Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

IX

Марфуше так и не удалось ничего узнать о Михайле в тот день, когда мордвины нападали на Нижний. Она немного надеялась, что в верху, у дяди Козьмы Миныча, бывает больше разных проезжих людей; может, кто-нибудь повстречал в пути ее Мишеньку или слышал что-нибудь про него и расскажет при ней.

Но у Козьмы Миныча жизнь шла не так, как у них, и она никого постороннего не видала.

Поселили их с матерью и со Степкой наверху, в светелке, и вниз, в горницу, они сходили только обедать и ужинать, а гостей в это время никогда не бывало.

Скучала Марфуша и по тятеньке. Редко он к ним заходил, а Степка рассказывал ей тайком, что тятька больше в кружале сидит, винцо потягивает. Матери он про это не говорил. Когда Дорофей приходил к ним, по воскресеньям, чтоб итти вместе к Благовещенью, к обедне, он был всегда трезвый.

Время тянулось медленно. Домна Терентьевна вздыхала, причитала и тихонько поваркивала на Татьяну Семеновну; та не допускала ее ни до каких хозяйственных дел, будто бы с того, что она гостья; и даже на совет ее не звала; а Домна Терентьевна была уверена, что могла бы тоже научить ее кой-чему по хозяйству. Взять хоть брагу, к примеру. Сам Козьма Миныч говаривал, что у нее, у Домны Терентьевны, брага на удивленье. А у Татьяны Семеновны брага хоть и хороша, а все той игры нет. Для этого надо знать, в какой день ставить и какого святого поминать при том.

Что ж, она не набивается. Не хотят — не надо, а только обидно, конечно, не чужие, чай… — отводила она душу, сидя с Марфушей у замерзшего окошечка светелки.

Марфуша не слушала. Мысли ее были далеко. Они уносили ее на неведомые дороги, по которым бредет, может быть, теперь ее Мишенька, коли только — дай-то, господи! — жив он. А коли жив, где он? Может, домой, к князю в Княгинино, пробрался. А может, мордвины его у себя держат полонянником. Как узнать? Так бы и полетела за ним. Да куда? И разве выпустят ее, девушку. И думать про то не годится. Терпеть надо. И она украдкой от матери утирала краем широкого рукава непокорные слезы, то и дело набегавшие ей на глаза. Хоть бы что-нибудь прослышать стороной, узнать бы, жив ли он.

И Домна Терентьевна да и Марфуша ждали с нетерпеньем каждого воскресенья — и Дорофей Миныч приходил, и в собор все-таки ходили. Домна Терентьевна с вечера вынимала из сундука воскресные шубы и шали и особенно тщательно расчесывала и заплетала Марфушины волосы. Она все надеялась, что какой-нибудь боярский сын заглядится на Марфушу и зашлет сватов.

Раз, уже в конце декабря, незадолго до обеда в светелку прибежал Степка и заговорил возбужденно:

— Мамынька, Марфуша, вот бы вам нонче в собор пойти. Я там на площади с мальчишками с горы было ладил кататься — гляжу: весь народ в собор повалил. Сказывают, с Москвы монах пришел, чего-то повещать будет. Ну, я скорей за народом туда. Обедня-то уж отошла. Гляжу: выходит на амвон монах, тощий, длинный, стал сказывать, какое там кому-то виденье было — страсти божии!

Домна Терентьевна испуганно закрестилась.

— Ахти, господи! — пробормотала она. — Какое ж виденье-то?

— Не сказать мне, как он, — огорченно проговорил Степка. — Там и божья матерь и бог сам. Бог-то больно серчал. Ругался, страсть! Я де их и не так еще, окаянных! А божья матерь в слезы. А бог опять чего-то выругался. Вой поднялся в соборе, бабы ревут, а монах во весь дух орет: «Покайтесь, ироды! Не то вас бог вовсе пристукнет!»

Домна Терентьевна всхлипывала, с ужасом глядя на Степку, точно ее погибель зависела теперь от него.

— Не отпустил, стало быть, грехи, — сокрушенно промолвила Домна Терентьевна. — Как же нам-то теперь?

— Пост наложил патриарх на весь народ. Иноков по всем городам послал.

— Да ведь и так пост ноне рождественский. Путаешь ты, видно, Степка. Может, епитимью какую наложил, а мы и знать не будем.

— Нет, пост, слыхал я, — упрямо повторил Степка.

В это время по лестнице застучали шаги, и в дверях показалось раскрасневшееся от мороза лицо Дорофея Миныча.

Марфуша бросилась к нему и горячо обняла его.

— Тятенька! — вскричала она. — Вот радость-то!

Дорофей нежно поцеловал ее, обнял Домну Терентьевну и сейчас же заговорил:

— Слыхали? С Москвы монашек прибрел. От патриарха.

— Вот, вот, видишь, мамынька, — подхватил Степка, — а ты говоришь — путаю.

— Молодец, Степка, — похвалил Дорофей Миныч, — а я было думал — сидите вы тут в светелке, може, и не услышите ни про что. Вот и зашел.

— А как же, Дорофей Миныч, — не могла успокоиться Домна Терентьевна. — Степка говорит, пост владыка де наложил, а ноне ведь и так пост. Може, епитимью какую, а мы и не сполним?

— Нет, верно пост, — подтвердил и Дорофей и на минуту задумался. — Так это, вишь ты, патриарх-то когда про то наказывал? — больше месяца назад. В ту пору поста-то не было. А покуда до нас-то добрался монах, тут и пост настал. Чего будешь делать? На Москве-то невзачет попостились, ну а нам, видно, и так бог простит.

Домна Терентьевна с недоуменьем качала головой. Марфуша, все время молчавшая, подошла к отцу и робко спросила его:

— Тятенька, а что, тот монах не сказывал, как шел-то он из Москвы. Не повстречал ли кого с нашей стороны?

Более ясно она спросить не решалась. Дорофей Миныч засмеялся.

— Как, чай, не встречать, — сказал он. — Дорога большая, мало ль народа ходит. Да он про то не сказывал. Я-то его сам и не видал. От народа слыхал. Про то только и разговор. На Нижнем базаре он у ранней был, а к поздней к Благовещенью поспешал.

Внизу захлопали двери, и Домна Терентьевна заторопилась. Она знала, что Татьяна Семеновна не любит, когда опаздывают к обеду.

Когда они сошли вниз, в горницу, на лавке у окна сидел Козьма Миныч и рядом с ним тощий монах с испитым лицом.

— Вот кстати пришел, Дорофей, — сказал Козьма Миныч, здороваясь с братом. — Гляди, гостя какого привел я с собора. С самой Москвы пришел, патриаршее повеление принес — пост на весь народ строгий наложен на четыре дня… Да, Татьяна Семеновна, — обратился он к жене, хлопотавшей около накрытого стола, — с нонешнего же дня патриаршее повеление сполнять подобает. Как у тебя ноне обед — по повеленью?

— Да чтой-то ты, Козьма Миныч, — обиженно ответила Татьяна Семеновна. — Чай, сам знаешь, что ноне рождественский пост. Не нехристи мы какие. Неужто скоромное готовить будем.

— Пост посту рознь, — наставительно проговорил Козьма Миныч. — Строгий пост — стало быть, без рыбы и без масла.

— Ой, да как же то? — всполошилась Татьяна Семеновна. — А у меня на вторую перемену лещ с кашей. На первую-то щи с грибами без рыбы, а на вторую — лещ. Как же быть-то?

— Ништо, — успокоил ее хозяин. — Ты сказывала, с кашей у тебя лещ-то. Ну вот мы кашу-то и поедим во славу божию без леща.

— Владыка про рыбу ничего не поминал, — нерешительно заметил монах. После дорожной голодовки ему очень не хотелось отказываться от жирного леща.

— О том и поминать нечего, — твердо заявил Козьма Миныч. — Строгий пост по уставу без рыбы и без масла.

— А леща-то куда ж? — возвращаясь к своему, сокрушенно заметила Татьяна Семеновна. — Неужто в людскую отдать? Изжарен ведь. А может, заморозить, так за четыре дни не спортится? — прибавила она себе в утешенье.

— Ведомо, не спортится, — не утерпела Домна Терентьевна, — сольцы немного посыпать, да…

Но Татьяна Семеновна, не дослушав, отвернулась к столу, и Домна Терентьевна замолчала, поджав губы.

Козьма Миныч между тем обстоятельно расспрашивал монаха про Москву. Все ли там слава богу? И довольно ли войска у царя Василия Ивановича?

— Прогневался на народ свой господь по грехам нашим, — повествовал нараспев монах. — Не тихо на Москве. Ивашка Болотников с холопами да с казаками под самой Москвой стоит, прелестные[4] письма шлет, волю холопам сулит, как на Москву придет. Замутился народишка, ждет, бунтуется. А у великого государя войска почитай что нет совсем. Скопина-Шуйского князя отряд, да Мстиславский князь со своим полком пришел. А Воротынский князь один пришел. Отряд-то его весь у вас тут, под Арзамасом, побили.

Услышав про Воротынского, Марфуша вся насторожилась. Мишенькин князь. И один, без войска. Наверно, Мишенька, как услышал про то, к нему на Москву пробираться стал. Может, и обозчиков своих повел. Марфуша с ожиданьем смотрела на монаха, не скажет ли он еще чего-нибудь про князя или про самого Мишеньку. Может, встретил, как из Москвы-то шел.

В это время отворилась дверь, и вошли с низкими поклонами старшие приказчики, обедавшие за хозяйским столом. За ними баба несла огромный чугун, из которого густым облаком валил жирный пар, сразу наполнивший горницу теплым запахом грибов и кислой капусты.

Пока все рассаживались вокруг длинного стола, Козьма Миныч объяснил приказчикам, что это тот самый инок, о котором теперь весь город говорит, — принесший в Нижний повеленье владыки.

— Большое доверие, стало быть, имеет к тебе великий патриарх, — заметил седобородый старший приказчик, — коли с таким важным делом послал.

— Не меня одного, — смиренно промолвил монах, — много нас, иноков, бредет ноне по всей русской земле, к покаянию народ призывают. Кои дойдут, а коих воры да шиши и прирежут. Много их ноне по дорогам бродит. Вот и меня, грешного, мало не прикончили под самой почитай Москвой.

— Ахти, страсти какие! — вскрикнула, не удержавшись, Домна Терентьевна.

Козьма Миныч неодобрительно посмотрел на нее и промолвил:

— Поведай нам, отче, какие тебе господь испытания послал.

Монах с сожалением посмотрел на почти полную чашку густых щей, но не посмел противоречить хозяину, положил ложку и заговорил нараспев:

— Только что отслужили нам соборне молебен в путь шествующим, и разбрелись мы по разным дорогам — кто на Рязань, кто на Ярослав, кто на Тверь, — а я на Муром, а там норовил на Нижний. Вышел с Покровских ворот, иду это, творя молитвы. И вдруг, только лишь прошел сво́рот на Коломенское, — а там, слышно, Ивашка Болотников со своими ворами стоит, — как на меня наскочут сзади невесть сколько разбойников и ну меня конями топтать и саблями колоть. Уж я отходную себе честь стал, думаю, тотчас душенька моя богу предстанет, а тут из-за леса молодец с мечом. Как кинется на лихих разбойников! Порубил их всех, а меня свободил. Кои живы остались, наутек кинулись…

— Неужто один всех порубил? — с сомнением спросил Дорофей.

— Там-то следом отряд его подоспел — на Москву он к Шуйскому вел. Да уж тех-то и след простыл.

— Стало быть, храбрый воин, — проговорил одобрительно Козьма Миныч. — Кто ж такой будет? — спросил он монаха.

Марфуша напряженно слушала монаха. Ей казалось, что таким удальцом мог быть только ее Мишенька. Она то краснела, то бледнела, мечтая и боясь услышать сейчас его имя.

А монаху тут только пришло в голову, — как же это он не спросил имени своего избавителя. Осудят люди. Не задумываясь, он произнес первое, что ему пришло в голову:

— Боярский сын Петр Черкасов, с Мурому, холопов своих…

Легкий не то стон, не то вздох прервал чинное молчание, с каким слушали монаха. Марфуша, белая, как ее платок, вся поникла над столом, не в силах сдержать горячих слез, заливших ее лицо.

— Марфушенька, кровинушка моя! Да чтой-то ты? Аль занемогла? Може, не по нутру съела чего?