Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

IV

Наутро Михайла проснулся от заливистого собачьего лая и завыванья. Точно целая свора собак гналась за волком и уже настигала его.

Михайла вскочил и, подойдя к Степке, спавшему беспробудным мальчишеским сном, затряс его за плечо.

— Степка, чего это собаки взъелись? Неужто у вас на село волки забегают?

Степка поднял встрепанную голову.

— Волки? Где? — пробормотал он.

— Да слышишь — собаки чего делают.

Степка вскочил.

— Бежим скорей! Это, верно, пан Рожинский травит кого. Слышь — хохочут.

Со двора доносились какие-то крики, улюлюканье, хохот.

Михайла натянул тулупчик, Степка надел свой кафтан, и, захватив шапки, они выбежали в сени и распахнули дверь на крыльцо. Но во дворе было пусто. Улюлюканье, визг, вой и лай доносились откуда-то издали.

Они сбежали с лестницы и, пробежав двор, выскочили в ворота. У ворот и вдоль домов толпилось много народа, больше все поляки в разноцветных жупанах, паненки в нарядных шубках. Все они кричали, хохотали, махали платками и шапками. Вытянув шеи, поднимаясь на носках, все смотрели вдоль улицы, где с визгом, лаем и завываньем мчалась свора собак.

Степка дернул Михайлу за рукав и крикнул ему в ухо:

— Гляди: царь и царица и пан Рожинский с ними.

Михайла оглянулся. На крыльце в кресле сидела нарядная красивая пани, широко раскинув шитую золотом юбку и кутаясь в накинутую на плечи парчевую, подбитую мехом кофту.

За ней, опираясь на спинку кресла, стоял тот самый царь, бритый, в шитом золотом кафтане, которого вчера видел Михайла у ворот. Рядом с ним громко хохотал, махал руками и что-то кричал высокий худой польский пан.

Царь тоже усмехался, но качал головой и точно уговаривал в чем-то пана, оборачиваясь к нему и трогая его за плечо. А потом вдруг сам начинал хохотать.

Михайла оглянулся на собак. Кого это они травят? Как раз в это время стая с визгом, лаем и урчаньем сбилась в кучу. Сквозь собачий лай из кучи доносились человечьи крики.

«Господи, да неужто человека затравили!» подумал Михайла, напрасно пытаясь разглядеть что-нибудь в копошащейся куче.

Отчаянные крики и вопли неслись оттуда. Будто кто-то вопил истошным голосом: «Спасите, помогите!»

«Да чего ж никто собак не разгонит!» с ужасом думал Михайла.

На крыльце пан захлопал в ладоши и крикнул зычным голосом:

— Цыц! Отозвать собак! Будет!

Охотники бросились к своре и, стегая собак арапниками, с трудом растащили их в разные стороны.

Какие-то люди подбежали к лежавшему и, подхватив его под руки, поволокли во двор.

Он громко закричал, и Михайле почудилось в его голосе что-то знакомое. Он весь вздрогнул, схватил Степку за плечо и крикнул:

— Бежим, Степка! Кого это собаки загрызли?

Сквозь собачий лай доносились человечьи крики.

— Время мне нет, — проговорил Степка. — Клетку надо чистить, сокола мыть. Ну как государь на охоту соберется?

Михайла оглянулся. Из толпы к нему торопливо пробирался Гаврилыч. Добродушное лицо его было озабочено. Он подошел к Михайле, взял его за локоть и проговорил:

— Пийдемо, Михайло! Там знаёмый мужик з нашей рати.

Михайла только поглядел на Гаврилыча и торопливо пошел за ним. Почему-то ему все вспоминался Болотников, хотя он знал, что того уже давно нет на свете.

Михайла ничего не спрашивал Гаврилыча, и тот тоже не проронил ни слова, пока не остановился у одной избы.

— Ось дэ, — сказал он, отворяя калитку и входя во двор. Михайла вошел за ним. Он сам не понимал, отчего у него похолодело и сжалось в груди, точно он сейчас должен увидеть что-то страшное.

Они поднялись на крыльцо и вошли в сени. Из избы слышались глухие стоны.

Михайла схватил Гаврилыча за руку и вскрикнул:

— Да кто ж там, Гаврилыч? Господи! Кого ж они?

Гаврилыч, не отвечая, открыл дверь в черную половину избы.

Молодая баба наклонилась над кем-то, лежавшим на лавке под окнами.

— Испей кваску, болезный, — говорила она жалостливым голосом, — може, полегчает. Вишь ироды проклятущие! Православного человека псами травить! Нехристи окаянные! Погибели на них нету!

— Ну, ты, придержи язык! — проворчал мужик, которого раньше не заметил Михайла. — Полон двор ляхов. Услышат — всыпят тебе горячих.

— Да уж с таким мужиком того и жди, — сердито обернулась к нему женщина. — Засту́пы не дожидайся.

— От дура баба, — пробормотал приземистый угрюмый мужик, отворачиваясь. — И на кой ляд этим бабам языки дадены?

— А чтоб вас, дурней, лаять! — быстро отозвалась баба.

Но в это время лежавший на лавке опять застонал, и она нагнулась к нему.

— Помог бы хоть разоболочить его. Ишь, в клочья изодрали тулуп, проклятые.

Мужик встал, но Гаврилыч дернул Михайлу, застывшего у порога, и подошел с ним к лавке.

Михайла со страхом взглянул на испачканное грязью лицо со спутанной всклокоченной бородой и вскрикнул:

— Невежка!

Мужик с трудом поднял веки, шевельнулся, точно хотел приподняться, но тотчас охнул и прошептал:

— Михалка, ты?

Баба повернулась к Михайле:

— Земляк, что ли?

Михайла кивнул.

— Ну-ка, помоги. Мой-то, вишь, что чурбан сидит. — Она покосилась на мужика, снова опустившегося на лавку.

Михайла дрожавшими руками приподнял Невежку, пока баба старалась осторожно снять с него тулуп. Рубаха под тулупом была в крови и тоже изодрана. Когда они начали расстегивать ворот и развязали пояс, Невежка забеспокоился.

— Там, там, — бормотал он хриплым голосом, взглядывая на склонившегося к нему Михайлу, — грамота там, от мужиков. Не изорвали ль собаки?

Михайла засунул руку за пазуху и нащупал смятый, но не изорванный сверток.

Невежка с тревогой следил, как Михайла вынул сверток, развернул его из тряпицы и осмотрел. Собачьи зубы только стиснули его, но не разорвали.

— Возьми к себе, — прошептал Невежка, — чтоб не утерялся.

Михалка распахнул тулуп и засунул сверток себе за пазуху.

Потом они втроем сняли с Невежки рубаху. По счастью, больших ран у него не было. Овчинный тулуп защитил его. Только на плече и на руке была содрана кожа и текла кровь, а на груди проступал большой синяк. Должно быть, он ушибся, упав на подмерзшую за ночь дорогу или попав на камень.

Баба принесла воды, обмыла его и надела на него чистую мужнину рубаху.

— Ништо, отлежится, — сказала она. — Благодари бога, что жив.

Михайла отозвал бабу в сторону и стал ее спрашивать, как приключилась та беда с его земляком.

— Да вишь ты. Шел он утром с товарищем, а я как раз с ведрами из ворот вышла. Он меня и спросил, где тут государь Дмитрий Иванович проживает. Прислали де их двоих с их села с челобитной к царю Дмитрию Иванычу. Я ему показала, где государев дворец. Пошли они, а тут, как нагрех, собачищ этих вывели. Пан-то этот с крыльца на их глядел. Уж не знаю, что тут было. Кажись, другой-то палкой на них замахнулся, что ли. А пан как закричит: «Ату их! Ату!» Ну, тот-то, другой, кинулся бежать да через плетень и перемахнул. А этот, твой-то, не домекнулся, что ли. Бежит и бежит дорогой. Да где ж, от собак разве убегешь? Вот и накинулись на его. Малость бы еще, в клочья бы разорвали. Мальчонка, нищенка, намедни разорвали же. Голову лишь одну опосля нашли, а то все дочиста сглодали. Истинно волки лютые! А всё полячишки эти проклятые, мирволит им государь Дмитрий Иваныч. Все по-ихнему…

— Ну, завела вновь, — проворчал мужик. — Уймись, говорю! Еще мне за тебя отвечать придется. Мало тебе, что этого вон в избу приняла, — кивнул он на Невежку, — еще язык распустила.

— Что ж, в канаву, что ли, кинуть? Хрестьянская, чай, душа. Богу-то тоже ответ давать придется. Ирод ты, право, ирод. Уж молчал бы лучше.

— Я, что ли, тут с три короба натурчал? Да еще при чужих людях.

— Ты, дядя, не бойся, — проговорил Михайла. — Мы не доводчики. Сору из избы не вынесем. Спасибо вам, что земляка моего приняли. Не дали помереть скаредной смертью. Перед вечером наведаемся к вам опять. Разузнаем чего. Идем, что ли, Гаврилыч.

Выйдя из избы, Михайла схватился за голову и остановился, не глядя на Гаврилыча. Тот дернул его за рукав и сказал:

— Ты ж до мене в курень сбирався. А, Михайло?

— Часу нет, — буркнул Михайла.

— А чого тоби робить? — удивленно спросил Гаврилыч.

— К Степке пойду, спрошу его: это как же так? Хрестьян православных собаками травят? Это с каких же правов? А?

Михайла остановился и в упор, сердито смотрел на Гаврилыча.

— Чого ж Степка? Чи вин знае, чи що? Никто тут ничого нэ знае.

— Да Степка ж там все у царя. Должон знать.

Гаврилыч покачал головой.

— Кажу тоби, никто ничого нэ знае. Чи то лагерь? То не Болотников, Иван Исаич! Видал, вчора коло ворот з Москвы-то люди до его торкались, а вин…

— Ну, ты, Гаврилыч! — оборвал его Михайла. — Про государя Дмитрия Иваныча не моги говорить. Он волю холопам дает.

— Да ты чого? Сказывся? Хиба я що кажу?.. Ось дурный який!

— А этак разве возможно? — вскрикивал Михайла, нелепо взмахивая руками. — Вот я сейчас Степке скажу, пущай он государю скажет: до него, мол, мужики шли, а тот пан про́клятый…

— Ну, ты, Михайло, — перебил его Гаврилыч. — Языком-то не дуже… Тот пан старшой. Государь его ось як почитае.

— Врут они! — неизвестно про кого сердито крикнул Михайла. — Не знает про то государь.

Он не хотел вспоминать, что Дмитрий Иваныч сам стоял на крыльце и хохотал, когда собаки гнались за Невежкой.

Гаврилыч только плечами пожал, но ничего не сказал.

— Вот я тотчас Степке скажу, — продолжал Михайла настойчиво. — Пущай попросит государя, чтоб он тех ходоков допустил, с грамотой. Невежка, чай, скоро встанет. Невежка ему все объяснит. Государь и прикажет, чтоб по-божьи все.

Гаврилыч покачал головой, но опять ничего не сказал. Явно было, что ему не очень по душе все, что тут делалось. Но Михайла не хотел этого видеть.

Когда они поднялись в сокольничью горницу, Степка как раз привязывал шнурок к колечку на ногах сокола, собираясь итти.

— Ты во дворец, Степка? — спросил Михайла. — Так ты скажи там государю, что то ходоки были с наших мест, с грамотой, вот что тот пан собаками травил. Бог да добрые люди помогли, жив Невежка, а грамота у меня. Гляди! — Он расстегнул тулуп и вытащил из-за пазухи сверток. — Так упроси ты государя-батюшку, чтоб он их до себя допустил. Слышь, Степка, Христом-богом моли государя!

Михайла подошел к Степке, схватил его за плечо и так настойчиво говорил, так смотрел на него, что Степке стало не по себе, и он пробормотал:

— Ну чего ты, Михалка! Да, может, государь и говорить со мной не похочет. Царь ведь он, не простой человек.

— А ты в ноги ему поклонись, Степка. Ну, царицу проси. Она ж тебя жалует. Слышь, Степка, не уйду я от тебя, покуда ты того не уладишь. Наши же мужики. Дорофей Миныч того Невежку сколь годов знал. Да и ты его должон помнить, хоть и мальчонкой был.

— Да ладно, скажу я, — неохотно проговорил Степка. — Ты гадаешь, с царем да с царицей что с твоими обозчиками говорить… Ну, да я уж знаю как, — прибавил он, оглянувшись на Гаврилыча.

— Ну, иди, — сказал Михайла, — я тебя тут ждать буду. Садись, Гаврилыч, — прибавил он, опускаясь на скамью.

Степка натянул рукавицу, посадил сокола на палец, надел на него клобучок и, схватив шапку, быстро вышел из горницы, не оглядываясь на незваных гостей.