Пока смерть не разлучит...

* * *

Отец Карришон собирался пойти по делам, когда в дверь постучали. На пороге стоял Грелле с Альфредом и Алексисом. Мальчики были живы и веселы, учитель же бледен, задумчив, с осунувшимся лицом.

— Пройдёмте в ваш кабинет, — сказал он, — а дети пусть остаются в этой комнате.

Они так и сделали.

— Вот и всё, дорогой друг, — прошелестел Грелле, упав в кресло. — Наши дамы в Революционном трибунале. Я пришёл просить вас сдержать обещание. Детей я отвезу в Венсенн, к малышке Евфимии, и там подготовлю несчастных крошек к ужасной утрате…

Из комнаты доносился смех и визг — мальчишки затеяли какую-то шумную игру. Отец Карришон перекрестился.

На Пасху он был в Люксембургском дворце, переделанном в тюрьму, — исповедовал узников. Госпожа д’Айен спросила, не сможет ли он приходить каждую неделю: ей не хотелось бы умереть, не получив отпущение грехов.

— Если вы отправитесь на гильотину, я буду сопровождать вас туда, коли Бог даст мне на это сил.

— Вы обещаете? — Она смотрела на него с надеждой.

— Да, — ответил ораторианец после некоторого замешательства. — А чтобы вы меня узнали, я надену тёмносиний сюртук и красный камзол.

Вскоре после Троицы к нему явился Грелле и попросил проводить в последний путь маршала де Муши и его жену. Священник протиснулся во двор Дворца правосудия; с четверть часа он находился совсем близко от осужденных и мысленно отпустил им грехи, вот только они его не заметили, потому что не знали в лицо. Маршал громко прочитал молитву.

— В семнадцать лет я шёл на штурм за моего короля, в семьдесят семь иду на эшафот за моего Господа, — сказал он. — Я счастлив, друзья мои.

Отцу Карришону не достало сил сопровождать их до гильотины. Сможет ли он сдержать своё обещание госпоже д’Айен?

— Ступайте, уведите детей. Мне надо переодеться.

В начале второго он подошел ко Дворцу правосудия. Внутрь не пускали: идет заседание. Когда кто-то вышел, отец Карришон спросил, кого судят; ответ развеял все его сомнения и убил последнюю надежду.

Он вдруг ясно себе представил, что ждет этих людей, и у него так разболелась голова, будто в нее поместили раскаленный молот. А вдруг и его тоже схватят и обвинят в каком-нибудь заговоре? Грелле же продержали три часа в карцере, когда он вызвал подозрения своими расспросами. Ноги сами понесли священника прочь; он опомнился уже в Сент-Антуанском предместье, у дверей кофейни. Подумав, толкнул дверь и вошел.

Посетителей не было. Сев за столик, отец Карришон облокотился на него, стиснув голову руками.

— Здравствуйте, святой отец, — шепнул ему кто-то на ухо.

Он вздрогнул и обернулся, но испуг тотчас сменился узнаванием. Внезапно на священника нахлынула потребность исповедаться. Уцепившись за руку хозяина кофейни, он заговорил о том, как тяжки для него оковы данного слова, ослаб он духом, достанет ли сил?.. Хозяин сел рядом и мягко утешал его: Господь укрепит, он не даёт ноши не по силам… Головная боль прошла — то ли от человеческого участия, то ли от чашки кофе, за которую с него не взяли денег. Погруженный в задумчивость, отец Карришон медленно вернулся на остров Сите.

Еще не было пяти часов; к крыльцу Дворца правосудия не подали повозок. Чтобы убить время, отец Карришон поднялся в Сент-Шапель.

Прекрасная готическая часовня, простоявшая невредимой пять с половиной веков, была чудовищно изуродована: шпиль сломали, статуи апостолов разбили, вынесли всю мебель и амвон, раки с реликвиями отправили на Монетный двор на переплавку (неужели и терновый венец не уцелел? Да нет, не может быть!), нижние двухметровые витражи продали в Англию, а вместо них поставили стеллажи для хранения архивов. Священник печально бродил по большому залу, стараясь казаться безразличным, хотя душу раздирала тоска. Время от времени он выглядывал во двор — нет ли приготовлений к отъезду. Через два часа, через час их жизнь оборвётся… А может быть?.. Нет, такого ещё не бывало… Но вдруг? Нет, увы, невозможно…

Во дворе началось оживление, должно быть, двери Консьержери сейчас откроют. Отец Карришон спустился с крыльца и подошёл к решётке Дамского двора. Да, вот уже выводят. Первая повозка наполнилась и поехала к воротам; в ней восемь женщин со связанными за спиной руками, одна из них — старая герцогиня де Ноайль. Только она, остальных пощадили! О радость! Ах, нет, вон они — поднимаются во вторую повозку… И с ними шестеро мужчин. Садятся так, чтобы не прижиматься к дамам… Отец Карришон неосторожно отпустил прутья решетки, и его тотчас оттерли в сторону.

— Мама, его здесь нет! — Луиза вертит головой, оглядываясь.

— Посмотри получше.

— Я везде посмотрела, уверяю тебя, мама, его нет!

— Ишь, молодая-то как крутится!

Отец Карришон выбрался из толпы, обогнул Дворец и встал у въезда на Мост менял, однако Луиза и там не заметила его. На лице госпожи д’Айен отобразилась тревога. Но не махать же им рукой.

Священник почувствовал себя опустошенным и бесконечно усталым. Он сделал всё, что мог. Дальше толпа станет ещё гуще, и все его мучения окажутся напрасны. Лучше пойти домой.

Небо затянуло тучами, вдалеке прогрохотал гром. Это знак? Господь сердится на него или дает ему шанс?.. За мостом отец Карришон припустил по улице Фуре, свернул на улицу Сент-Антуан и по ней вышел навстречу повозкам у самой тюрьмы Лафорс. Он задыхался, глаза заливало соленым потом. Резкий порыв ветра сбил с него шляпу, и тотчас небо с треском раскололось. Молнии вспыхивали одна за другой, гром гремел прямо над головой. Едва отец Карришон догнал свою шляпу и водрузил ее на голову, как хлынул дождь. Улица разом опустела: все искали убежища в подворотнях, в лавках, в проёмах окон; священник взобрался на крыльцо первой попавшейся лавчонки. Повозки с осужденными продвигались сквозь завесу воды, конвой ускорил шаг. Вот первая телега проехала мимо. Словно чья-то рука подтолкнула ораторианца в спину — он шагнул ко второй телеге, и Луиза увидела его. Её лицо озарилось счастливой улыбкой: "Ах, вот и вы, наконец! Как мы рады!" Госпожа д’Айен просияла. Вся нерешительность священника мигом растаяла, теперь он чувствовал в душе непоколебимое мужество. Мокрый от пота и дождя, он шёл рядом с повозкой.

Гроза продолжала бушевать, ветер не унимался. С головы у герцогини де Ноайль сбился чепец, открыв её седые волосы. Она не могла его поправить связанными за спиной руками и несказанно мучилась от этого.

— Глядите, маршальша! — глумилась толпа. — Ну что, это тебе не в каретах ездить, а? Прокатись-ка на телеге, как все!

Небо ещё больше потемнело, дождь лил как из ведра. Осужденных везли к Тронной заставе. Отец Карришон вышел на пустырь, оставшийся от часовни Святого Антония, встал лицом к улице и сделал Луизе знак, который она правильно поняла.

— Мама, господин Карришон отпустит нам грехи.

Обе склонили головы. Священник поднял руку и отчетливо произнес слова отпущения. Гроза стихла, дождь поредел. Господь услышал.

Отец Карришон теперь то забегал вперед, то шел рядом с телегой. Впереди показался эшафот. Повозки остановились, их окружила охрана; зрители выстроились в круг, смеясь и предвкушая потеху.

Помощники палача торопили женщин из первой телеги; один из них потянул маршальшу за рукав — она гневно вырвалась.

— Да иду я! Хам!

Луиза отыскала взглядом священника, подняла глаза к небу, потом опустила их долу. Он понял, что она хотела сказать: "Господь призывает нас к себе, но наши дети остаются на грешной земле. Передайте им последнее прости!"

— Глянь, молодая-то глаза к небу подняла, молится! Рада, что скоро туда попадет! Чёртовы святоши!

Отец Карришон перешел поближе к деревянной лестнице, по которой поднимались на эшафот. К ней прислонился высокий толстый и седой старик добродушного вида — генеральный откупщик, как говорили в толпе. Рядом с ним стояла почтенная дама, за ней — герцогиня де Ноайль. Она села на какое-то бревно и смотрела перед собой остановившимся взглядом. Корришон мысленно отпустил грехи и ей. Остальных построили в два ряда. На лице госпожи д’Айен было в точности такое выражение, с каким она подходила к алтарю, чтобы получить святое причастие.

Герцогиня поднялась на эшафот. Ей расстегнули ворот платья, обнажив морщинистую шею. Отца Карришона подмывало уйти, но он всё же решил испить горькую чашу до дна. Его била дрожь. Следом за маршальшей казнили еще шесть женщин. Госпожа д’Айен была десятой и явно рада тому, что умрёт прежде своей дочери. Помощник палача сорвал с нее чепец, не вынув из него булавку; её лицо исказилось от боли.

Стоя у роковых ступеней, Луиза походила на христианскую мученицу; в белом платье она казалась моложе своих лет. Какой-то парень выругался "в бога душу мать"; она тотчас обернулась:

— Просите прощения у Господа, сударь! Не погубите свою душу!

С неё тоже сорвали чепец вместе с прядью волос. Прекрасную голову показали ликующей черни, а тело бросили в отвратительный гроб.