Сокровища ханской ставки

Глава одиннадцатая. Завещание старого барона

Гельмут фон Шторн с самого утра находился в приподнятом настроении. Черт побери, наконец-то после десятилетий разлуки с родиной он увидит родовое гнездо, славное поместье фон Шторнов в Виртингене! Мы, конечно, вправе спросить, чего он ждал столько лет, что мешало ему отправиться в Виртинген раньше? Вопрос кажется простым, однако ответить на него прямо не так-то легко, уж больно деликатна это материя.

Проще всего будет сказать, что мешала ему советская власть, которая укоренилась не только в родной его земле Саксония-Анхальт, но и во всей Восточной Германии. Спасибо союзникам, в особенности же американцам, что не отдали зловредным большевикам Западную Германию, однако выгоды тут для барона были чисто умозрительные. Дело в том, что в Западной Германии никаких поместий у их семьи не было, в отличие от Восточной. Но Восточная, как уже говорилось, находилась под пятой большевиков. Называлась она при этом похабным именем Германской Демократической республики, но так же была далека от подлинной демократии, как продажная девка – от почтенной матери семейства.

В конце войны, когда красноармейские орды близились уже к древнему тевтонскому сердцу отчизны – Берлину, когда храбрые его защитники тысячами переходили в царство Одина – Вальгаллу, когда ясно стало, что большевистская чума неостановима, и Гитлер, безвылазно сидящий в своем бункере, бессилен, в этот миг отец Гельмута, барон Роман фон Шторн принял единственно возможное решение – покинул Германию.

Сперва они обосновались в Нидерландах, но в начале пятидесятых барон принял решение перевезти семью в США.

– Голландия находится слишком близко к советскому блоку, – говорил он сыну, к тому времени уже закончившему школу. – Если раньше мы могли рассчитывать на защиту союзников, теперь это фантом. С тех пор, как у Сталина появилась ядерная бомба, единственное, что может защитить приличных людей от большевиков – это океан.

Жизнь в Америке не была для них простой, однако Гельмут получил приличное инженерное образование и вполне адаптировался к американскому быту. Это было тем легче, что они с отцом не одни тут обосновались, в США кроме них было целое немецкое землячество – с общими идеями, более-менее привычным бытом и даже общими надеждами, главной из которых была надежда рано или поздно с триумфом вернуться на родину. Естественно было бы спросить, конечно, что им мешало вернуться на родину сейчас, при том, что Западная Германия находилась под протекторатом союзников и никакие большевистские ужасы до нее не добрались? Однако здешним немцам этого казалось мало: им не мила была сомнительная американская демократия, они хотели великой Германии, той, которую обещал им Адольф Гитлер. И пусть в деталях он ошибался, а с евреями даже и вовсе перегнул немного палку, но в целом-то идеи его были верными, да и слова «Германия превыше всего!» не Гитлер ведь придумал, их придумала сама жизнь. Но идеи эти и лозунги сейчас реализовать было никак невозможно, поэтому немецкой общине приходилось терпеть и на глазах природных американцев строить из себя овец, которые совершенно довольны жизнью.

Старый барон, впрочем, жизнью этой был совершенно недоволен и не стеснялся об этом говорить вслух.

– Единственное, что позволит нам жить так, как заслуживает память наших предков, это деньги, – объяснял он сыну.

Вот только денег у них не было. Во всяком случае, их было недостаточно, чтобы вести жизнь привычную, то есть свободную и спокойную. Тем не менее, Роман фон Шторн не унывал, хотя и пребывал почти все время в крайне недовольном расположении духа.

Наблюдая за отцом, Гельмут поначалу не мог понять, в чем дело. И лишь спустя некоторое время, кажется, осознал причину отцовского раздражения. Все дело было в том, что старый барон не мог просто жить, как все остальные люди, он не жил – он ждал. А ждал он не наступления царствия небесного и даже не возрождения великой Германии, а возможности вернуться обратно на родину, и не просто на родину, а в свое поместье, которое, увы, оказалось на территории ГДР.

Но просто так попасть туда было совершенно невозможно. Все дело в том, что после войны отец стал у себя на родине персоной нон-грата. При Гитлере старый барон был видным членом местного отделения национал-социалистической рабочей партии. К счастью, в число военных преступников его никто не зачислял, так что ни международные организации, ни охотники за нацистами вроде Фридмана и Визенталя за ним не охотились. Однако прошлое его было настолько заметным, что в Германию, а тем более – Восточную, въехать он не мог ни при каких обстоятельствах.

Впрочем, если бы власть коммунистов в Германии пала, фон Шторн вполне мог бы вернуться в свое поместье. Однако власть эта не только не падала, но с каждым годом лишь укреплялась.

Когда война кончилась, барону уже перевалило за шестьдесят. Шансов на то, что он переживет новую власть, было немного. Тем не менее, фон Шторн надеялся до последнего.

Увы, надежды эти были напрасны, в начале шестидесятых его разбил инсульт. Теперь он постоянно лежал в постели и, если и ходил время от времени, то только под себя. Денег на сиделку у Гельмута не было, но, к счастью, удалось пристроить отца в богадельню.

Запах в палате старого барона стоял ужасный – пахло застоявшейся мочой и почему-то мусорным баком. Непонятно, как выдерживали все это медсестры и санитарки. Сын же, движимый сыновним долгом, регулярно ходил к отцу, и подолгу сидел рядом, положив свою руку на руку старого барона – темную, морщинистую и холодную. На что он надеялся? Что разбитый чудовищным недугом восьмидесятилетний старец вдруг оживет, восстанет со смертного одра и начнет танцевать менуэты с санитарками? Или, может быть, на то, что барон наконец отдаст Богу душу и избавит их от своего присутствия?

Гельмут глядел на отца, на его исчерченное темными морщинами лицо, на глаза, бессмысленно уставленные в потолок, и испытывал острую жалость. Но изменить, увы, ничего не мог. Доктор говорил, что при хорошем уходе в таком состоянии барон фон Шторн может пролежать еще долгие годы, и именно это почему-то казалось самым страшным. Но что можно было сделать? Вылечить отца он не мог, современная медицина неспособна оказалась на такие чудеса. Однако и лишить отца ухода, чтобы он поскорее перебрался через летейские воды[37], тоже было невозможно. Ведь это отец, господа, это человек, который дал ему жизнь, и у Гельмута, в конце концов, есть перед ним сыновний долг!

Наверное, поэтому, когда в одно пасмурное утро на пороге богадельни его встретила медсестра и с подобающим случаю постным видом объявила, что старого барона прибрал к себе Всевышний, Гельмут испытал с одной стороны, острое чувство утраты, а с другой – необыкновенное облегчение. Он стоял и бессмысленно улыбался, а горючие слез вскипали у него на глазах.

Преодолев естественный страх, Гельмут все-таки отправился взглянуть на отца. Окна в палате были закрыты, но, несмотря на это, воздух здесь каким-то чудесным образом очистился, словно пришедшая в дом смерть уничтожила не только страдания, но даже и само воспоминание о них.

Отец лежал в постели маленький – как известно, все покойники выглядят маленькими, – и казался непохожим на себя. Пропало бессмысленное выражение на лице, пропала кривая гримаса, вызванная параличом, даже, казалось, старческие морщины разгладились. Лицо у старого барона было спокойным, умиротворенным. Гельмуту хотелось думать, что отца забрали в рай, в который сам он не слишком-то верил.

– Люди не заслуживают рая, – говорил старый барон сыну, когда тот был еще подростком. – Они не сделали ничего такого, чтобы заслужить рай. А раз нет рая, то нет и ада, есть только пустота, небытие и чертоги Вальгаллы, в которые попадают лишь избранные воины.

Был ли его отец избранным, допустили бы его в царство Одина – этого Гельмут не знал. Но ему хотелось, чтобы у отца, который так страдал последний год своей жизни, хотя бы за гробом все было хорошо. Он был заботливым отцом, строгим, но справедливым. Он не оставил своему сыну состояния, но время было такое – им, как и всем почти людям их сословия, пришлось бежать из Германии со всех ног.

– Прощай, отец, – сказал Гельмут, наклонился и поцеловал покойника в лоб. – Прощай, я буду вспоминать тебя с благодарностью.