Через розовые очки

— Все, уходите, надоело мне с вами не об чем разговаривать!

А куда идти, если самогона на столе еще полбанки? Гости резонно ответили:

— Ты, Петька, остынь. Никуда мы не пойдем, а ты сядь и веди себя подобающе.

Петр окончательно осерчал, стал хватать каждого за грудки и пихать к двери. Но их‑то двое, а он один. Обозлившись окончательно, Петька скрылся за занавеской, а выскочил оттуда, как партизан, с гранатой в руке:

— Вон отсюда! Мать–перемать!

Гости сразу поняли, что хозяин не шутит и стали пятиться к двери. Толкаясь, выбежали в мартовскую слякоть и полегли кто–куда. Петька потом говорил, что если б в запальчивости не сорвал с гранаты чеку, то непочем бы не бросил ее. А так — что же, самому подрываться?

Грохот был страшенный. Обиженный Федор, которого оглушило взрывом (чудо, что членовредительства не было!), заявил о происшествии милиционеру Матвиенко. Опер Зыкин тогда еще не приступил к своим обязанностям, потому что проходил обучение в среднем милицейском учреждении.

Производивший обыск Матвиенко обнаружил в доме Петра Петровича, считай, малый арсенал: шесть гранат, хорошо ношенный Калашников без боезаряда и некую деталь от пулемета времен гражданской войны. Откуда взялось богатство, Петрович не сказал, но все и так знали — от сына. Вообще, он внятно ответил только на один вопрос, когда Матвиенко возопил:

— На кой тебе это надо?

— На всякий случай.

Сын Петровича служил прапором в военной части километрах в шестидесяти от Верхнего Стана. Человеком он был самостоятельным и бережливым. В те поры он однажды явился в деревню на танке, заявив односельчанам, что боевая машина — его собственность. Танк потом стоял у родительского дома без малого полгода, пока не явились неизвестные штатские люди, очень смахивающие на бандитов, и не увели машину. Кроме собственного танка в деревне тогда появились и плащ–палатки, и неношеные солдатские формы и даже парашюты. Продавал прапор недорого. Деревня скупала — в хозяйстве все пригодится. Понятно, что гранаты и все прочее попали к Петровичу тем же путем.

А почему не предположить, что какой‑нибудь завалящий пистолет не попал в реквизированный домашний арсенал, потому что хранился отдельно. Зыкин начал допрос по–простому. Есть, мол, дядь Петь, подозрение, что стрелял в господина Шелихова именно ты.

Бомбист не испугался:

— Это откуда же такое подозрение?

— А оттуда, что больше некому. И, между прочим, Анна Васильевна видела, как ты в сторону шелиховской дачи ночью шел.

— Вот уж и ерундовина с фиговиной. Я, если хочешь знать, к Линде шел.

— Шел, да не дошел.

— Ты откуда знаешь?

— А в деревне все знают!

Разговор был долгий. Сравнить его можно было с перетягиванием каната. Вначале опер призрачными намеками утягивал Бомбиста в сторону конкретных обвинений, потом сам Петрович, невразумительным, но твердым отказом, брал верх. Наконец, Петровичу все это надоело, и он крикнул в сердцах:

— Что ты мне здесь голову морочишь, если я сам видел, вот этими глазами, того, кто стрелял!

— Кто? — взревел Зыкин.

— Не угадал. Темно было. Я приметил только спину.

— Ты почему‑то, дядь Петь, всех нужных людей только со спины видишь? Я тут бегаю, вынюхиваю, как бобик, ноги сбил до крови, а ты, старый пень, молчишь!

По–человечески Бомбиста можно было понять. Да, он действительно шел к Линде, но по дороге передумал. Во–первых, старую каргу не добудишься, а во–вторых, она, язвить ее, таксу повысила: днем одна, а ночью — другая. Уже по дороге Бомбист решил, что, пожалуй, дождется утра, а пока зайдет на террасу к веселой компании и попросит пивка горло смочить. Ведь разливанное море, пиво прямо из крана течет!

Обходя дом, Бомбист обнаружил, что окно в кухню открыто, а на подоконнике в ряд, как почетный караул, стоят бутылки — винные, иностранные, с этикетками. Попутал грех, взял, но тут же себе и объяснил, что никакое это не воровство. А плата за труд. Калитку Марье Ивановне чинил намедни? Чинил. Обещала на бутылку дать и забыла. Вот теперь будем считать, что в расчете.

Петрович только бутылкой разжился, как окно в соседней с кухней комнате засветилось. Кто‑то там по телефону стал разговаривать. Бомбист затаился, решил переждать разговор, чтоб его за руку как мальчишку не поймали. А в этот момент ка–ак бабахнет! Он в кусты. Тут видит перед ним кто‑то тоже на всех порах от дома убегает.

— Уж не помню, как до дома добрался, — кончил Бомбист свой рассказ. — А винцо оказалось сущей кислятиной. Продешевил я. Одна награда — бутылка хорошая, глиняная, с несмываемой этикетной. В ней что хочешь можно держать.

Рассказ Бомбиста был запротоколирован и заверен подписью. Единственным отступлением от истины было неупоминание украденной бутылки. Петрович уговорил Зыкина остановиться на первом варианте, мол, хотел пивка попросить, да не успел.

— А то, Валер, от людей стыдно. Я тебе ведь как на духу.

— Тебе не людей стыдиться надо, а самого себя. Ты знаешь, сколько такая бутылка стоит? Пять сотен, как копейка.

Совесть свидетеля опер последним заявлением не разбудил. Петрович в эту цифру просто не поверил. Если прозрачное, слабенькое вино может стоить такие деньги, то ведь это — конец света, конец России. Путает что‑то опер.

Не менее ценные сведения были получены и от Федора, который ночью в воскресенье был на реке, и сам видел, как от берега отплыла лодка. Сидел в той лодке один человек, греб отчаянно.

— И видел ты его только со спины, — не скрывая сарказма уточнил опер.

— Почему со спины? Он лицом ко мне сидел, но лица его я не видел. И фигуры не видел, так только — очертание. Он ведь был далеко. На быстрине, где я гулял, на тот берег легко не переправишься.

На обычный вопль опера: "Почему раньше не сказал?" Федор замялся. А что смущаться, если и так ясно. Гулял он, видите ли, на быстрине! Не гулял он там, а ставил сеть или, скажем, другое народное приспособление — телевизор. И все для браконьерского лова рыбы. Но в опросный лист это не пошло. Сошлись на удочке. Сидел в час ночи, рыбачил… это Федор подписал безотказно.

И наконец — третий фактор, самый главный. Архитектор Харитонов вручил Зыкину найденную куртку — хлопчатобумажную, бежевую, испанского производства. В кармане куртки были обнаружены пятьсот тридцать два рубля денег и паспорт на имя Шульгина Андрея Константиновича. Фотография в паспорте прямо указывала, что это и был убитый.

Нашли куртку близнецы, но не сознались сразу, поскольку им категорически было запрещено плавать на тот берег. А она поплыли, и поднялись вверх по откосу. "Смотрим, а под сосной что‑то блестит, — рассказывали близнецы. — А это была молния от куртки. Сосна большая, и корни прямо такие… голые. Кто‑то куртку под эти корни сосны затолкал и землей присыпал".

Укушенный шершнем глаз Харитонова уже принял нормальный вид. Архитектор торопился в Москву и решительно отказался диктовать Зыкину свои показания. Но это опер ему простил, потому что на этот раз показания были подтверждены вещдоком. Показания он сам напишет, а подписать их и потом можно будет.

Зыкин держал куртку в руках, и душа у него пела. На хлопчатобумажной, бежевой, испанского производства верхней одежде следов крови обнаружено не было. А это значит, что куртка была снята с убитого до того, как он упал и напоролся на торчащий штырь. Зато следов пыли и грязи обнаружилось предостаточно. И какая вырисовывается картина бытия? Некто в церкви убил (а может быть только оглушил) вышеозначенного Шульгины, снял с него куртку и столкнул с кровли церкви. А куртку потом спрятал на другой стороне реки. Но на лодке‑то он плыл в воскресенье, после того, как стрелял в господина Шелихова. Что же это он все плавает туда–сюда? Можно, конечно, предположить, что в воскресенье он эту куртку просто перепрятал с глаз долой, думая, что до того берега никто не доберется.

Зачем он спрятал куртку? Чтоб никто не узнал фамилию убитого. Но паспорт и деньги этот некто в куртке оставил. Зачем? Проще ведь паспорт уничтожить, чем под сосну прятать. Вывод один — либо очень торопился, либо боялся. А может быть и то и другое вместе.

Но главное — стрелял чужой. Теперь простор для поиска был действительно необъятный.