Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского

Вместе с тем было бы неверно отрицать, что греки получили огромную пользу от македонского завоевания. Если власть, под которой они оказались, была не менее автократической, чем персидская, она была гораздо более снисходительна. Если цепи с греков и не сняли, они в любом случае оказались мило позолочены, а для таких чувствительных людей, как эллины, сам тот факт, что их самолюбие щадят, уже наполовину уменьшал оскорбление. Если думать о некоторых фактах и было неприятно, то царское правительство помогало всем их спрятать: оно называло города своими «союзниками», а деньги, которые они должны были платить, – вкладом в общее дело. Таким образом, уменьшалось то оскорбление морали и чувствам, которое наносило старое правление варваров; в материальной сфере выигрыш городов был гораздо более бесспорным. Мы, видимо, можем предположить три главных аспекта, в которых правление македонских вождей оказалось благотворным. Во-первых, они показали себя, как мы уже видели, достаточно готовыми к тому, чтобы использовать свои богатства ради блага городов, чтобы украшать святилища и финансировать общественные работы. Во-вторых, они были естественными защитниками городов против варваров, а варвары, как мы уже видели, все еще оставались опасностью во многих областях Малой Азии. И наконец, если ссоры разных македонских династий привлекали разные города в качестве союзников того или другого дома, то установление власти одной династии мешало в пределах сферы ее господства разрушительным стычкам городов друг с другом. Была одна господствующая над всеми власть, решениями которой регулировались отношения между городами. В качестве компенсации за ущерб, нанесенный самоуважению и амбициям городов их подчинением, им предоставляли в определенной степени мир и расширенные ресурсы[288].

Если сопоставить эти выгоды и нанесенный ущерб, то правление македонских династий должно было, видимо, вызывать у греков весьма смешанные чувства: настроение определенного гражданина, обстоятельства текущего момента, видимо, заставляли его выглядеть по-разному, согласно тому, падал ли свет на его полезную или неприятную сторону. Были многие зажиточные люди, чьи материальные интересы процветали и которых мало волновало то, что разрушаются чьи-то идеалы: прежде всего они хотели поддержания установленного порядка. Были и другие, чьи души были воспламенены фразами ораторов и кого ничто не могло утешить в сознании того, что суверенные права родного города нарушены. Нужно понимать, что такие чувства никуда не исчезали: они всегда присутствовали и готовы были вспыхнуть, как только их усиливало какое-то ощутимое оскорбление или какое-то общее недовольство, и они прорывались в виде старой, слепой борьбы за свободу. Однако, как правило, стоявший перед городами выбор был не между македонским правлением и абстрактной и полной независимостью, но между одним македонским правителем и другим. Царь, способный к дипломатии, мог получить всю пользу, которую ему приносила ненависть горожан к другому, а чтобы спастись от давящего ярма, греческие города могли добровольно принять другое, более удобное. В любом случае они были достаточно многоречивы в своем изъявлении лояльности к множеству своих хозяев. Сколько в этих излияниях было искренности – мы можем только догадываться, взвешивая обстоятельства в каждом отдельном случае.

Именно в этот период началась общая в греческом мире практика, которая ярко выделяется в последней стадии классического язычества, – воздавание явно божественных почестей выдающимся людям даже при их жизни. Александр уже до своей кончины получил от множества греческих городов почести, которые отличали его как бога[289], и города были готовы вести себя точно так же по отношению к его преемникам. Обычные внешние признаки культа – теменос и алтарь, изображение, жертвоприношения и игры – были даны городом Скепсис Антигону в 310 г. до н. э.[290], и не менее возвышенные почести были предоставлены Антигону и Деметрию Афинами в 307 г. до н. э.[291] Лисимаха при жизни почитали те города, которые находились в сфере его влияния[292]. Птолемея и Селевка почитали как до, так и после кончины[293].