Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

XI

Царские войска широким станом облегли стены Калуги, где укрепился Болотников со своим ополчением. Казаки отбили первые приступы, и теперь воеводы рассчитывали взять город измором, не тратя пороха.

От нечего делать стрельцы целыми днями переругивались с казаками, державшими караул на городских стенах.

— Эй, вы, калуцкие воры, примайте посла! — крикнули раз с поля, — из-за моря к вам посланный. Мотрите, не пальните, человек надобный, самому королю ответите.

— Нам что, не жалко, пущай идет. Только назад не пустим.

Когда вслед за тем из кучки стрельцов вышла нескладная фигура шведа, на валу раздался хохот.

— Эй, вы! Где вы этакого журавля пымали? — кричали казаки.

Поверх куцого кафтана на аптекаре был надет полушубок, а на ноги какой-то добрый человек дал ему стоптанные валенки. Но тулуп был ему короток, и выше валенок видны были тощие ноги. Он широко шагал, и полы тулупа взмахивали, точно крылья неуклюжей птицы.

— Журавель, а журавель! Отколь прилетел? Хошь пшена поклевать? — кричали со стен.

Не отвечая, аптекарь торопливо вошел в слегка приоткрывшиеся перед ним ворота.

Он очутился на занесенном снегом пустыре, где в беспорядке были раскиданы зарядные ящики с каменными ядрами, распряженные сани, занесенные снегом кучи мусора. Должно быть, раньше горожане сваливали сюда домашние отбросы. Несколько баб и сейчас вываливали в стороне бадьи с мусором. Городские ребятишки устроили себе здесь же снежную гору и с визгом и хохотом скатывались с нее, кто на облитых водой и заледеневших досочках, кто на обрывках войлока, а кто просто присев на корточки. Другие мальчишки облепили тучей кучку казаков, сменившихся с караула и с увлечением игравших в зернь.

Никому из караульных, видимо, не пришло в голову, что послы не приходят пешком в одиночку. Они только с веселым удивлением оглядывали неуклюжего аптекаря.

Фидлер тоже с удивлением оглядывался. Сделав несколько шагов по пустырю, он даже слегка попятился, точно не туда попал.

Караульные окружили его кучкой и пересмеивались.

— Это что там? — неопределенно махнул Фидлер вперед, где виднелись почерневшие домишки, а за ними кое-где высились золотые луковки городских церквей.

— Ты про чего это? — переспросил седобородый серьезный казак, должно быть, из мужиков. — Город там, Калуга. Аль не знаешь, куда пришел?

— А стан Иван Болотников где? — продолжал спрашивать аптекарь.

Казаки кругом засмеялись.

— А тут и стоим мы, в городу, стало быть, — пояснил тот же казак. — Кто к себе кого пустил. Я вон неподалеку стою. В той вон избе, с краю. Вон и баба моя вышла с ведром, хозяйка, стало быть. Вишь, девчонка за подол держится, — словоохотливо объяснял казак.

— Девчонка? — переспросил Фидлер. — Твоя дочка?

Казаки кругом еще громче захохотали.

— Кирюха, ты, гляди, дочку завел. Ишь, прыткий какой! — крикнул кто-то.

Но седобородый казак сердито отмахнулся и опять обратился к аптекарю.

— Вишь ты, беспонятный какой. Пошто моя дочка? Бабы, мол, той, у кого я стою, с той избы хозяйки. Ейная мол, девчонка. Трое у ней — дочка, да вон двое мальчишек с горы катаются.

— А ты казак? — продолжал спрашивать Фидлер.

— Казак, — с гордостью произнес седобородый. — Сам-то я по себе холоп был князя Воротынского.

— Воротынского? — переспросил Фидлер.

— Кокарева мы спервоначалу были, — охотно пояснил мужик. — А Воротынский князь неподалеку там живет, в Княгинине. Ну, и купил он нас, двадцать семей мужиков купил, на своз.

— Как? Кого купил? Не понимай я, — спросил Фидлер. — Какой воз купил?

— Зачем воз? — удивился казак. — Мужиков, говорю, купил двадцать семей на своз. Чтобы, значит, в его вотчину перегнать.

Аптекарь смотрел, широко раскрыв сумрачные глаза. Он не выезжал из Москвы и первый раз встретил деревенского мужика.

— А ты не хотел от того Кокарев уходить и у Воротынского служить? — спросил он казака.

— Вестимо, не хотел, — ответил словоохотливый мужик. — У Кокарева-то мы ничего жили, справно. А у Воротынского управитель чистый зверь вышел.

— Ну, ну, — понукал Фидлер, — говори, почему зверь?

— Да как же, — охотно продолжал мужик, не замечая, что остальные казаки, толпившиеся вокруг, постепенно разошлись. — Бабу мою в огород гонял полоть, как на сносях была. Скинула она мертвенького, да и сама померла. Бабы-то не стало, дак он девчонку почал гонять, по двенадцатому году. Вовсе загонял. А малые ребята одни оставались. На пахоте я был, мальчонку по второму году свинья загрызла. Ну, я поглядел, поглядел, да и ударился в бега, на Северскую Украйну. Не словили, слава господу. А там в казаки взяли. А там как раз… — Только тут он заметил, что все казаки разошлись, — должно быть, они не первый раз слушали его рассказ, — и он остался один с аптекарем.

Он смущенно замолчал. Но Фидлер окликнул его:

— Ну, говори, что потом был?

— Да вот, сказываю, немного я и послужил казаком, а тут как раз слышу я: Дмитрий царь — вот что Шуйский убить хотел — сбежал с Москвы и войско набирает вновь на Шуйского итти. Вперед прислал воеводу своего, Болотникова, Иван Исаича, и всем холопам тот царь Дмитрий волю дает. Как я прослышал про то, так и говорю: «Идем, братцы, за тем Болотниковым, — может, он нам, холопам, волю даст. Воротынскому, дьяволу, руки укоротит». Коли воля, — сразу оживившись, продолжал он, — я тотчас домой ворочусь, к себе, на Имжу. Може, изба-то моя цела там? — Он вопросительно посмотрел на аптекаря. — А може, и останный сынишка жив. Чай, суседи к себе забрали… Управителя того, надо быть, прикончили мужики. Ну и зверь был! А коли жив, я ему сам голову снесу, ироду окаянному! Всех ребят у меня извел, душегуб!

Фидлер слушал его с напряженным вниманием. На лбу у него выдавились две глубокие складки. Он еще раз окинул взглядом пустырь, наполненный визгом и хохотом ребят, взглянул на городской вал, где прохаживались казаки с пищалями, и опять посмотрел на седобородого мужика, стоявшего перед ним, опершись на пищаль.

— А Болотников как же? — начал он неуверенно. — Он вам велит всех стариков убивать и всех малых ребят?..

— Иван-то Исаич! — перебил его с возмущением казак. — Да чтой-то ты! Окстись! Аль мы нехристи какие?

Фидлер смотрел на него, подняв косматые брови, окончательно сбитый с толку.

Как же так? Он ехал сюда, чтоб уничтожить дикого зверя, пожиравшего чуть не живьем малых детей и беспомощных стариков. А тут говорят, что тот Болотников за холопов воюет, чтоб спасти их от злых помещиков. — Он посмотрел на мужика и еще раз оглянулся. — Да кто говорит-то? — спросил он сам себя, вдруг опомнившись и стараясь стряхнуть с себя впечатление от рассказа мужика. — Может, этот мужик врет все, а я, дурак, заслушался. Вон, другие и слушать его не стали, ушли. Может, он врун известный. А ведь там, в Москве, сам патриарх говорил и князь Воротынский. И царь тоже. На какое дело его послал! Нет, не станет он слушать больше никого, пойдет прямо к Болотникову, коли пустят.

— А сам Болотников? — спросил он казака, стоявшего перед ним все так же, опершись на пищаль. — Можно его увидеть или нет?

— Пошто не можно? Вот пойдем, я на базар иду, а он там в дому коло базара стоит. Только Гаврилычу скажу да пищаль домой занесу.

Казак подошел к стоявшему поодаль есаулу, поговорил с ним и вернулся.

Они пересекли пустырь, казак занес в свой домишко пищаль, и они углубились в кривые, занесенные снегом улички Калуги. Оба всю дорогу молчали. В середине города улицы стали пошире и попрямей. Наконец одна вывела их на обширную площадь, где посредине тянулся ряд ларьков, вокруг которых толпился народ и на все голоса кричали торговцы, зазывая покупателей.

На углу казак остановился и сказал:

— Вот тут он и стоит, в этом самом дому. Сидорка, — обратился он к молодому парню, стоявшему на крыльце и глазевшему по сторонам. — Вот немца я привел. С поля пустили караульные. Охотится Иван Исаича повидать. Спросишь, может, пустит он его али как?

— Только лишь пришел Иван Исаич, обедать сел, — сказал Сидорка, с любопытством оглядев Фидлера. — Немец, говоришь? Ну, погоди малость. Я попытаю, спрошу.

Парень вошел в сени и захлопнул за собой дверь.

— Ну, я пойду, он тебя кликнет, — сказал казак и зашагал к базару.

Фидлер стоял и смотрел на базарную площадь, и опять его удивляло, сколько тут везде на площади снует ребятишек.

— Эй ты, немец! — окликнул его Сидорка. — Иди в горницу, Иван Исаич тебя кличет.

«Обедает, — подумал Фидлер. — Может, сразу же и попытать. Вдруг второй раз не пустит». Он засунул руку за пазуху и нащупал там кошель.

Перейдя сени, он следом за Сидоркой вошел в просторную горницу. У окна перед накрытым скатертью столом сидел Болотников. За одним столом с ним обедал Михайла.

— Ты немец? — спросил Болотников, взглянув на Фидлера. — Ну, снимай тулуп, садись с нами. Похлебай щей горячих. Замерз, видно, без привычки. Сидорка, налей ему чашку щей. Как звать-то тебя?

— Фридрих Фидлер, — ответил аптекарь, садясь на скамью рядом с Михайлой и внимательно оглядев стол. Прямо перед ним стояла глиняная кружка с квасом, наверное, Болотникова. Он прикидывал в уме, как бы половчее под столом пересыпать порошок из пакетика в горсть правой руки, а потом, отодвигая кружку ближе к Болотникову, всыпать туда порошок. Он старался не глядеть на Болотникова — чем больше смотреть, тем труднее станет исполнить то, за что он взялся.

— Ты из какого города, Фридрих… а по батюшке как? — спрашивал его Болотников.

— Фридрих Карлович. Из Стокгольм я родом, — ответил Фидлер, радуясь, что Болотников не спрашивает, долго ли он жил в Московии.

— Чудно̀, верно, тебе у нас, — продолжал Болотников. — Я хоть на воле-то недолго жил за рубежом, а все повидал, как там люди живут. А как вспомнил, что у нас тут, так сердце и защемило.

Фидлер невольно поднял глаза и встретил ясный, вдумчивый взгляд темно-синих глаз. «Неужто, правда, злодей такой?» мелькнуло у него. Он с усилием отвернулся и опустил голову.

— Чего ж не ешь? — спросил Болотников. — Или к нашей пище не привык?

Фидлер взял ложку и заставил себя против воли хлебать щи.

— Иван Исаич, — заговорил Михайла, нетерпеливо оглянувшись на Фидлера. — У нас тут с тобой разговор был, помешал тот немец. Может, отошлешь его, потом скажет, с чем прислали его. А мне ты сам велел ноне тебе доложить, чего мужики наши кучатся.

— Да говори при нем. Вишь, закостенел вовсе, пущай его щей похлебает, отойдет малость. Наши-то дела ему ни к чему.

Фидлер не поднимал головы от плошки.

Михайла отодвинул щи и заговорил возбужденно:

— Иван Исаич! Чего ж Дмитрий Иваныч не идет? Заждался народ. Может, сказывают, и вовсе не придет? А нам его ждать. Чего мы тут сидим зря? Может, без его итти волю добывать?

Болотников стукнул рукой по столу, тоже отодвинул плошку, оперся обеими руками на край стола и заговорил горячо, не спуская с Михайлы загоревшихся глаз.

— Ну и беспонятный вы народ! — вскричал он. — Сколь разов говорил вам, а вы все в толк не возьмете. «Без его итти волю добывать». А как мы без его добудем? Думаешь, Ваську Шуйского хорошенько пугнуть, так он и даст? Дурни вы? Он бы по себе, может, и дал, только б его со стола московского не согнали. Да ведь кто его посадил? Бояре! Думаешь, позволят они ему волю дать? Да они его лучше в Москве-реке утопят. Знает он это хорошо. До последнего биться станет, а воли нипочем не даст.