Через розовые очки

— Вы думали — я? Но поверьте, я на эту роль никак не тяну. И потом, зачем мне это надо?

Вот именно. На кой тебе это надо? Левушка взял тебя на работу, и зарплату дал приличную. Зачем тебе его пугать? И Лидия поломанный коготок предъявила. Значит, в Марью Ивановну целился кто‑то другой. Кто?

Никсов встал, подошел к окну. Что Артур там рассматривал так пристально, словно подсказку искал? Ничего особенного. Обычная улица: наискосок небольшая площадка перед бывшим универмагом, который, как водится сейчас, отзывается на какую‑то собачью кликуху, обозначенную на входе латиницей. К универмагу прислонилось кирпичное, суровой архитектуры здание. Верхние этажи в нем безмолвствовали и хранили темноту, а нижний призывно горел разноцветными огнями. Оттуда же поступала музыка, которая весь вечер мешала сосредоточиться. Ресторация обильно и весело кормила своих клиентов.

Никсов приехал к Артуру сразу после работы, не заходя домой. По дороге он вспомнил, что не ужинал, но предчувствие близкой удачи, жаркий охотничий азарт намертво отшибли у него аппетит. А сейчас, поняв, что дичь была подсадная, а выстрел — холостой, он вдруг почувствовал лютый голод. И каково ему было смотреть на жрущих и пьющих за стеклами людей в веселой ресторации?

— Слушайте, у вас кроме лимона и оливок в доме что‑нибудь есть?

Артур рассмеялся.

— Могу предложить пельмени под названием "Домашние", хотя каждая собака в городе знает, что их лепят на конвеере. Может, и водки выпьем? Поедете на городском транспорте. Могу пригласить вас остаться ночевать. Ведь если вы пищу из рук берете, значит — "я чист, я чист"?

24

— Ну вот, мы наконец дома, и я могу описать тебе наши события во всех подробностях. Здесь творятся страшные дела!

Но Вероника не хотела ужасаться, не врубалась, как теперь говорят, а потому поминутно перебивала Марью Ивановну и, чуть подсюсюкивая, словно испуганного ребенка успокаивала, говорила:

— Ну, будет, будет. Все позади. Твой племенник жив и ему больше ничего не угрожает.

— Но ему стало хуже! — защищала свои страхи Марья Ивановна

— Это бывает. Но он лежит в лучшей больнице Москвы! Как я могу его жалеть? Ты мне лучше дом покажи. Это же дворец времен Алексея Михайловича, это Коломенское — Архангельское! И такая красота вокруг! Ты знаешь мою хибару на Соколиной горе. Тоже не худшее место, но мои богатые соседи гнушаются строить из бревен и бруса. Там используют гранит, мрамор, туф, ракушечник и черта в ступе. А здесь все так первозданно! Я тоже здесь… первозданная!

Они приехали в Верхний Стан вечером. Освободившись от повседневных обязанностей, как то, готовки, стирки и препирательств с мужем, забыв про зависть, которая время от времени залезала в сердце, как комар в ухо, устраивая там чрезмерный, мучительный грохот (ведь среди новых русских живем!), Вероника почувствовала себя в деревне истинно свободной и как‑то, знаете, не по возрасту легкой. С неуемной прыткостью она сновала с первого этажа на второй, не поленилась обследовать также чердак и подвал, и, конечно, банный дом, и гараж, как же без гаража… И только выкатившаяся из‑за церкви рыжая луна, зримо возвестившая о наступлении ночи, помешала ей немедленно бежать за калитку, чтобы осматривать прочие окрестности.

Чай на террасе с пирогами и вареньем, традиционный дачный чай из самовара (правда, электрического), свет неяркой лампы (имитация керосиновой), над которой суетилась мошкара, остудил ее пыл и настроил на неторопливый, лирический лад.

— Я с того вечера первый раз чай на террасе пью, — сказала Марья Ивановна. — Я ведь трусиха.

— Глупости. Как хорошо, как тихо… И дельфиниум этот — роскошный…

— Цвета перванш, как глициния.

Дельфиниумы были гордостью сада. В грозовую ночь порывы ветра сломали многие кусты, и Марья Ивановна расставила сиреневые, белые и синие султаны по всему дому. Высоких ваз не хватило, и самый большой букет она поставила на кухне в бидон. Потом спасу не было от осыпающихся лепестков. Они были в варенье, в книгах, в корзине с вязаньем, в чашках и плошках. Вернувшись из Москвы, Марья Петровна смела разноцветные лепестки со всех столешниц, выбросила останки соцветий, а на голубые в бидоне — рука не поднялась. И этот дельфиниум поредел, но обилие воды помогло букету сохранить хрупкую красоту. Марья Ивановна вынесла его на террасу, чтоб мусору в доме было меньше.

— Ну вот, когда теперь все вокруг так таинственно, — шепотом произнесла Вероника, — рассказывай свои страшилки.

Ночное приключение, когда кот встал на защиту хозяйки, не столько озадачило, сколько рассмешило Веронику, но история с выстрелом была воспринята серьезно. Тут было и сочувствие, и удивление, и гнев, только резюме показалось Марье Ивановне сомнительным:

— Знаешь, Маша, я тебе завидую. Ощущение опасности — это прекрасно. Я сейчас в таком возрасте, что очень легко стать неподвижной, как колода. У нас ведь все уже случилось, мы все пережили. А зачем мне эта, так называемая, мудрость? Кофты вязать, посматривать на мир через очки и всех успокаивать: и это, мол, пройдет? Я не хочу, чтоб все проходило. Опасность заставляет кровь бежать быстрее. Здесь уже появляется совсем другое отношение к жизни.

Марья Ивановна хотела сказать: " Побыла бы ты на моем месте" и осеклась. Вероника успела хлебнуть опасности и умела с ней бороться. Надо же, за шестьдесят женщине, а решилась на побег.

— Знаешь, Верунь, а у меня все не так. От ощущения опасности я поминутно бегаю в туалет. Почему‑то от страха мочевой пузырь у меня наполняется с невиданной быстротой. Но сознаюсь тебе, я пыталась играть в детектива. Целый день пялилась на руки людей, искала царапины.

— Нашла?

— На руках были разнообразные травмы, и даже царапины были, но не Ворсиковы. Я его руку, то есть, лапу, знаю. Ты не представляешь, сколько людей в сельской местности по тем или иным причинам имеют на руках травмы! И только горожане носят бинты. Например, у Левушки была рука забинтована — обжегся в бане.

— А другие?

— По–разному. Харитонов, это сосед наш, явился вечером в гости с завязанным шарфом глазом. Говорит — шершень тяпнул. Я усомнилась. Думаю, а вдруг это тебе мой Ворсик глаз царапнул. Подкатила к этому Харитонову, говорю, давайте я вам глаз чаем промою. Говорят — очень помогает. А Харитонов — ни в какую. Я, мол, не привык, в таком виде показываться перед дамой. Уговорила таки. Ну, я тебе скажу! Ну и рожа! Правда, шершень. Федора, есть у нас тут колоритная фигура, борец со змеями, цапнула за палец гадюка. Он руку тряпкой завязал, а палец сунул в стакан с водкой, и так целый день проходил. Мужики с ума посходили : зачем людей дразнишь. Не можешь выпить, так дома с водкой в стакане сиди. А он важно так говорит: " Эту водку пить нельзя, В ней змеиный яд". Вечером не утерпел и выпил за милую душу. И даже поноса не было.

Посмеялись.

— Еще у нашего главного художника Флора есть молодые подмастерья. Одного я видела всего пару раз, а другой — Игнат, вообще в перчатках ходит. Какая‑то у него сложная фирма экземы. Если у тебя экзема, то зачем ты работаешь с соломой?

— А что он с ней делает? Жнет?

— Они здесь все жнецы и на дуде игрецы. Завтра увидишь. Тебе понравится.

— Пошли спать…

— Ты иди, а я уберу со стола. Сороки таскают все, что могут поднять: зубные щетки, чайные ложки, конфеты в фантиках. Мыло унести не могут, так все его клювом продырявят… Ненавижу сорок!

Вероника собрала чашки на поднос и двинулась к двери, как вдруг остановилась, развернувшись всем корпусом.

— Что? — Марья Ивановна подняла на нее удивленный взгляд.

— Это ты щелкнула?

— Нет.

— А что тогда? Ты разве не слушала?

— Чем я могу щелкать? Разве что вставными зубами…

— Звук был короткий и резкий. Знаешь, как будто металлическая прищепка кляцнула, — Вероника подошла к перилам и долго всматривалась в темноту. Вид у нее был такой, что только поднос, полный фарфора, мешал ей немедленно броситься в сад в поисках неизвестно чего. Марья Ивановна проследила за ее взглядом. Деревья зашумели вдруг, зашуршали кусты, прогнулись полосатые, декоративные травы у дорожки.

— Ветер…А щелкать в саду может какая‑нибудь птаха. Здесь есть синицы, зорянки, есть пеночки–трещотки.

— Пеночка–трещотка не может щелкнуть один раз и смолкнуть. Плохой был щелчок. Ладно, пойдем спать.

На следующий день никаких разговоров на тему "что бы это могло быть" не возникало. Ясное утро отмело все страхи и подозрения. Вероника опять чувствовала себя помолодевшей, нацепила какой‑то шелковый хитон цвета бордо, шляпу с полями, в нарядную сумку сунула купальник, словом полностью экипировала себя для сельских красот.

Наибольшее впечатление на нее произвел, конечно, угор. Марья Ивановна, которая давно сюда не заглядывала, тоже осматривалась с интересом. Соломенные скульптуры и снопы уже не стояли кучно, а расползлись по склону, каждый своим строем, и только Анна Скирдица пребывала пока под навесом. Там же сидел Сидоров–Сикорский, толстый, потный, всем недовольный, и рисовал эскиз некого панно или плаката, которого надлежало воплотить в жизнь в самое ближайшее время. Молодые художники при появлении гостей тут же ушли, прихватив с собой ведра и кисти. Здесь творили такое искусство, когда на каждый мазок уходило по стакану краски. Аборигены — Федор и Петя–Бомбист — рыли ямы под слеги, а вернее сказать — длиннющие хлысты, к которым собирались крепить отбеленные, льняные полотнища, символизирующее что‑то исконно народное — мудрость, кротость, радость, трудолюбие — без грамотного объяснения не понять.

Но Веронике было достаточно нескольких слов, чтобы схватить самую сущность. Кроме того, ей куда больше хотелось самой поговорить, чем слушать.

— Ах, как у вас чудесно! Я и не представляла, что такое возможно. Искусство, которое не продается! Я это принимаю всем сердцем. Ведь нельзя купить этот дивный склон, останки церкви, вот эту реку и все ваши скульптуры. Вы знаете, я ездила в позапрошлом году в Италию и видела там дивные строения! Старинные базилики в Риме, Колизей, триумфальная арка Септимия Севера… Их тоже нельзя продать. Они стоят там вечно

— Наши скульптуры не будут стоять вечно, — ворчливо сказал Флор. — Зимой они пойдут на подстилки скоту.

Симдоров–Сикорский постарался загладить откровенную насмешку Флора и принялся объяснять саму суть их акции. Праздник, можно сказать — вернисаж, назначен на двадцать восьмое августа, то есть в день Анны Пророчицы, а также Анны Скирдницы и Саввы Скирдника. Как известно в эту пору идет вывоз снопов, и хлеб складывается в кладовые.

День этот выбран очень точно, потому что уже двадцать девятого августа подпирает Иоанн Предтеча или Иоанн Постный, который окончательно закрывает лето и как бы открывает осень, подводя итоги летней страде, о чем и говорит пословица "Иван Постный пришел, лето красное увел".

Марья Ивановна слушала вполуха. Она смотрела на уходящий вниз склон. Река блестела, трепетала, играла, как панцирь огромной рыбины. Солнце слепило глаза, и нельзя было угадать, кто именно мчится вниз по склону. Бежит, не разбирая дороги…