Запад и Восток

Глава 7

Паромная переправа на Кортлэнд-стрит в 1860х

Мы высадились на славной манхэттенской земле, которой не было видно под солидным слоем мусора, посмотрели в сторону омнибуса, посмотрели в сторону извозчиков…

— Мистер Квинто писал, что можно доехать на омнибусе, — как бы в пространство тихо заметила мисс Мелори.

— Можно, конечно, — покладисто согласился Дуглас и повел нас в сторону извозчиков, решив пренебречь битком набитым омнибусом. Ехать было недалеко, тут же, в Нижний Манхэттен, где улицы еще имели названия, а не просто номера.

В пансионе, рекомендованном нам Квинтой (а нас он, в свою очередь рекомендовал хозяйке пансиона), ждали мужчину, девушку и мальчика. Прибыли два мужчины, девушка и мальчик, и взгляд хозяйки, поставленной перед этим фактом, слегка затуманился — подозреваю, соображениями, кого из мужчин в дом поселить, а кому отказать… и, подозреваю, в радикальном случае, решение оказалось бы не в мою пользу.

Однако Дуглас, широко и обаятельно улыбнувшись, сообщил, что является необязательным приложением к нашей компании, и если ему не найдется места в этом славном пансионе, он безропотно поищет себе места где-нибудь еще. Хозяйка, поразмыслив, решила от лишнего квартиранта не отказываться, если, конечно, Дугласа устроит место, которое первоначально предназначалось для Шейна. Вопроса, устроит ли меня комната, в которой нам с Дугласом предстояло жить вдвоем, никто не задал. А Шейна хозяйка перенаправила в соседи своему малолетнему племяннику: «кровать чуть отодвинем, здесь поставим вон тот ящик, постелем широкий матрас — и мальчики вдвоем тут будут спать, как короли!» Шейн смерил взглядом нежданного сокоешника, но промолчал.

Нам же с Дугласом в полное владение поступила длиннющая узкая комната, более напоминающая коридор, ведущий к окну, выходящему в чахлый садик. Вдоль одной из стен, что называется, гуськом выстроились комод с туалетным столиком, одежный шкаф, кровать, что-то вроде этажерки с каким-то мелким барахлом, снова кровать, два стула и в самом торце у окна письменный стол. На противоположной стене висели две цветистые картины с аляповатых гипсовых рамках — каждая напротив кровати. Будь рамки потолще объемом хоть на дюйм, между картиной и кроватью Дугласу пришлось бы протискиваться боком: а нечего такие широкие плечи отращивать.

Куда хозяйка увела поселяться мисс Мелори, мы узнали позже, когда спустились в гостиную малость оглядеться. Хозяйка, как оказалось, поместила ее в маленькой комнатке рядом с собственной спальней. Соседняя каморка, столь же крохотная, приютила вторую жилицу, о которой мисс Мелори уже была наслышана, но с которой пока не познакомилась. Кроме этих двух девушек, остальные жильцы были мужчины.

— Да нормальный пансион, — пробормотал Дуглас. — Постельное белье чистое, запахи с кухни доносятся вкусные. Вот в мой прошлый приезд я поселился в одном странном местечке… Вы не поверите, если я такое в книге напишу. Хозяином там был этакий блеклый джентльмен, похожий на картофельный росток… вегетарианец и феминист.

— О как! — удивился я скорее для того, чтобы поддержать разговор. — А в чем его феминизм выражался?

— Он выступал за широкое женское образование, в том числе и за военное. Особенно его возбуждали дамы в мундирах, поэтому один из его жильцов, художник, платил ему за постой тем, что каждый месяц рисовал ему портрет очередной омундиренной красотки. Но как раз эта его страстишка выглядела совершенно невинной, а вот меню пансиона…

—… было крайне вегетарианским? — предположила мисс Мелори.

— Ни мяса, ни яиц, ни молока, ни даже рыбы, — печально покивал Дуглас. — Мука, овощи, немного хлопкового масла. Маринованная капуста, правда, замечательная была, нигде больше такой не встречал.

— И капуста перевешивала все прелести постной диеты?

— Не перевешивала, но мне надо было только неделю продержаться. Хотя тяжко было, да. Соседа, который принципиально курил вместо табака листья подсолнуха, я бы выдержал — мало ли к чему человек может пристраститься в западной глуши, но вот подросток-медиум — это было нечто невыносимое.

— Хуже Шейна? — спросил я.

— Много гадостнее, — с чувством вспомнил Дуглас. — Капризный, балованный и психованный. Я сам в детстве был не подарок, но кузены не забывали о моем воспитании и регулярно вправляли мне мозги. Однако воспитанием этого юнца никто не занимался, а мамаша его, мне кажется, вообще сумасшедшая была. Нормальная мать разве будет ребенка с пеленок по спиритическим сеансам таскать?

Остаток дня мы обживались, приводили себя в порядок, знакомились с домом, окрестностями и соседями. Во второй половине дня вторая жиличка позвала мисс Мелори к портнихе, обещанной Квинтой, и мы с Дугласом собрались их проводить — с намерением, пока они там меряют обновки, тоже заняться приобретательством барахла.

Вторая жиличка, кстати, оказалась нам с Дугласом хорошо знакомой. Это была мисс Трейси, которая с братом стенографировала в Канзас-сити и которых Фицджеральд послал в Нью-Йорк работать на выставке с нашей аппаратурой.

Мы доставили девушек в ателье на Бродвее, договорились, когда будем их забирать, и тут же, на Бродвее, начали приводить свой вид в соответствие местным приличиям. Дуглас настоятельно посоветовал мне купить новую шляпу, и сам руководил приказчиком, который притаскивал мне товар, а вот сапоги поменять категорически не советовал, хотя как раз сапоги более всего смущали и меня, и окружающих джентльменов. Но сапоги, как объяснил Дуглас, очень хорошо подчеркивали мой русско-арканзасский выговор: без них я был европеец с грубым, агрессивным акцентом, с ними — парень с далекого и в чем-то романтичного Запада. Да, грубоватый и малость неотесанный, возможно даже бывший конфедерат, но свой, американец. Дуглас призвал мнение приказчика из галантерейного отдела, человека, который явно очень хорошо чувствовал оттенки мужской одежды, и тот, подумав, с ним согласился. Иностранцев всякого толка сейчас в Нью-Йорке полно, и горожане относятся к ним не то что с неприязнью, но весьма выборочно гостеприимно, если так можно выразиться, и я с моим выговором могу симпатий и не снискать. А на Западе живет, конечно, народ дикий и буйный, но туда же и приличные люди едут, и у любого человека родня может оказаться как раз в тех местах, откуда я приехал, есть повод ближе познакомиться. В сочетании с хорошим костюмом — а мой купленный в прошлом году костюм был достаточно хорош — я со своими вестерновыми сапогами производил впечатление вполне респектабельного человека, пусть и нездешнего.

Так что большими покупками я пока озадачиваться не стал, обошлось всякими мелочами вроде воротничков и перчаток — между прочим, это довольно важные аксессуары в нашем девятнадцатом веке, без них приличному человеку просто жить невозможно. Существует целая наука о том, какие перчатки куда и как следует надевать, слава богу, что для арканзасских дикарей знать такие подробности необязательно… хотя брошюрку с правилами этикета я по совету того приказчика все-таки купил — чтобы совсем уж грубых нарушений приличий не допускать и не надевать коричневые перчатки в ситуациях, когда следует носить только черные.

Но перчатки — это довольно часто нужно и иногда весьма полезно, а вот чего такого нужного и полезного в воротничке? Разве что голову заставляет держать очень высоко, чтобы лишний раз не травмировать шею. Насколько я понимаю, полвека назад воротничков отдельно от рубашек не существовало. В условиях девятнадцатого века, в городе с его пылью и смогом, да еще при более низких, по сравнению с двадцать первым веком, гигиенических требованиях, траурная кайма на внутренней стороне воротника появлялась быстро, и, если вы были озабочены своим внешним видом, рубашку следовало немедленно отправлять в стирку. И вот на это стадии наступали проблемы, потому что хоть стиральную машину уже изобрели, с переработкой грязной одежды в чистую по-прежнему были проблемы вполне средневековые.

В двадцать первом веке, если человек ходит в мятой рубашке, это уже не всегда означает, что он неряха и вахлак, а может означать то, что он стильно носит натуральные ткани, а не банальную синтетику.

В девятнадцатом веке никакой синтетики пока еще не было, и человеку стильному приходилось выделяться как раз наоборот за счет того, что его совершенно натуральная одежда выглажена без малейшей складочки и его белье, что называется, белее белого, а не серенького застиранного цвета. Для рубашек обе задачи решались накрахмаливанием, а этот процесс вовсе не был банальной побелкой, как порой представляется людям несведущим.

При глажке на поверхности накрахмаленной ткани получается слой полимерной пленки, то есть, фактически, такая ткань представляет собой композитную пластмассу. Пленка защищает волокна ткани от загрязнения, принимая всё на себя, и вдобавок поддерживает опцию «наглаженности». При этом никаких специальных растворителей вроде ацетона или уайт-спирита не надо — крахмал преспокойно смывается с водой, ткани остаются такими же беленькими, каким лежали на полке в магазине, а поскольку при стирке волокна не повреждаются, чтобы вытащить из них грязь, вещи, подвергаемые крахмалению, и служат дольше.

Но какую-нибудь простыню или наволочку накрахмалить просто, а вот с рубашками должен был работать настоящий профессионал. Во первых, если накрахмалить воротник, как всю рубашку, то он сразу потеряет форму. Если же всю рубашку накрахмалить, как воротник… хм, вы когда-нибудь ходили в рубашке из картона? Во-вторых, и наглаживать крахмальную рубаху — тот еще геморрой, требующий специальных приспособлений. Поэтому белые крахмальные воротнички были доступны лишь людям богатым или, по крайней мере, зажиточным.

В общем, ничего удивительного, что в конце концов у кого-то не выдержали нервы и он решительно отделил рубашку от воротника.

И пошло-поехало. Теперь любой мужчина мог делать вид, что у него полным-полно разных рубашек, всего лишь имея набор воротников разных форм. И крахмалить эти отдельные воротники стали еще крепче, так что к концу 1860х годов этот аксессуар мало отличался по жесткости и глянцу от полоски тонкого белого пластика, превосходя по качеству картон такой же толщины. Попытки делать воротники из картона тоже были, но они не выдерживали никакой критики.

И доступна такая стильность была теперь людям даже не очень зажиточным, там что любой мало-мальски себя уважающий себя мужчина старался обзавестись такой красотой.

Помнится, в книжках я читал про целлулоидные воротники, но об этом факте из будущего я старательно помалкивал. Нет уж, пусть эти орудия пытки выдумывает и внедряет кто-то другой… и все чаще мне казалось, что этим изобретателем будет кто-то из окружения Фицджеральда, ибо с моей подачи именно Фицджеральд становился отцом «пластмассовой» промышленности США. Во всяком случае, по моим сведениям пока никто кроме него в Штатах целлулоидом как материалом еще не заинтересовался.