Через розовые очки

Да, она помнила этот год, потому что тогда у нее первый муж умер. И вы правы, этот год был урожайным на близнецов. Было несколько пар. Вас разлученные близнецы интересуют? От детей тогда редко отказывались, не то, что сейчас. Но ведь их могли разлучить и вне стен роддома, то есть позднее. Я помню, была одна неприятная история. Год надо уточнить в архиве. Мать — совсем девчонка. Там муж очень негодовал. Он сына ждал, а она ему, словно в насмешку, двух девочек родила. И кажется, они не состояли в браке. Простите, но подробностей я не помню. Но что он отказалася от детей — это точно. Гнусность, одним словом.

— Мы завтра поработаем в архиве, а после этого обратимся к вам вторично. Вы не против? — спросила Элла Викентьевна, доставая доллары.

— Да, помилуй Бог, за что же деньги? Вот если бы я у вас роды принимала, тогда другой разговор. Да мне и за роды столько не платят. Ну раз такое дело, без чая я вас никак не могу отпустить. Коля, забирай тетрадки, будешь уроки в большой комнате делать. Ну что же, что там Миша! А телевизор можно выключить, между прочим. Ты поговори у меня, поговори… У всех завтра контрольная. А у меня гости из Москвы. И закрой рот! Ты что, гостей из Москвы никогда не видел?

Ритуал был соблюден полностью. За чаем опять шел разговор о близнецах. Даша держала чашку с блюдцем на весу. Руки дрожали, лоб потел. Вытиря его левой рукой, Даша панически боялась уронить эту фарфоровую старинную красоту с фиалками на пол. И еще очень не хотелось оказаться одной из тех крох, от которых отказался отец. Фридман бы никогда не отказался. А этот — сапоги гармошкой, пиджак нараспашку… или наоборот, весь утонченный, в импортном костюмчике, в золотых очках, с нервным лицом… Последний образ чем‑то неуловимым напоминал Соткина.

— Все, пошли к тете Шуре–санитарке. Эта врачица тоже говорит, что у старухи память уникальная.

На Ручейной, где обитала тетя Шура, досок, сообщающих об образцовом быте не было, но сам пейзаж мог поразить любое воображение. Дом, забор, дом, забор, из‑за заборов ветки яблонь с красными плодами. Видно, всем жителям недавно завезли дрова. Березовые чистые бревна лежали у каждой калитки в живописном беспорядке. Некоторые были распилены, иные уже обработал топор, оставив груду поленцев. Улочка упиралась в ручей и холм, на который, минуя мостик, взбиралась трудолюбивая тропка. Холм венчали развалины церкви, украшенные строительными лесами. Маленькая часовня рядом была уже полностью отреставрирована и теперь слепила глаза обитой жестью главкой.

— В каком хорошем месте я родилась, — сказала с улыбкой Даша.

— Может. домой поедем. Увидела Родину, и хорошо. И хватит.

— Не хватит, — отозвалась Даша, помрачнев.

Тетя Шура, худенькая, ловкая старушка, трудилась на огороде, и идти в дом для обсуждения важных дел, о чем Элла Викентьевна откровенно намекнула, отказалась категорически. Вначале она обрабатывала помидоры, "жара такая, а эта сволочь фитофтора, гниль по–нашему, все погубила", потом собирала "остатний" горох и, наконец, принялась за клубнику, которую сегодня непременно надо было "освободить от усов и рассадить вольно". Трудно вести разговор, если видишь перед глазами согбенную спину и тощий, обтянутый сатиновой юбкой зад.

— Вы говорите, говорите, — поощряла старушка Эллу, — я ведь все слышу, не глухая.

А сколько можно задавать вопросы, не получая ответа. Даже Элла Викентьевна, на что болтливый человек, и та иссякла.

— Ну и что вы нам на это скажете? Вы не думайте, мы платим за услуги.

Старушка выдержала паузу, потом, не разгибая спины, неторопливо, с интонациями сказительницы, повела повествование. Года, она, конечно, не помнит, потому что живой человек, а не настенный календарь. А случаи помнит. Была у них одна негодница, уж такая дрянь… Медсестра, ребеночка на сторону продала. Ее уличили потом, а ту, кому она продала, и искать не стали. А случилось все так… Рожала мать двойню. Девочки. Одна‑то хорошая родилась, а вторая не закричала. Матери и сказали, мол, погибла ваша вторая дочка. Мать в слезы, но хорошо хоть первая жива. А ту, мервенькую, оказывается, оживили, выходили и при роддоме оставили. А потом и покупатель подвернулся. Это в смысле удочерения. Говорят, что дрянь эта, медсестра, живет сейчас в Старой Руссе и в ус не дует. Правда, история эта не в нашем роддоме приключилась, но все так и было, я вам правду говорю. Бывает, что и умирают матери родами, те, которые близнецов рожают. Детей, естественно, забирает родня.

Случаи из жизни роддома сыпались, как из рога изобилия, им не было конца. Надежды, что они иссякнут, не было никакой, разве что рассказчица когда‑нибудь утомится и прервется хоть на мгновение.

— Помоги‑ка, — обратилась она вдруг к Даше, — я эту каменюку давно вытащить мечтаю. Да глубоко сидела, зараза! А сейчас на поверхность и вылезла.

Даша покорно запустила пыльцы в рыхлую землю, нащупала острый конец невидимого камня, потянула вверх. Старуха ей активно помогала.

— Нет, не сдюжим, — сказала она наконец.

— Лом надо…

— Сейчас принесу.

Камень поддели ломом, надавили в четыре руки на рычаг. Элла Викентьевна опомнилась и тоже бросилась помогать. Плоский, гранитный камень, выворачивая с корнями клубнику, лениво выполз на поверхность.

— Ух, молодцы, бабы! — радостно крикнула старуха. — Ни от камня плода, ни от вора добра. Пошли руки мыть.

У рукомойника, подвешенного к старому столбу у сарая, Даша и задала вопрос, который давно жег язык, но не было возможности спросить.

— А вы не помните женщину, которую с поезда сняли… она куда‑то ехала, и в вагоне рожать начала…

— Это артистка, что ли? — улыбнулась санитарка, и тут обнаружилось, что у старухи нет переднего зуба. Во всей своей жизни Даша не видела улыбки милее. — Да как же мне ее не помнить, если я ей сама потом в Ярославль телеграмму посылала. Она, бедненькая, плакала, убивалась, что в кино свое не поспеет. " У меня, — говорит, — съемки, а тут все так не кстати."

— Она двойню родила? — спросила внимательно прислушивающаяся к разговору Элла.

— Да какую там двойню. У нее и живота‑то не было. Ху–уденькая. Семимесячную родила, и роды были трудными. Ей девочку кормить не давали, а она все плакала. А потом, когда узнала, что ребенку опасности нет — выходим, говорит мне: "Александра Егоровна, раз дочка моя жива будет, то и мужу телеграмму отбейте".

— И вы дали телеграмму?

— Отбила. Куда — не помню. Давно это было.

— А как ее звали?

— Артистку‑то? Забыла, милая. А зря. Она у нас долго лежала. На прощанье мне платок крепдешиновый подарила. Я его потом внучке отдала. Красивый платок, с хризантемами.

У Даши глаза переполнялись слезами, сейчас заполнят глазную впадину всклеть и потекут вольно. Элла судорожно искала в сумке кошелек.

— Ну ладно, поговорили и будет. Каменюку у меня завтра сосед заберет для забора. В дом не зову, простите… Сами видели, клубника вся разворочена.

— Мы к вам завтра зайдем… — пролепетала Даша и, схватив Эллу Викентьевну за руку, повлекла ее к калитке.

Вот оно, значит, как бывает. Невообразимое, но такое естественное событие — встретить человека, который своими руками принял тебя в этот мир. Конечно, баба Шура только санитарка, ее обязанность — полы мыть и за роженицами ухаживать. Но ведь очень может быть, что именно она приняла спеленутый кулек и отнесла его под колпак… или где там у них лежат недоношенные…

Мысль, что в городе Котьме, о котором она раньше и не подозревала, живут люди, чья память зачем‑то сохранила факты ее появления на свет, совершенно потрясла Дашу. Она вдруг представила себе, что ее скромное существование протекает сразу в нескольких плоскостях, и живет она, оказывается, не только в конкретной точке и в данный миг, но и в фанерной ракете, в которой пряталась в детском саду от воспитательницы, и на даче, где купалась в пруду, и в убогой комнатенке в Крыму, которую снимали родители в Новом свете у хозяйки–ведьмы, и в школе… нет, в школе не надо… а на последнем экзамене по истории — пожалуйста, она так и стоит там со счастливым билетом в руке. И ощущение этого разнообразного существования не только не было болезненным (раздвоение личности!), но давало чувство надежного тыла. Сообщество людей, стая, род, братство, все вместе… ну и все такое прочее — ясные, добрые мысли.

— Перестань слезоточить! — прикрикнула Элла Викентьевна. — Сейчас в кафе зайдем и коньячку хлопнем. Как‑то все это чересчур просто и до идиотизма трогательно.

На следующее утро могучий архивариус Инна Васильевна, так и не утратившая за ночь лиловости щек, в тех же самых впаянных в мочки ушей серьгах–кольцах и в еще более пышной прическе восседала за колченогим столом, а рядом на стульях и подоконнике уже лежали отобранные медицинские карты, в которых сообщались подробности появления на свет людей в семьдесят втором году. В них Даша и нашла себя. Советуем иным, неуверенным в себе людям заглянуть в подобные документы. Они оживляют генетическую память. Даша не просто увидела, она почувствовала себя лежащей на твердом столе, — жалкое, голое тельце, морщинистая ручка схвачена веревочкой, где на вырезанной из клеенки бирке написано имя матери. Сама она пока никто, только что вылупившееся из кокона нечто, а впереди — жизнь.

Документы повествовали о состоянии роженицы, опять температура поднялась, мастит, черт побери… Бедная мама… как она боялась, чужой город, чужие звезды… Сразу ли она полюбила этот кулек кило семьсот весом или по прошествии времени? Семимесячная, очень маленькая, но, как выяснилось, крепенькая. Никаких близнецов не было и быть не могло. Только здесь, в Котьме, Даша поняла, что искала она не сестру–близняшку. Она искала мать. Нашла… и устыдилась своей нелепой суеты.

Теперь надо было все брать в свои руки. Даша поблагодарила Инну Васильевну, сказала, что никаких выписок делать не надо, и Элла поняла, что дело закрыто.

— До поезда целый день, — сказала она Даше на перекрестье улиц. — Давай спросим, может, здесь краеведческий музей есть. Надо же как‑то убить время.

— Я бы предпочла убить время где‑нибудь у речки. Очень хочется тишины. Вы покурите, я помечтаю.

После получаса блужданий, которые обе с удовольствием назвали прогулкой, была найдена круглая лужайка, разместившаяся на изгибе крутого берега. Огромная, с разломанным надвое стволом ива, слала колеблющуюся тень, рядом красная бузина тонула в зарослях бурьяна. Сиреневые соцветия бодяка уже отцвели и превратились в пушистые кисточки. От малейшего ветерка они распадались на глазах, легкий их пух взвивался вверх и неторопливо следовал к реке. На сухую ветку ивы уселась сорока, повертела глянцевым хвостом, застрекотала зло и улетела.

— Элла Викентьевна, а вы в Бога веруете?

— Что за бестактный вопрос! У нас не принято об этом спрашивать. Ты пойми… В Америке, например, ты можешь без натуги узнать все о вероисповедании собеседника, можешь спросить о стоимости его машины, отношении к сексу и количестве жен. Но Боже тебя избавь поинтересоваться, сколько он получает в месяц. Это сакральное! То есть не лезь другому в душу с пустым любопытством.