Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

VII

Михайла, распределив приведенных мужиками коней между серпуховскими холопами и велев всем покормить лошадей, подробно расспросил про дорогу и в ночь вывел свой небольшой отряд из Коломенского, в обход Симоновского монастыря, к Муромской дороге. Там перед Покровскими воротами должен был, по уговору с Болотниковым, стоять Пашков со своими ратниками и не допускать в Москву подмогу с Муромской стороны.

Как только рассвело, вывел из Коломенского свое ополчение и Болотников.

Солнце вставало, золотя впереди главы Симоновского монастыря и бесчисленные купола московских церквей, и Болотников, став на коне в воротах Коломенского, пропускал мимо себя бесконечные ряды мужичьего войска. На солнце весело сверкали косы, вилы и топоры, покачивались над головами цепы; мужики шли не в ногу, но с такой силой и стремительностью, что, казалось, они все сметут перед собой и никакое препятствие не остановит их.

Болотников твердо верил в них. Да и как мог он не верить? Ведь они шли за свое кровное дело. Они все знали, что если царем будет Василий Шуйский, никогда им не видать воли. Не на то выкрикнули его бояре, чтоб он отнял у них холопов, лишил их всего их богатства. Хоть бы и сам он, испугавшись Болотникова, посулил волю холопам, бояре никогда ему не позволят. Дмитрий Иванович — дело другое. Он прирожонный царь, Грозного царя Ивана сын. Ему никто не указ. Сядет на родительский стол, и ему что бояре, что мужики — все равны, все его слуги верные. Не от бояр его сила. Захочет волю холопам дать, никто ему указывать не посмеет. А он Болотникову твердо сказал: как придет на Москву, так первым делом указ о воле даст.

Иван Исаич не один раз говорил про то и мужикам и казакам. Знали они хорошо, что первым делом надо Ваську Шуйского с царского стола согнать. Тогда и Дмитрий Иванович на Москву придет.

Мужики густыми толпами валили к Москве, а за ними, сдерживая вычищенных, накормленных лошадей, выступало казачье войско. Болотников выстроил их за мужицким ополчением, чтобы они поддержали тех, если они дрогнут под напором стрельцов.

Только бы им войти в город. Болотников был уверен, что там все боярские холопы и вся городская беднота и голытьба станут за него.

Но и Василий Шуйский знал про то и больше всего боялся, чтобы Болотников не пробрался в самый город. Племянник царя, молодой воевода Скопин-Шуйский, со своим полком стал за Симоновым монастырем. Сам царь, толстый, рыжебородый, с маленькими подслепыми глазками, тоже надел воинские доспехи, сел на боевого коня и выехал впереди Большого полка через Калужские ворота. За ним тесными рядами стояли стрельцы с пищалями, с саблями на боку — лучшее московское войско.

Когда показалось ополчение Болотникова, по рядам стрельцов прокатился хохот.

— Ты чего ж баб не прихватил? — кричали из передних рядов. — Они б еще с ухватами да с кочергами вышли. То-то страсти!

— Свинцу-то на их жаль. Дай мы их так саблями побьем да конями потопчем.

Царь махнул рукой, и лавина стрельцов ворвалась в густую толпу мужиков, рубя их направо и налево. На первых порах мужики храбро отбивались. Они хватали стрельцов за ноги, стараясь стащить с седла, рубили топорами лошадей, зацепляли всадников косами, били их по головам цепами.

Болотников носился всюду, подбодряя мужиков, бросаясь впереди казаков туда, где мужикам приходилось плохо. Он надеялся отбиться от стрельцов, прорваться к городским воротам и ворваться в Москву хоть и с небольшой кучкой. Тогда дело его было бы выиграно. Только бы к Шуйскому не пришла подмога, только бы Скопин-Шуйский не явился. Он храбрей всех московских воевод. Пока перед городскими воротами один стрелецкий полк, он может еще одолеть. И Болотников, не щадя себя, бросался в самую гущу свалки, подбодряя своих и наводя ужас на стрельцов. Он был везде, и где он был, там враги в смятеньи разбегались.

Уже стрельцы начинали подаваться. Казаки следом за Болотниковым то тут, то там выскакивали вперед, чуть не к самым воротам. Шуйский с тревогой оглядывался на выдававшиеся углом стены Симонова монастыря. Оттуда должен был показаться отряд Скопина-Шуйского и, ударив на Болотникова, решить дело. Если он замедлит, придется трубить отбой, чтобы стрельцы отошли к воротам. А то эти отчаянные, того и гляди, прорвутся к воротам, и тогда Шуйскому придется плохо.

А Скопин-Шуйский все не шел, хотя его самого давно уже подмывало вмешаться в сражение. Но впереди него, против Покровских ворот, стоял Истома Пашков со своим большим и сильным ополчением. Того и гляди, он пойдет на приступ, а в Москве почти не осталось войска — один небольшой отряд князя Мстиславского. Пашкову ничего не стоит смять его и ворваться в Москву. Нет, Скопину-Шуйскому невозможно было уйти отсюда, пока неизвестно, на что решится Пашков.

Не один Скопин-Шуйский наблюдал за Пашковым. Михалка со своим маленьким отрядом с утра пробрался по кустам и буеракам в обход полка Скопина-Шуйского и стал в перелеске, откуда ему было хорошо видно ополчение Истомы Пашкова. Сам Михалка, не слезая с коня, стоял у опушки и ругательски ругал себя:

«И с чего я, дурень, вызвался стеречь Пашкова? Там, поди, у Болотникова дерутся. Может, в Москву уж прорвались, а я тут стою столбом и галок считаю. И все я так — сунусь, не спросясь брода! Скажет еще Болотников — вызвался, чтоб от боя уйти. Мы тут, скажет, бьемся, а он цельный день проклажается. У, дурья башка! — злился он на себя. — Может, тот Истомка верней меня, а я, вишь, затеял сдуру стеречь его».

Пашков стоял себе против городских ворот, выстроив свое войско, как для боя. Войско у него хорошее — куда Болотникову. Впереди рядов восемь стрельцов, с пищалями, с саблями. Сколько человек в ряду, Михайла никак не мог сосчитать, все сбивался. Много. Всего, наверно, сотен пять. А за стрельцами дворяне на лошадях, многие в латах, с наколенниками. Этаких не то что стрела, и пуля не пробьет.

Вдруг распахнулись ворота, и оттуда выступил отряд князя Мстиславского и сам он впереди. Видел его Михайла у своего князя. Молодец-молодцом. Конь под ним так и играет, доспехи жаром горят. И стрельцы за ним один к одному, с пищалями тоже.

Михайла так задергал коня, что он чуть его на землю не сбросил, и крикнул своим:

— Ну, ребята, тотчас биться будут! Это тебе не мордва, не побегут от города. Да и мы им поможем.

Сразу вся досада у Михайлы прошла, кровь так и заходила. Вот сейчас биться начнут!

Но битва что-то не начиналась. Стрельцы шли и шли из ворот, а Пашков все будто выжидал чего-то.

Михайла дергал коня. Не мог в седле усидеть. Так бы и подтолкнул Пашкова.

— Ну! Чего ты стоишь? Ну! — бормотал он про себя. — Ну, живей, пусти своих стрельцов, покуда те не все вышли. Живо сомнешь их, а там и в город ворвешься. Ну же! Чего ждешь? Может, Болотников уж и ворвался. Наша б и была Москва.

Но Пашков, видно, не торопился. Вот уж и все стрельцы Мстиславского вышли. Сам Мстиславский перед ними на коне гарцовал, точно смеялся над Пашковым. «Ну, бери меня! Вот он я! Не боюсь тебя!»

И Пашков тоже вперед своих выехал.

— Чего они один на другого поглядывают! — возмущался Михайла. — Вдвоих, что ли, биться хотят? Долго ль еще примеряться будут? — У самого Михайлы руки так и зудели. Он уж и меч вытащил. Так бы и кинулся в свалку. «Ну, кажись, начинается».

Пашков махнул своим, что-то крикнул им — не слыхать что — и повернул коня к Мстиславскому.

Михайла тоже дернул повод и выехал на опушку. Чего ж прятаться? Все равно сейчас рубиться начнут, и они кинутся туда же.

Но Пашков подъехал к Мстиславскому, а тот стоит, ждет и даже меча не вынул… Заговорили!

— Господи! Да что же это? — чуть не вслух крикнул Михайла. — Чего ж говорить-то!

А они говорят себе да говорят. Пашков рукой махнул — на своих показал, а Мстиславский руку ему протягивает.

У Михайлы дух занялся. Глазам своим он не верил. «Ведь это ж Шуйского воевода — Мстиславский-то! — хотел он крикнуть. — Господи! Да неужто ж и вправду передался Истомка! Ах он сволочь! Проданная душа!» Своими бы руками разорвал его Михайла. Так бы и кинулся на него.

А уж и мужики сзади зашевелились:

— Гляди-ка, гляди, Михалка, — крикнул Невежка, — Пашков-то, пёс, чего делает! Не хочет биться, анафема!

Мстиславский еще чего-то сказал Пашкову, потом к своим обернулся, крикнул, и они сразу же стали отходить от ворот к стороне. А Пашков к своим подъехал и тоже что-то говорить стал.

«Погоди, сволочь! Вот они тебе сейчас накладут, — злорадно думал Михайла. — Ну-ка, ребята, сбросьте-ка его с коня да запинайте ногами, а в того вон, в воеводу-то, пальните хорошенько из пищалей! Эх, нет у нас пищалей. Я б ему тотчас в самую морду запалил!»

Но стрельцы слушали Пашкова молча, а дворяне выехали вперед и окружили его.

Потом дворяне закричали чего-то, а может, и стрельцы тоже — не разобрать, — и все потянулись в ворота.

Михайла, сжимая кулаки, повернулся к своим. Он весь был белый, на глазах у него сверкали злые слезы, и голос обрывался, когда он заговорил:

— Вот сволочь, ребята! Недаром из дворян. Станут они за нашего брата кровь проливать! Как же! Живо промеж себя снюхаются, окаянные!

— Ну, а нам теперь как, Михалка? — спросил Невежка.

— Чего нам? С Болотниковым-то что станет? Окружат его теперь, в полон заберут. Скопин-то, гляди, тут стоял, Истомку, собаку, сторожил. Видно, хотел на него сзади кинуться, как он биться начнет. А теперь ему ждать нечего, сразу повернет на наших. Ты тут, Невежка, постой. А как уйдут они, скопинские-то, вы тоже за ними проберитесь, может, и поможете где. А я что есть мочи поскачу, упрежу Иван Исаича.

Михайла кивнул своим, подобрал поводья и поскакал опять кустами и ложбинками в объезд войска Скопина.

На скаку он все оглядывался на них, и ему казалось, что и там начинается движение. Стрельцы подтягивали подпруги лошадей, другие тушили разложенные в средине костры. Михайла только подгонял изо всех сил лошадь. Ему надо было проскакать в объезд верст пять, чтоб выехать на южную сторону Москвы, к Калужским воротам.

Вот за Симоновым монастырем перед ним открылась наконец равнина, и на ней он увидал мечущихся в разные стороны людей, и пеших и конных. Он немного придержал лошадь и старался разобрать, где тут свои, где чужие, кто кого осиливает и, главное, где сам Болотников. Скорей надо ему сказать, а то как Скопин ударит.

Он оглянулся на городские ворота. Там, неподалеку от ворот, стояла кучка — бояр, должно быть: нарядные все и кони разубранные. А уж один конь так и горит, точно в золоте весь. А сидит на нем брюхатый какой-то, ноги врозь, и кафтан по самые пяты, а вверху латы золотые. Не сам ли уж царь Василий? И к нему как раз, видно, гонец подскакал, из ворот выскочил, и что-то ему заговорил.

Царь послушал, а потом подозвал окольничего, что-то ему сказал, и тот поскакал к полю, где бились стрельцы с мужиками и с казаками.

Михайла посмотрел туда же, и сразу перед ним мелькнула гнедая лошадь Болотникова, гнавшегося за каким-то стрельцом. Михайла поскакал наперерез поля к нему, держа в одной руке повод, а другой размахивая над головой мечом.

— Иван Исаич! — вопил он, стараясь перекричать шум, лязг, топот, визг и крики дерущихся. — Иван Исаич! Сюда!