Сокровища ханской ставки

– А чья скульптура? – спрашивает Сашка. – Родена или Микеланджело?

Из великих скульпторов он знает только этих двоих. Ни того, ни другого, смеется отец. Это скульптура советского художника Георгия Лаврова.

– А как же она в Германию попала? – спрашивает Сашка.

Отец пожимает плечами – а кто его знает? Наверное, выезжал за границу, что-то там делал, вот и осталось. Она в помещичьем доме стояла в Виртингене, где он комендантом был.

Мать слышит про Лаврова и неожиданно меняется в лице.

– Лавров? – говорит она озабоченно. – Это который Лавров? Который террорист?

Отец изумляется: какой еще террорист? Это Лавров, знаменитый, он еще создал композицию с девочкой «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

– Точно, он, – говорит мать с ужасом. – Ты не помнишь, а я помню. В 1938 году был осужден за участие в антисоветской террористической организации и за покушение на Иосифа Виссарионовича Сталина. Пять лет ему дали.

– Ах ты, черт, – растерянно говорит отец. – Что же делать-то теперь?

– А ты не знаешь, что делать? – понизив голос, спрашивает мать.

Отец мрачнеет. Нельзя так просто взять и выбросить фазана. Это же подарок, люди от всего сердца старались.

– Что за люди? – спрашивает мать.

– Да вот, жители Виртингена. Где я комендантом работал.

– То есть немцы?

Отец не понимает: ну да, немцы, а кто еще может быть? Мать тихо отчитывает его. Мало того, что фазана этого террорист слепил, так его еще и немцы ему подарили, фашисты.

– Да какие фашисты, нормальные люди, наши же немецкие коммунисты, – слабо сопротивляется отец.

Мать уже просто шепчет, и из шепота ее понятно, что госбезопасность разбираться не станет, а дадут ему десять лет без права переписки, как террористу и немецкому шпиону, и весь разговор. А ее саму и Сашку репрессируют, как членов семьи изменника Родины. Напуганный отец машет на нее руками: ладно, ладно, придумаем, куда этого фазана девать.

– И поторопись, – говорит мать сурово, – неизвестно, может, это провокация. Может, кто-то из твоих же немцев уже донес на тебя. Или из сослуживцев.

Отец обещает в ближайшее же время избавиться от террористической композиции, но не успевает. На следующее утро его вызывает к себе полковник Любищев из особого отдела[32].

Полковник молод еще, моложе отца, строг, но справедлив. Смотрит на майора Лукова с хитрым ленинским прищуром, только бороды не хватает, усов и лысины. Но и без этого глядеть на него страшно. Есть в полковнике нечто такое, отчего вздрагивают не только нижестоящие, но и рангом повыше него. Говорят, у Любищева покровители есть на самом верху, оттого и боятся его так. А, может, и нет никаких покровителей, может, довольно и того, что он в особом отделе служит.

– С приездом, Анатолий Евгеньевич, – ленинский прищур не сходит с лица полковника.

– Спасибо, товарищ полковник, – майор неуверенно улыбается.

– Ну, как вам Германия?

Майор не очень понимает, что отвечать на такой вопрос. Понравилась? Не понравилась? В гостях хорошо, а дома лучше? Попробуй, попади в ожидания начальства. Выбирает беспроигрышный вариант.

– Новая, демократическая Германия с каждым месяцем расцветает и хорошеет… – говорит он, как будто политинформацию читает для бойцов Советской армии.

Однако полковник Любищев политинформацию слушать не хочет, перебивает Лукова на полуслове. То, что Германия цветет и пахнет, это само собой разумеется, об этом уполномоченные МГБ[33] позаботились и Седьмое управление[34], вычищая с немецкой земли шпионов, бывших фашистов и прочих тому подобных штрейкбрехеров. Речь о том, чего удалось достичь лично ему, майору Лукову, на том ответственном посту, на который поставила его партия и армейское руководство.

– Ну, – майор несколько смущен, – о своих успехах самому трудно говорить, об этом лучше товарищи скажут.

– Это верно, товарищи скажут, – кивает полковник. – Скажут, и даже напишут, если понадобится.

Тут он открывает ящик стола и как будто бы что-то начинает там искать. Луков холодеет: неужто донос? Но кто донес, и, главное, о чем? Он за все два года, что был на посту военкома не то, что копейки не взял – лишнего куска не съел. И все ж таки нашлись, написали…

– Да, – кивает полковник, закрывая ящик и так ничего оттуда и не вынув, – за годы советской власти нам удалось воспитать в советских людях самое главное – бдительность. Ни одна, даже самая маленькая оплошность не останется незамеченной, не говоря уже о прямых преступлениях. Бывает, знаете, человек годами работает честно, и, даже может быть, безупречно. Но потом не выдержал, оступился – и покатился по наклонной плоскости. Товарищи, конечно, должны его поддержать, указать на ошибки, но, бывает, что человек на чужбине, и товарищей вокруг мало, и все заняты по самые уши. И вот он катится и катится вниз по наклонной и до того иной раз может докатиться, что просто страшно подумать, не то, что вслух сказать.

– Не понимаю, – дрогнувшим голосом говорит Луков, – меня что же, в чем-то обвиняют?

Любищев с полминуты молча буравит его взглядом, и ничего не говорит. А взгляд у полковника красивый, глаза голубые, черты лица правильные, волосы светлые. Такой хоть в советской контрразведке, хоть в гестапо смотрелся бы на своем месте.

Ужаснувшись этой мысли, майор отводит глаза и делает вид, что ничего такого не думал, и вообще не думал ничего, что выходит за рамки его должностных обязанностей и краткого курса истории ВКП(б)[35].

– А вы как думаете, в чем вас обвиняют? – губы полковника шевелятся как-то отдельно от произносимых им слов и никак невозможно понять, какой смысл заложен в этих самых словах. – В чем, так сказать, главная ваша вина перед советским государством…

«Ах ты, боже ж мой, – с тоской думает майор, – началось, товарищи дорогие, началось! А ведь только вчера приехал, ничего даже сделать не успел, а уж ему шьют какие-то небывалые вины. Дальнейший ход событий ему ясен: обвинение, следствие, суд, лагеря. Он видел, какими возвращаются из лагерей даже самые несгибаемые люди, он не хочет стать таким. Лучше уж было с фронта не вернуться…»

Внезапно, совершенно неожиданно для себя самого, он свирепеет. Да что ж такое, он честный советский человек, фронтовик, коммунист, а на него вешают каких-то неведомых никому собак! Нет, братцы мои, так дело не пойдет. Он так просто не дастся!

Похоже, двухлетнее пребывание на территории новой, демократической Германии, хоть и строящей себя под чутким надзором армейских политуправлений, сыграло с майором злую шутку. Воздух свободы, пусть и выморочной, недоношенной, ударил ему в голову, оглушил, опьянил. Эх, пропадай, головушка!

– А ни в чем я не виноват, – со злой улыбкой отвечает Луков. – Чист я перед нашей советской родиной и перед родной коммунистической партией! Чист, как стеклышко!

Полковник хмыкает и смотрит на него изучающе. Ну, что ж, если майор действительно чист как стеклышко, пусть скажет, что такое привез он с собой из Германии, из города Виртингена, в котором служил военным комендантом?

– Что привез? – переспрашивает майор, лихорадочно соображая, что именно может знать Любищев и стоит ли ему признаваться в том, что в подарок от благодарных немцев получил он статуэтку, сваянную, как выяснилось, скульптором-террористом, осужденным на пять лет за покушение на отца народов. – Вы о чем, товарищ полковник?

Оказывается, полковник говорит о той большой тяжелой коробке, которую привез ему вчера вечером шофер на служебной машине прямо с вокзала.

– Есть подозрение, что, пользуясь своим особым положением, вы, Анатолий Евгеньевич, нелегально ввезли на территорию нашей страны запрещенные к ввозу предметы. Что вы на это скажете?

Но майор уже опомнился от первой растерянности и стоит насмерть. Ничего запрещенного он не ввозил, все, что он ввез, проходило положенный досмотр.

– И золото? – полковник улыбается, но глаза его холодны.

– Какое золото? – цепенеет Луков.

– То, что было в той тяжелой коробке, которую шофер в ваш дом доставил…

Луков облегченно вздыхает: ах, вот он о чем! Да не было никакого золота, и быть не могло. В коробке – подарок от благодарных жителей Виртингена, скульптура. И никакая она не золотая, а всего только из бронзы.

– Ну, это мы еще посмотрим, из какой она бронзы, – прищуривается Любищев. – А вы, товарищ майор, как я погляжу, времени зря не теряли. Подарки, скульптуры – умеете устраиваться в жизни, вам можно только позавидовать.

Майор хмуро отвечает, что нигде он не устраивался, и за два года жизни в Германии всех приобретений у него – только эта вот скульптура. А что он был должен делать, обратно в лицо ее людям швырнуть?

– Зачем же в лицо? – вроде как примирительно говорит Любищев. – В лицо не надо. Но доложить вы были обязаны.

Майор говорит, что он и собирался доложить, но только не успел. Потом, он думал, раз таможня пропустила, то ничего страшного, все законно.

Полковник на это отвечает, что дело не в законности, а в социалистической морали. Вот, например, он военный комендант целого города, а позволял себе принимать подарки. А люди могли подумать, что раз он подарки берет, то его и подкупить можно, почему нет?

– Товарищ полковник, – не выдерживает майор, – если все дело в этой скульптуре, так заберите ее, не нужна она мне совершенно. Я даже не знаю, куда ее поставить.

– Ах, вот как? – зловеще тянет Любищев, и глаза его становятся черными. – Значит, сами взятки берем и другим предлагаем?

Майор вдруг понимает, что из какой-то ерунды, небывальщины прямо у него на глазах лепится ему уголовное дело. Да и ладно бы только уголовное, по взяткам, но ведь и изменником родины могут назначить! Да что же это такое происходит, товарищи?

– Я не в том смысле, – майор сглатывает, – я в том смысле, что не брал я ничего. И не предлагал. Просто страна сейчас после войны восстанавливается, каждый килограмм металла ей дорог. Так, может, на переплавку ее? И на нужды народного хозяйства…

– Вопрос с народным хозяйством мы как-нибудь без вас решим, – ледяным голосом говорит полковник.

После этого наступает долгая томительная пауза. Любищев вытаскивает из стола какую-то папку и углубляется в чтение, так, как будто он в кабинете один сидит. Луков ерзает на стуле, не знает, как себя вести дальше. Наконец выговаривает немеющими губами:

– Товарищ полковник, разрешите идти?

– Не разрешаю, – отвечает полковник, не глядя на него. – Умели дела делать, умейте и отвечать за них.

Майор цепенеет. Он хочет что-то сказать, но язык не слушается его. Он прошел всю войну, он не кланялся пулям и снарядам, ну, то есть кланялся, конечно, но не больше других, да и глупо это – не кланяться снарядам, им все кланяются, иначе один осколок – и погребут тебя в дали от дома хладным трупом. А кому охота помирать, когда вот он, Берлин, рукой подать? У него орден Красной звезды, и полно медалей, он храбр, но тут вся храбрость его куда-то улетучивается. Если бы он верил в Бога, он бы молился сейчас. Но он не верит, и не знает, кому молиться. Партии, органам, лично товарищу Сталину? Поможет ли? До Бога, в которого он не верит, высоко, до Сталина – далеко. Так кого молить, в таком случае? Может быть, самого полковника Любищева?