Через розовые очки

25

— Ты спрашиваешь, что у меня украли? Мираж, пустоту, память, сувенир, который ничего не стоит.

— Расскажи.

И она рассказала.

Это было так давно, что Марья Ивановна забыла и начало, и конец этой истории. Сколько ей тогда было, когда она поехала по горящей путевке в Сочи? Меньше тридцати, это точно. Был конец апреля. Что там только не цвело в весеннюю пору! Больше всего потрясла глициния цвета "перванш", (Марье Ивановне очень нравились эти новые слова — глициния и перванш), азалия кавказская — желтая и азалия индийская — красная. И не только в дендрарии бушевала красота, а на всех городских газонах, во всех парках. Пальмы поражали своим разнообразием и декоративностью — не город, а бесконечный ресторан.

Каждый день Марья Ивановна (а хотите — просто Машенька) ходила и в водолечебницу, и тренажерный зал, и на массаж (хотя что там массажировать‑то — в двадцать восемь лет?) и даже дышала в какую‑то трубку, врачи толковали про астматический компонент — последствия затянувшегося бронхита.

В холле около водолечебницы было всегда холодно, потому что в потолке имела место быть лакуна — овальная дыра. Машенька недоумевала — а как же зимой, если пойдет снег? Но всем прочим холл ей очень нравился. Там был мраморный пол, узорчатые чугунные стулья, вдоль стен зеленели папоротники, а прямо под дырой размещался то ли фонтан, то ли аквариум, в котором зябли золотые рыбки. Около этого фонтана она познакомилась с Улдисом.

Он был красив, застенчив, носил белую панаму, а щеки его горели таким ярким румянцем, что Машенька озаботилась — уж не туберкулез ли у него? Через два дня румянец исчез. Никакого туберкулеза у Улдиса не было, просто обгорел на солнце, но в свои тридцать с небольшим лет он любил и умел лечиться.

Улдис приехал из Риги и был чистокровным латышом, о чем говорил не без гордости. Нельзя сказать, чтобы их роман был бурным. Взявшись за руки, они ходили на море, вместе ездили в экскурсии в Мацесту и Красную поляну, танцевали, конечно. Улдис много знал. Например, он рассказал Марье Ивановне, что лакмус получают из ягеля, что первые печатные книги назывались "инкунабулы" (переводится как "колыбель"), и что крокодилы, подобно птицам, строят для своих яиц гнезда., но ни о чем он не говорил так подробно и вдохновенно, как о болезнях.. И не обязательно — собственных, хоть у него их было пруд–пруди, а о том, как люди болеют и как вылечиваются. Целовались, на то и курорт.

Срок пребывания в санатории у Марьи Ивановны кончался раньше чем у него на неделю. Перед отъездом твердо договорились встретиться, обменялись адресами, телефонами. Улдис сказал, что в сочинскую медицину не верит, а в московскую верит, и попросил взять ему талончики в платной поликлинике к самым разным специалистам, мол, приедет в Москву и разом всех врачей обойдет.

Не обманул, приехал. Остановился у Марьи Ивановны и сразу начал делать обход по врачам. На третий день он сказал, что любит ее без памяти, но жениться сразу не может, потому что уже женат. Но дело за малым. Он получит развод, и они будут счастливы.

Бракоразводный процесс длился полгода, и все это время Улдис мотался между двумя столицами. Говорил, что ездит в Москву в командировку, Марья Ивановна проверяла, и правда — в командировку, на переквалификацию. Живут вместе чин–чином, вдруг сорвется с места и опять к жене — разводиться. Возвращался он оттуда взвинченный до предела. В Риге Улдис умолял, грозил и, как говорится, в ногах валялся, а жена, знай, твердила свое "нет". Марья Ивановна уже по собственной инициативе брала талончики к врачам и никогда не ошибалась, потому что "почки ни к черту, печень опять дала сбой, и вообще я обезвожен, как после дизентерии". Этот сумбурный период жизни Марья Ивановна пережила вполне безболезненно, потому что не верила в счастливый исход и смотрела на все как бы со стороны. Вернулся из Риги — хорошо, исчез бы навсегда — тоже пережила бы, потому что в жизни еще не то бывает.

А тут и счастье подоспело. Улдис развелся, и они поженились. Работу он нашел без труда. Марья Ивановна прописала его на своей площади.

Счастье было трудным. С удивлением для себя Марья Ивановна узнала, что в Риге у Улдиса остался двухгодовалый сын.

— Что же ты мне об этом раньше не сообщил?

— А что бы это изменило? Ты чудная, дивная, добрая. У тебя глаза ангела! Ты не знаешь, как важна в жизни доброта. Русалка моя, фея. Я не могу без тебя!

Приятно слушать такие слова, но Марья Ивановна недоумевала — что он в ней нашел? Кожа хорошая, ничего не скажешь, а так… Лицо — самое обычное, фигура — "такие сейчас не носят", бюст великоват и ноги слишком крепенькие.

И при чем здесь — "русалка"? Знай она, что у Улдиса полноценная семья, может быть, и не бегала бы по поликлиникам, не стояла в очередях, доставая дефицитные талоны. Представляя брошенку и мать–одиночку, Марья Ивановна поначалу угрызалась совестью.

— Покажи мне фотографию жены, — просила она Улдиса.

— У меня нет ее фотографии. Я с ней порвал навсегда.

— Тогда сына покажи…

Неохотно, но показывал. На одной фотографии был изображен младенец в кружевных пеленках, на другой — худенький мальчик уже на ножках, ручка тянется к другой руке, обладательница которой отрезана. Мальчик не вызывал никаких родственных чувств: просто чей‑то ребенок, как вырезка из журнала.

Зато рижская жена, вызывала чувства, и это было отнюдь не сочувствием. Она была особой страстной, изобретательной и сделала все, чтобы жизнь молодых поменяла медовый вкус на полынный. Проводить мефистофельскую работу на расстоянии тысячи с гаком километров было трудно, но мстительница использовала телефон, телеграф, почту, однажды с оказией послала гадюку в банке. Посыльный и не подозревал, что везет. На банке было написано черной краской: "душа Марии Шелиховой". Правда, потом оказалось, что это не гадюка, а уж, но страху было предостаточно.

Каждое напоминание о себе бывшей жены, стоило Улдису ухудшения здоровья. Надо сказать, что Машеньке скоро надоели вечные разговоры о болезнях. Это в старости интересно обсуждать давление, камни в почках и бессонницу, а в тридцать лет ты начинаешь сомневаться — а так ли уж болен муж? Вероятнее всего это просто мнительность и плохой характер.

Но у нее хватило ума и такта не высказать эти сомнения вслух, тем более, что через два года совместной жизни Улдиса не стало. Прободение язвы. Не спасли. О! Улдис был проницательный человек, он чувствовал сомнения жены. Как‑то в шутку он сказал:

— Мне рассказывали, что в Риме есть могила с памятником, на котором написано: "Я же говорил вам, что я болен". Если что — мне, пожалуйста, такую же надпись.

Милый, милый Улдис. Столько лет прошло, а она помнит о нем только хорошее. Но мало осталось воспоминаний. Она послала в Ригу уведомление о смерти мужа. Рижская жена (как ее звали‑то?) сочинила ответ на десяти страницах. Добропорядочная Марья Ивановна, хоть и мука это была мучительная, дочитала письмо до конца. Общая мысль послания (эпитеты и оскорбления опустим) была следующая: ты, курортная шлюха, отравила моего мужа, чтоб завладеть его богатством.

А какое у него было богатство? Смешно. Все добро Улдиса уместилось в одном чемодане. Правда, были кой–какие ювелирные изделия, старинные — от матери остались.

— Это очень дорогие вещи, — сказал он тогда со значением. — Только бы найти достойного покупателя. На вырученные деньги однокомнатную квартиру можно купить.

— Зачем нам квартира? Разве тебе здесь плохо?

— Тогда машину купим. Или дачу строить начнем.

Не собрались они ни продать, ни построить, зато в трудное время, когда Гайдар цены отпустил, Марья Иванов направилась с кольцом в ломбард. Там ей сказали: "Какой сапфир, дама? Вы что — смеетесь? Это…" И назвали совсем другой камень, его название она забыла. Дали очень незначительную сумму. И хорошо! Она потом это кольцо благополучно выкупила. Еще от Улдиса осталась брошь с бриллиантами. Судя по их размеру — с малую горошину — это никакие не алмазы, а стразы. Только очень хорошего качества. Солнце в этих мнимых алмазах так и играет, посылая разноцветные снопики.

Еще от Уолдиса остались документы, уложенные в черный пакет от фотобумаги. Смысл их для Марьи Ивановны был туманен. Написано на глянцевой бумаге с водяными знаками, язык — чужой, разобраться можно только в датах. Одна бумага была помечена тридцать четвертым годом, а другая вообще писалась в прошлом веке. Помниться, обнаружив черный пакет в ящике, Марья Ивановна спросила у Улдиса:

— Что это?

Он рассмеялся.

— Воспоминания. Эти бумаги ничего не значат.

— Зачем же ты их хранишь?

— В память о маме. Это документы, подтверждающие право собственности на дом, в котором я родился. Сейчас в этом доме военкомат. Можно их выбросить.

Можно, но ведь не выбросил. И Марья Ивановна после смерти мужа тоже не отнесла их в помойное ведро. Свернутые вчетверо, глянцевые бумаги, обмахрились слегка на сгибах, но все равно остались красивыми и загадочными, как дореволюционные фотографии. Пусть полежат… в память об Улдисе.