себе. От этого и бедность.

— Говорят, у них хорошо живут, а спирт в аптеках вообще бесплатно.

— Европейские политики выдвинули лозунг — Европа без бедных, Золотой миллиард. И вся планета чтоб на них горбатилась. А все хорошо жить не могут, потому что на шарике перенаселение.

— Это у нас‑то перенаселение? — удивился Петр Петрович. — Да у нас земли непочатый край. Пространство, — он широким жестом обвел рукой закопченную кухню.

— Да пространство это не больно пригодно для жилья. Мы — единственная нация в мире, которая живет на берегах Ледовитого океана. Ледовитый — слово‑то какое. Канаду не считай, у них зимы мягкие, а у нас сорок девять процентов вечной мерзлоты.

— Да плевать мне на эту цифру — сорок девять. До полста не дотянули… — взъярился Петр Петрович. — У нас есть один Чубайс, и этого достаточно. Пока его не повесят, о хорошей жизни можно не мечтать.

— Почему именно Чубайс?

— Да любого из них возьми… хоть Ельцина, хоть Горбачева, мне по фигу, — Петр Петрович опять злобным взглядом обшарил кухню, задержал взгляд на подсолнечном масле, форма сосуда напоминала о сущем. — Все у нас не так — и земли плохие, — сказал он с обидой, — и океан не соленый, и луна светит вполсилы… натощак. Такой вот подавляющий факт, — он поднялся, и, хромая от негодования, поплелся в свою комнату.

Полозов закурил еще сигарету. Ему хотелось вспомнить, о чем он думал до прихода Петра Петровича. Какая‑то мысль была… может и не очень мудрая, но красивая. Мысль эта, при полной ее абсурдности, не унижала, а даже как‑то возвышала. Заболевает он, что ли, окончательно? Может, и температура поднялась. Из‑за шкафчика Ангелины Федоровны выползла вдруг эмблема третьего тысячелетия — песочные часы в виде троекратной римской цифры десять, эдакое выразительное перекрестье. Две первые цифры были закупорены, а в третьей песок сыпался прямо в вечность, мол, время пошло. На эмблему был объявлен всемирный конкурс, победили русские… Талантливый народ! А сейчас, в эти самые минуты, из вторых, еще не окончательно закупоренных песочных часов, высыпаются последние песчинки.

Ему вдруг ужасно жалко стало уходящего столетия. Это что же получается? Пройдет несколько месяцев, и об Шукшине можно будет сказать, что он жил в прошлом веке? И "Мастер" с "Маргаритой" тоже сразу отодвинуться на сто лет назад, и Окудажава. Про Достоевского вообще страшно подумать — двести лет назад, почти рядом с опричниной. А как же "возьмемся за руки, друзья"? И с кем теперь браться, и где плечо друга? В затылок дышит всякая мразь. И ведь главное, совершенно трезвый, а мысли, как у идиота.

Странно, что на таком расстоянии, входная дверь от кухни в пятнадцати метрах, а то и все двадцать будет, коридор коленом изгибается, он услышал, как повернулся в замке с мягким щелчком ключ. А может, он просто присочинил для красного словца, что услышал? Уже звуки всякие мерещатся… Спать надо идти, спать… Пробираясь к своей комнате впотьмах, он увидел в отражении лунного света темную фигуру. Сам‑то Полозов рассказывал потом, а повторять ему пришлось несчетное количество раз, что пошел он именно на звук замка и думал при этом — а не грабитель ли пожаловал в их спящий дом? Мысль была шутливая, что у них грабить‑то? И тут как раз он увидел фигуру, обомлел и крикнул в голос:

— Вы кто?

— Ой, как вы меня напугали! Перебудите весь дом. Что вы орете?

Он узнал Дашу.

— Д–а–а–шенька! Вернулась! Вот славно. А мы уж и соскучились. Где вы пропадали? Хорошо отдохнули? А где ваши вещи?

Он потом рассказывал, что Даша не ответила ни на один из его вопросов и только тяжело дышала в темноте, и даже, кажется, вхлипывала. Но это все задним числом вспоминалось, при ответах на прямые вопросы, а сам он в первый момент ничего этого не заметил, а только обрадовался страшно — вот, есть человек, с кем поговорить можно в бессонницу, и, конечно, Даша не будет клянчить у него деньги, а Марья не будет ревновать, шут ее поймет, почему именно к Даше она не ревнует. Но главное, лучшей слушательницы, чем Дашенька. во всем мире нет.

— Что же это вы ночью? Прямо с вокзала? А у меня чай горячий и мед. Есть еще варенье сливовое. Я сейчас посмотрю в холодильнике, не исключено, что Марьина ватрушка осталась.

Даша не сопротивлялась и без всяких отнекиваний пошла на кухню. Пошла, не заходя в собственную комнату, и Полозов вспоминал потом, что вроде бы ей и не хотелось туда идти. Чай подогрели еще раз — до крутого кипятка, ватрушки осталось совсем мало. Полозов поделил кургузый кусок пополам, чтобы было что Ванечке наутро подать.

А дальше пошел разговор, временами обычный, но по большей части, странный донельзя. На свету Полозов сообразил, что на отвлеченные темы сейчас беседовать с Дашей не стоит. В самом первом и обычном ее вопросе прозвучал надрыв, она каждое слово произносила через запятую, а сама выглядела какой‑то совершенно размягченной, безвольной. Помнится, ему даже пришла в голову мысль про наркотики.

— Ну… как вы здесь живете? — спросила она.

— А мы, моя ласточка, не живем. Мы выживаем. Такая у нас, у россиян теперь скрепляющая идея.

— Меня никто не искал? Сюда не приходили… такие… люди?

— Никто не приходил. А кого ты ждешь?

— Я вот именно… никого не жду.

— Правда, кажется, тебя искала какая‑то женщина. Не знаю, кто. Меня тогда дома не было.

Слова про женщину Даша оставила без внимания, видимо, ее волновали только мужчины.

— Я вам сейчас одну вещь скажу, только это тайна. Я не в отпуске была, и не в Твери. Я пряталась.

— От кого?

— От этих людей, которые могут прийти, — сказала Даша с брезгливой гримасой, и тут Полозов, сочувственно к ней наклонившись, понял, что она пьяна. Правильнее будет сказать, была пьяна, потому что хмель вроде и выветрился, но запах перегара, столь чуждый Даше, остался.

— Где вы напились‑то? — спросил Полозов весело, стараясь сбить ее с мрачной точки. — Я вас пьяной не видел никогда.

— Я сама себя не видела, — согласилась Даша. — А когда увидела… омерзительная картина. И теперь не знаю, как жить дальше. А мне никто не звонил?

— Было, было… Полозов с готовностью рассказал про заграницу и неведомого Петлицу, который жаждет немедленного общения.

— А чего Петлице надо?

— Это он вам сам скажет. Телефон на обоях написан.

— Да знаю я его телефон.

— Он так и говорил. На стене написан рабочий. И велел непременно, сразу же…

— Ну до утра‑то он подождет. Плевать мне на Петлицу… Дело в том…

Знай Полозов, как важны все подробности, все случайно оброненные Дашей фразы, он бы не только запомнил все в точности, но и в дневник занес, была у него такая привычка — переводить услышанное в буквы. Но в ту ночь ему и в голову ничего подобного не пришло, и все Дашины слова он воспринял не более чем метафору сильно пьяного человека. Да и как прикажете понимать фразу о том, что она живет чужой жизнью. А все мы как живем? И еще… она все время бежит, и не может остановиться, ей негде приткнуться, потому что она украла имя… или у нее украли. Все эти излияния он отнес за счет хмеля, который внешне почти исчез, но в мозгу продолжал свою разрушительную работу. Поэтому Полозов беззаботно завалился спать, а когда утром встал, Даши уже не было. И ушла она не в магазин, не на минутку, а как бы навсегда.