Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

II

Выйдя из села, Михайла решил, что на Калугу ему итти незачем. Он еще раньше расспросил мужиков, какая от них ближняя дорога на Москву. Вышло, что на Алексин, на Серпухов и на Подольск.

Путь не ближний — верст полтораста, коли не больше. Ну, ничего, у него теперь после Маланьиных хлебов да береженья силы вдвое прибыло, и он легко шагал по дороге от села к селу.

Места ближе к Москве пошли вовсе разоренные. Жители пуганые. Вспомнилось Михайле, как он, два года назад, по осени же шел с обозом в Нижний. Тоже неспокойно уж тогда было на русской земле. Как к Нижнему подходили, не раз и брошенные деревни попадались, и погорелые. А все-таки такого страха, такого разору не было, как теперь. Взять хоть Кстово: большое село на проезжей дороге, а жило себе, как и в прежние годы. И скота, и хлеба, и всякого запаса и для себя и на проезжих людей хватало.

А тут — войдешь в село — ни скота, ни лошадей, ни хлеба, ни огородины. Точно Мамай прошел. Ребятишки, и те на воротах не виснут, на глаза боятся показаться.

Начнет Михайла расспрашивать, кто их так под корень разорил, боярин, что ли, лют сильно, — так мужики рукой машут. Про бояр что говорить! Всем от них житья не было. А уж ихний такой был кровопивец, кнутобойца — век будут поминать!.. Да только об нем давно и слуху нет. В Москве, надо быть, отсиживается, дьявол! Ему-то ништо. Ну а им — куда уйти от своего места? Живут — смерти ждут. Точно их выкинули на проезжую дорогу, чтоб их всякий обидчик топтал. Ляхи больше всего обижали. Налетят, что воронье! И скот и запас весь заберут и надругаются еще. По лесам многие разбежались — девки, ребятишки. И засту̀пы ни от кого нет.

Спрашивал Михайла: «Кто ж теперь на Москве сидит — всё Василий или Дмитрий Иваныч?» Не знает никто. Будто как Василий, а кто его знает. Михайла опять спрашивал: «Да волю-то холопам объявляли?» Нет, такого не слыхать. «Ну, так, верно, не сел еще на царство Дмитрий Иваныч».

Куда ни придет — все на ляхов жалуются. Вовсе житья от них не стало.

Недалеко от Москвы пустили его переспать в деревне Нижние Котлы. Сказывали мужики: только что ляхи прошли, кур, какие оставались, всех позабирали, яиц парочки не оставили, окаянные! Скот сто́ящий давно угнали. Огородину всю забрали. А эти перепились — с собой у них вино было — и поскакали дальше — к царю будто, а к какому, кто их знает. Не сказывали.

Наутро, как уходил Михайла, остерегали его: сторожко де иди, не попадись — зарубят!

Ляхов Михайла еще никогда не видал, не знал, какие они бывают. Слыхал только от Ивана Исаича, что они Дмитрия Иваныча не пускали, и думал почему-то, что они высоченные и черные, как цыганы. В Княгинине у них был один мужик такой — черный, кудрявый, косая сажень в плечах — его цыганом прозывали.

А теперь, как шел он с Дурасова, не попадались ни разу ляхи. То, слышно, только что прошли, то будто следом идут, а сами, бог спас, не встречались. «Ну и теперь, — думал он, — авось, бог помилует, ушли далеко, не попадутся. Да и Москва близко, наверно, и Дмитрия Иваныча войско не за горами».

Стадо еще не выгнали, чуть рассвело, солнце не вставало. Идет он дорогой, утро выдалось теплое, тихое, словно летом. Роса на траве, влево-то поле распаханное — пар, а вправо кусты и кочки между ними, сырое, видно, место, трава зеленая-презеленая. Тихо так. И вдруг — точно стон откуда-то, будто человечий голос, на зверя не похож, да и откуда тут зверю быть, лесов нет. Остановился он, слушает, — криком кричит кто-то, заходится, вопит, словно смерть его настигает.

Что такое?

«Нечистый, может?» подумалось ему. Да сам же себя уговаривает: «Какой там нечистый — день ведь». А все-таки душа не на месте.

Идет дальше, оглядывается во все стороны. Не видать никого, а кричит кто-то, жалобно так. Солнце уж сзади из-за холмов показалось, и сразу закурилась трава, и роса в траве засверкала. Кусты справа расступились. И вдруг Михайла остановился, как вкопанный.

Что за притча?

Отступя от дороги, среди зеленой травы — что это? Человек? Нет, голова в шишаке железном, блестит на солнце, над головой копье торчит, и на нем значок синий с желтым треплется, под головой панцырь тоже блестит, а ниже, впереди, точно будто уши лошадиные торчат из травы. Руки черные, взмахивает он ими и кричит чего-то, хрипло, непонятно и страшно так — за сердце хватает! Увидел Михайлу, тянет руки.

Господи, истинно навождение! Человек, видно! Чего ж с ним? Чего ж не идет-то? Не то прочь бежать, не то к нему кинуться. Господи! Никогда с ним такого не бывало.

Собрался с духом, обернулся к голове и крикнул:

— Эй, ты! Кто ты такой есть? Отзовись!

Голова чего-то завопила истошным голосом. За сердце берет. Закричала, а там забормотала, не по-русски будто. Шипит, цокает. Ни слова не понял Михайла.

Глаза на лоб лезут, ревет, руками машет, точно зовет. Михайла уж хотел было броситься, шагнул, да слышит — земля под ним подается. Он скорей назад отскочил. Оглянулся, а по дороге, следом за ним, из Котлов идет деревенское стадо. И какое стадо! — десятка полтора коровенок тощих, ребра видать, да овец, может, тоже десятка три, не больше, — ни телят, ни ягненочка. Глядеть не на что. А сзади пастух идет, старик, на высокую палку опирается, и подпасков двое, парнишек молодых. Собак и нет вовсе.

Михайла пошел назад, навстречу к старику, поклонился ему и заговорил:

— Дед, а дед, гляди, что это у вас? Там вон. Видишь? Человек, не человек, кричит чего-то, а чего — не понять.

Старик остановился, перенял палку в левую руку, приложил ко лбу заскорузлую черную ладонь, вгляделся, потом махнул рукой и сказал, точно рад даже был:

— Вот, вот! Так с ими со всеми будет! Не доржит их русская земля!

— Да кто ж то? — спросил Михайла.

— Да лях же! — проговорил старик. — Видно, с тех, что вечор у нас останное позабирали. — Старик погрозил кулаком в сторону кричащей головы. — Думают, так им господь и попустит вконец нас извести. Не будет того! Ишь, земля под ими расступаться стала! Тут надо знать места. А они дуро́м валят, их трясина и затягиват. На конях ведь они были. Скачут, сам чорт им не брат! А ноне, гляди, — где он, конь-то? Ухи одни торчат. Так и с им будет, с ляхом! Девки, видать, в кусты за валежником вечор пошли, а он, поди, сатана, отстал да за ими и подался. Так девки — те тропки знают, а он, вишь, прямиком. Тут его господь и настиг!

Михайла с ужасом посмотрел на несчастного ляха. Теперь трясина подходила ему под самые плечи. Он уж и человечий голос потерял. Волком выл.

— Так с ими со всеми будет! — сказал старик.

— А может, веревку ему кинуть? — нерешительно проговорил Михайла. — Ишь, мучается как! Гляди, глазы вовсе повылазили.

— Да ты что, малый! — строго обернулся к нему старик. — Аль против божьей воли итти надумал? Лях ведь он, нехристь! — сказываю я. Русскую землю зорит. Всех их господь расточит! Ни единого на нашей земле не останется!.. Иди, куда шел. Не твоя то̀ забота. У нас озорничал, пущай же у нас его и земля заглонет.

Михайла молча повернулся и пошел своей дорогой. Долго еще в ушах у него звучал хриплый вой ляха, а когда он оглядывался, он видел высокого пастуха, медленно бредшего, опираясь на палку, за своим жалким низкорослым стадом.

«Да что ж это с русской землей сталось?» думал Михайла.

Вышел он из дому воли себе добывать. Пришел к Болотникову, и тот ему растолковал, что не один он воли ищет, весь народ русский в кабале, для всех нужно волю добывать. С той поры сколько времени прошло! Сам Болотников за волю голову сложил, а про волю все не слыхать. Да и не в том одном беда. С того времени народу, видать, еще лише стало. В корень разоряется русская земля. Не одни бояре крестьян в кабалу забирают и дышать не дают. Еще из-за рубежа вороги налетели, ляхи проклятые, весь народ зорят! Что только дальше будет?

Надо все-таки первым делом до Дмитрия Иваныча добраться. Недаром Иван Исаич на него всю надежду полагал. Может статься, не поспел еще он. Такое дело тоже враз не сделаешь — весь народ из кабалы вызволить. Дмитрий Иваныч, верно, и не знает, что тем временем ляхи его народ обижают. Как только Михайла дойдет до него, так он все ему и откроет. Скажет, с чем его Иван Исаич послал.

И Михайла зашагал еще быстрее.

От Нижних Котлов, коли прямо на полночь итти, тут скоро и стены московские будут, а малость на восход — Симонов монастырь. Только в Москву-то не хотел Михайла заходить, покуда не узнает, кто там сидит. Решил сторонкой обойти, разузнать раньше, где ж теперь Дмитрий Иваныч, — пришел или нет?

Шел-шел, солнце уж высоко поднялось, ветряки стали попадаться. У одного мельник на завалинке сидел.

Подошел Михайла, спрашивает:

— Это какое село, дядя?

— Семеновское. А ты отколь?

— Издалека я. А что, не слыхал ты, дядя, царь Дмитрий Иваныч с войском не проходил тут?

— Как не слыхать. Промеж людей живем. Не в темном лесу. Сам не видал, врать не хочу. А люди сказывали, за Семеновским шел, по Можайской дороге, на Москву. Войска у него видимо-невидимо. И ляхи со своими воеводами. И казачьи полки с атаманами, и мужицкая рать, что от Ивашки Болотникова осталась. Холопы де все его руку тянут. Он де им волю сулит.

Михайла облегченно перевел дух.

— А в город-то вошел он, Дмитрий Иваныч? — спросил он. — В Москву самую?

— Не-ет, — протянул мельник. — На Москве-то Василий Иваныч сидит. Не пущает. Бились они тут летом, в самые пажинки, сказывали, близко Ходынки. Ну, ни один не одолел. Василий-то царь хотел Дмитрия Иваныча прочь отогнать. Сперва было царские воеводы больно наседать стали, а там и сдали, те их вспять погнали, до самых стен догнали. Еле в ворота заскочили да и заперлись вновь.

— Ну, а Дмитрий Иваныч?

— Дмитрий Иваныч в Тушине лагерем стал. Хочет де измором Москву взять. Чтоб московские люди с поклоном до его пришли.

— Ну, а московские люди как? — не отставал Михайла.

— А я почем знаю! — рассердился вдруг мельник. — Я, чай, не в Москве живу. Чего ты ко мне пристал? Что да как? Проваливай-ка лучше. Не люблю я. Иной придет, расскажет, что видал, с таким и поговорить лестно. А ты, знай, спрошаешь. А из каких сам — не сказываешь.

— Я-то сам из холопов, — примирительно проговорил Михайла.

— Беглый, стало быть, — проворчал мельник.

— Вот мы за Дмитрием Иванычем и идем, — продолжал, не ответив, Михайла. — Сказывали, как на царство сядет Дмитрий Иваныч, так тотчас указ даст, чтобы всем холопам вольными стать.

— Ишь ты, — недоверчиво пробормотал мельник. — Ты лучше к Дмитрию Иванычу к самому в лагерь проберись, да там и разузнай, нечем по дорогам шататься да встречных спрашивать. Другой тебе такого наскажет — не любо, не слушай. Молод ты, парень, видать, — закончил он, смягчившись. — Смекалки-то и нехватает. Ну, иди с богом. В Тушине, сказываю, твой Дмитрий Иваныч стоит. Туда и норови. До́темна придешь… Заголодал, поди?

Мельник вынес большой ломоть хлеба и пару луковиц. Михайла поел, запил квасом — тоже мельник дал — и пошел дорогой, какую он указал.

В селе Семеновском его даже не окликнул никто — уж привыкли мужики, что через село все время брели неведомые люди — благо Михайла не норовил стащить или выклянчить чего.

За селом шла большая Можайская дорога, и по ней медленно ехал отряд воинов на конях, в таких же железных шишаках и панцырях, как на том ляхе, что загряз в трясине под Нижними Котлами.