Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

V

Эту ночь Михайле плохо спалось. Он все ворочался на полу и все думал и передумывал: что-то царь скажет завтра мужикам? Может, и про указ помянет. По крайности Михайла будет знать, что и он теперь вольный, и сможет с ними же отправиться домой. Очень уж он стосковался по родным местам, а главное — по Марфуше. Особенно после того, что Степка сказал про Козьму Миныча. «И то, — думалось ему, — не век же ей в девках сидеть. Она ж и не знает, жив ли я или, может, давно помер».

Как только рассвело, он разбудил Степку и стал его упрашивать, чтоб тот взял его, Михайлу, с собой во дворец.

Степке и самому хотелось похвастать перед Михайлой, как с ним царь и царица милостиво разговаривают. Но когда он оглядывал Михайлу, тот ему казался таким неприглядным в куцом тулупчике и в лаптях, что он никак не мог решиться. Наконец он придумал:

— Ладно, Михайла, пойдем. Только я прямо в горницу пройду, а ты в сенях подождешь, а как твои земляки войдут, и ты за ними. Будто и ты с ними приехал.

Михайла с радостью согласился. Ему ведь только того и хотелось — послушать, как царь мужиков примет.

На крыльце и в сенях толпилось теперь много народа — и ляхов, и казаков, и бояр, и приказных. Мужиков не было. Михайла вошел в сени, отошел к сторонке и ждал. Скоро дверь с крыльца нерешительно приотворилась, и в нее бочком протиснулись Невежка с Нефёдом. Михайла подманил их к себе, и они втроем забились в самый темный угол, ожидая, что вот-вот за ними придет Степка и поведет их к великому государю.

Но их никто не звал, а на улице послышался шум, крики и топот лошадей. На крыльце и в сенях поднялась суматоха, и кругом зашептали:

— Великий патриарх! К государю великий патриарх жалует!

Кто-то побежал в царскую горницу, широко распахнулись двери на крыльцо, и в сени вступил, поддерживаемый с двух сторон монахами, статный, красивый Филарет Никитич в пышном патриаршем облачении. За ним шел, должно быть, знатный боярин в высокой горлатной шапке, с большой бородой и в парчевом, обшитом мехом охабне, а дальше еще кучка не то бояр, не то приказных.

Все, кто был в сенях, низко склонились перед патриархом, а два боярина, стоявшие у окна, опустились на колени и потом подошли под благословение. Патриарх благословил их и, усмехнувшись, сказал им вполголоса, кивнув на дверь в горницу, что-то вроде «не долго уж теперь». Но Михайла не был уверен, что он верно расслышал, да и не понял, про что это патриарх говорил.

В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге показался царь.

Низко поклонившись патриарху, Дмитрий Иванович подошел под благословение и сказал:

— Здравствуй, господин великий патриарх. Пожалуй ко мне в горницу. Зачем побеспокоился? Прислал бы, я бы сам до тебя прибыл.

Филарет что-то негромко ответил, но Михайла не расслышал что, и оба они, в сопровождении боярина, вошли в царскую горницу.

— Трубецкой князь с Москвы приехал, — пронесся по сеням шопот.

— Не позовут нас, пожалуй, — сказал Михайла Невежке. — Не позабыл бы про нас Степка.

Пришедшие с патриархом монахи и приказные заполнили все сени. Михайла посмотрел на одного из них и шепнул Невежке:

— Погляди-ка, тот вон коло Иван Исаича все толкался, еще с Коломенского. Как с Москвы приказные приезжали, он промеж их вертелся. Олуйка Вдовкин никак звали его.

Олуйка услышал свое имя и с удивлением оглянулся на кучку мужиков, столпившихся в углу.

— Вы тут чего? — спросил он Михайлу. — Будто как видал я тебя где-то?

— Да как же, — обрадовался Михайла. — У Иван Исаича я был, с Коломенского и до самой Тулы.

— Вон что, — пробормотал Вдовкин. — Прост был покойник, что говорить, — сказал он с усмешкой. — А тут-то как вас в царские хоромы допустили? Здесь будто холопов не больно жалуют.

— Земляк у меня тут есть, — сказал Михайла. — Царский сокольничий Степка.

— Сокольничий? Как же, знаю. Так ты чего ж, дурень, в лаптях о сю пору ходишь?

— А что? — испугался Михайла. — Не пустят, что ль?

Вдовкин махнул рукой.

— Да он же, сокольничий твой, тебя куда хошь пристроить может. Гайдуком али еще чем, к царю али к царице. Она его жалует.

— А на что мне? — спросил Михайла. — Вот бы ходоков с нашей стороны допустил с просьбишкой.

Олуйка оглянул двух оборванных мужиков, пожал плечами и махнул рукой.

— Ну, тебе, видно, при Иван Исаиче только и состоять было.

Михайла посмотрел на него непонимающими глазами.

— Слушай-ка ты, — проговорил Вдовкин. — Поговори ты про меня сокольничему своему. Они тут ляхов больше приближают, русских-то не больно жалуют, а мне бы к царице ход найти. Я б ей какой хошь товар предоставил. Она страсть сколько нарядов накупает. Сорвать бы чего, покуда можно. Не долго им тут, видать, царевать.

Михайла хотел спросить, что он такое брешет, но в эту минуту в сенях началось движение. Вдовкин быстро кинулся к дверям в горницу. Они широко распахнулись. На пороге показался патриарх в сопровождении князя Трубецкого. Царь проводил их низким поклоном, и двери закрылись. Перед патриархом все расступились. Один Вдовкин протиснулся чуть не к самому патриарху, и Михайла невольно потянулся за ним. Патриарх на минуту остановился и повернулся к Трубецкому.

— Говорил я тебе, князь, — произнес негромко патриарх, — чего от него ждать? Не сравнишь с первым. Тот все ж до царя подобен был. А этот что? Щелкни, и нет его. Лучше тебе с Сапегой поговорить или хоть и с Рожинским. Видал, как пан-то Рожинский с им? Что с детищем…

«Про кого это великий патриарх?» со страхом подумал Михайла, не смея догадываться.

Но патриарх уже прошествовал через сени. Два монаха подхватили его под локти и вывели на крыльцо. Там его дожидался разукрашенный возок, запряженный восемью лошадьми гусем.

— Михалка! Заснул, что ли? — услышал он вдруг Степкин голос. — Иди скорей с мужиками своими. Там государь и пан Рожинский допрашивают попа Ивана, что Сапега из-под Троицы на Москву лазутчиком посылал, а ноне сюда его к государю прислал. Мы тихонько взойдем, а как его кончат, я вас и предоставлю. Больше-то государь ноне никого и принимать не будет. На охоту пора.

Михайла махнул Невежке и Нефёду, и они все трое тихонько пробрались за Степкой в двери царской горницы. Остановить Степку никто не решился, но все их провожали злыми, завистливыми взглядами.

В обширной горнице, в золоченом кресле сидел царь в парчевом кафтане, а рядом с ним на стуле пан Рожинский, что травил ходоков.

Переступив порог, все трое отошли в угол и прижались к стенке рядом со Степкой. Царь взглянул на них, но ничего не сказал.

Прямо перед царем стоял в худеньком подряснике щуплый попик с редкой бороденкой и говорил тонким гнусавым голоском:

— …Кирила-то Иванов сын Хвостов сидит за приставом у дворцового дьяка Никиты Дмитриева.

— Как же ты ему грамоту-то отдал, что Сапега с тобой прислал? — спросил Рожинский.

— Не сам я отдал, — отвечал поп Иван, не глядя на Рожинского и обращаясь только к царю. — Дядя мой отнес. Он к тому дьяку вхож.

— Чего ж того Кирилу за пристава посадили? Он же, Сапега говорил, давно на Москве живет. Правда, пан Рожинский? — обратился царь к Рожинскому.

Рожинский кивнул.

«Как чудно́ говорит царь-то, — мелькнуло у Михайлы. — Словно бы не русский. Видно, с того, что долго у ляхов жил», успокоил он сам себя.

— А вишь ты, государь-батюшка, — загнусил опять попик, — тот Кирила говорил на Москве, чтобы бояре и дьяки, и служивые люди, и торговые люди, и черные, и всякие люди тебе, государь, царь и великий князь Дмитрий Иванович, вину свою принесли и крест целовали, а изменника Шуйского и братию его выдали б головой. А те его речи слыхали дьяк Василий Янов да Тимолка Обухов, и они на его нанесли. И за то Кирила сидит за приставом в крепости великой, скован, и грамоту ему самому написать не мочно.

— А что московские люди? — спросил царь.

— Слыхал я на Москве, государь-батюшка, что приходили миром на твоего, государь, изменника, на князя Василия Шуйского и на его братию и велят ему посох покинуть.

— А Шуйский что? Чай, хвост поджал?

— Одному-то ему не выстоять. Да он, слышно, лазущиков рассылает. Вот в ту пятницу послал с грамотой в Галич, да на Устюг Железный, да в Володимер. На лыжах лазущики, а грамоты вклеены в лыжах, а три лазущика пошли неведомо куды с Москвы от Шуйского же, а грамоты у них также вклеены в лыжах.

— Вот бы перехватить их? А, пан Рожинский? — сказал Дмитрий Иванович, обернувшись к Рожинскому.

Перед Дмитрием стоял попик в худеньком подряснике.

— Уж послана погоня от гетмана Сапеги, — сказал Рожинский, отмахнувшись рукой. — Повестил он меня… Ну, от того попа, видно, ничего больше не узнаешь. Я его велю назад к Сапеге отослать. Хватит на сегодня.

Рожинский встал и, сделав знак попу Ивану, вышел с ним в задние двери.

Дмитрий Иванович тоже приподнялся, с облегчением потянулся и зевнул.

Но в эту минуту Степка сделал мужикам знак, чтоб они поклонились царю в ноги, и сказал:

— Государь милостивый, ты повелел допустить до себя ходоков с села Ирково поглядеть на твои ясные очи.

— Ну, вставайте, вставайте, — сказал царь, махнув стоявшим на коленях мужикам. — Повидали великого государя, расскажете там у себя, как мы тут государские дела правим.

Мужики между тем встали. Невежка вытащил из-за пазухи сверток и, сделав шаг к креслу государя, проговорил:

— Послали нас сироты твои государевы, хрестьянишки деревни Ирково на Имже, с челобитьицем. Вовсе пропадаем мы, великий государь. Вели челобитьице наше честь, государь милостивый. Мне так про все не сказать, а там наша слезная просьбишка прописана.

В эту минуту в горницу вернулся пан Рожинский. Он сердито посмотрел на мужиков, наклонился к Дмитрию Ивановичу и что-то недовольно пробормотал ему.

Дмитрий Иванович оглянулся на него, точно извиняясь, и строго обратился к сокольничему:

— Ты что ж, Степка? — сказывал, поглядеть лишь на мои пресветлые очи хотят мужики, а у них, вишь, челобитье.

— Они мне не сказывали, великий государь, — отвечал Степка.

Михайла укоризненно посмотрел на него.

— Великий государь, — заговорил вдруг неожиданно для себя самого Михайла. — Вся надёжа на тебя, государь милостивый! Кому ж пожалеть народишко твой? Все мы, государь Дмитрий Иванович, бились за тебя против Шуйского с Болотниковым Иван Исаичем. Он нам сказывал: жалеешь ты холопьев своих, волю им сулишь. Болотников голову за тебя, государь, сложил, — поспешил он прибавить.

— Ну, ну, — торопливо пробормотал Дмитрий Иванович, оглядываясь на Рожинского, — я ж ваш великий государь, и вы за меня завсегда кровь проливать должны. А я вас за то пожалую. Ну, ладно уж, позови, Степка, Грамотина. Пущай чтет челобитную, коль не больно долгая. Время мне нет. Государские дела делать надобно. Много вас тут прёт ко мне. Наскучили! Сам я ведаю, что делать надобно. — Ему и надоело и хотелось показать, что он настоящий государь.

Степка вышел из горницы и через минуту вернулся с узкоплечим, сутулым приказным с маленькими, хитро поблескивавшими глазками и длинным носом.

— Давай ему, что ли, челобитье! — сказал Дмитрий Иванович, недовольно взглянув на Невежку. — Живей шевелись!