Гранды. Американская сефардская элита

Семьдесят пять свидетелей были нелегким испытанием, но, конечно, один голос должен был прозвучать, чтобы завершить шоу: голос Урии. Он достиг своего звездного часа. 19 декабря 1857 года в десять часов утра — суд продолжался уже более месяца — Урия поднялся на ноги и начал: «Мои родители были израильтянами, и я был воспитан в вере моих предков....». Через три дня, 22 декабря, он закончил словами: «То, что сегодня является моим делом, если вы уступите этой несправедливости, завтра может стать делом римского католика или унитария, епископала или методиста, пресвитерианца или баптиста. Есть только одна гарантия, и она заключается в честной, искренней, непреклонной поддержке мудрых, справедливых, беспристрастных гарантий Конституции. У меня есть полная уверенность в том, что вы будете верно придерживаться этой гарантии, и поэтому с такой же уверенностью я отдаю свою судьбу в ваши руки». Члены совета директоров ошеломленно переглянулись. Урия сел на место, что репортер назвал «спонтанной вспышкой искренних аплодисментов».

«Это была, — писала одна из вашингтонских газет, — одна из самых славных, если не сказать блестящих, просьб за всю историю военно-морского флота Соединенных Штатов: просьба о том, чтобы «все было правильно!». Это стало венцом карьеры Урии Леви: в нем говорил полувековой опыт, опыт моряка, но самое главное — опыт американского еврея».

Вердикт суда был единогласным: «Леви морально, умственно, физически и профессионально пригоден к военно-морской службе и ... должен быть восстановлен в рядах ВМС».

Теперь, когда секрет был раскрыт, когда антисемитизм поразил и Америку, как это было на протяжении столетий в реакционной Европе, и лежал на виду у всех — живой, трепещущий, неприятный, факт, с которым нужно было бороться в вооруженных силах, как и в гражданской жизни, — немедленной реакцией стала крайняя неловкость. Теперь военно-морской флот с большим опозданием начал искупать вину за то, как он обращался с Урией. После долгих лет игнорирования его просьб о назначении на морскую службу, спустя всего четыре месяца после вынесения вердикта следственным судом, министр ВМС почтительно спросил его, не желает ли он принять командование шлюпом «Македонский», снаряжаемым в Бостоне, и отправиться на нем в Средиземноморский флот. Урия изящно ответил, что сочтет за честь, а затем — возможно, в духе злого юмора — добавил возмутительную просьбу. Он хотел бы взять с собой свою жену. Она, как он объяснил, «сирота, не уроженка этой страны и не имеет никакой защиты на время моего отсутствия».

Это была неслыханная просьба. Никогда еще в истории американского флота — да и вообще с тех пор — капитану не разрешалось брать на борт свою жену. Но министр военно-морского флота, пытаясь задобрить Урию Леви, быстро ответил, что это, конечно, возможно.

Вирджинии Лопес Леви часто казалось, что она нуждается в какой-то «защите». Любопытная женщина, с огромным интересом к себе, она в поздние годы написала обширные мемуары, в которых долго рассуждала о секрете своего огромного обаяния и привлекательности для мужчин. Однажды она спросила одного из своих многочисленных друзей-мужчин, поэта Натаниэля Паркера Уиллиса, может ли он понять, что делает ее такой желанной. «Я сказала, — писала она, — «Думаю, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять, что я не тщеславная женщина, но было бы глупо и неблагодарно с моей стороны притворяться, что я не замечаю доброты и внимания, которые мне оказывают. Скажите честно, чем вы объясняете такую популярность, которой мне посчастливилось пользоваться?»

Поэт ответил — по словам Вирджинии — следующим образом:

Вы действительно поставили передо мной трудную задачу. Вы просите простого человека, поклонника и поэта, быть абсолютно правдивым с молодой и интересной женщиной, но поскольку ваше желание — мое повеление, я сделаю все возможное. Красота тщеславной женщины может вызывать восхищение мужчин, но она редко вдохновляет их на любовь. Ваша сила сильна, потому что Вы так мало ею пользуетесь. Бесконечное разнообразие Вашего обаяния так же неуловимо, как и Вы сами, и потому трудно поддается определению, но блестящая кипучая шипучесть Вашей молодости подобна бокалу шампанского, которого Вы даете нам достаточно, чтобы взбодрить, не опьяняя. Вы удивляетесь, что мы пьем его до последней капли?

Однажды один скульптор во Флоренции попросил ее позировать ему, и — опять же, по словам Вирджинии — «Он хотел, чтобы я села для его «Аллегро». Я спросила, как она изображена. Он сказал: «Красавица, красавица и красавица». Я категорически отказалась позировать кому-либо, описанному подобным образом, так как была невысокого роста, пухленькая и обладала неземной красотой».

Судя по всему, она была заядлой кокеткой, и в Монтичелло однажды, когда Урии не было в городе, произошел курьезный эпизод, когда Вирджиния увлеклась несколькими пылкими парнями из колледжа, которые по какой-то причине оказались проездом. Она по-девичьи приказала им покинуть территорию дома, но они отказались уходить. И после резвой погони по каменным стенам, по садам, по беседкам и беседочкам Вирджиния написала: «Мы расстались друзьями».

Вирджиния полностью признала заслугу мужа в том, что его просьба взять ее с собой была удовлетворена. «Популярность, которой мне посчастливилось пользоваться у власть имущих, — писала она, — принесла мне необыкновенную честь — мне разрешили сопровождать моего мужа. Эта привилегия, которая с тех пор никогда не предоставлялась, была принята обеими палатами и удовлетворена без протестов».

Ее «бесконечное разнообразие» доставляло немало хлопот ее стареющему мужу. Он старался не отставать от ее молодой энергии и красил свои седеющие волосы и усы в черный цвет. Но и она казалась ему дорогим товаром, и всякий раз, когда они ссорились, это было связано с тем, что она тратила непомерные суммы на одежду и украшения. И она едва не стала слишком дорогой для «Македонского», где присутствие одинокой женщины среди мужского экипажа, что неудивительно, вызывало недовольство. В своем дневнике младший офицер записал: «Она, похоже, решила продемонстрировать свои платья, поскольку каждый раз, когда она выходила на палубу, у нее было другое платье». В другой раз этот же офицер с тревогой вошел по поручению в капитанскую каюту и обнаружил, что «столы и стулья завалены дамской одеждой, обручами и юбками, чепчиками и туфлями и т.д. и т.п.».

Вирджиния, напротив, находила жизнь на корабле очень приятной и, казалось, порой из кожи вон лезла, чтобы быть любезной с младшими офицерами, особенно в те моменты, когда капитан дежурил на мостике, а она оставалась одна в своей каюте, чтобы убить время. Ей нравились остановки в средиземноморских портах, где она, по ее словам, общалась с «возвышенными кругами европейского общества». Везде, писала она, ею восхищались. Из ее мемуаров: «Мое пребывание в Италии было столь же приятным, как и пребывание в Египте. Особенно в Неаполе, где я некоторое время занимала квартиру. Капитан Леви был вынужден уехать, но все были очень добры ко мне, включая нашего посла и его жену, г-жу Чандлер..... Йом-Кипур я провела с бароном и баронессой Ротшильд, у которых в доме была синагога. Я всегда восхищался семьей Ротшильдов, и в какой бы стране я их ни встречал, меня поражало их благородство характера. Они прекрасно понимали, что такое noblesse oblige». Она помчалась в Париж, где «обратилась к модной модистке... и сказала ей, что хочу белое тюлевое платье, настолько простое, насколько она сможет его сшить, и что я должна получить его к балу. Она пришла в ужас. У мадам должна быть парча и кружева, но я настаивала на тюле, и она неохотно согласилась сшить его. В ночь бала, когда эти старые герцогини поправляли свои лорнеты, разглядывая меня и признавая очаровательной, я думала, что сделала мудрый выбор. Но ни платье, ни я не могли похвастаться ничем, кроме своей свежести. Я никогда в жизни не видела такого собрания драгоценностей и некрасивых женщин!»

Ее любимым балом в том сезоне был «замечательный костюмированный бал, который давал император Наполеон III и на котором императрица Евгения была в маске... Великолепие костюмов, блеск огней, ритм и опьянение музыки, я думаю, немного вскружили мне голову, и я почувствовала, что для того, чтобы проникнуться духом вечера, я должна предаться бурному флирту.... Позже я узнала, что моим партнером был принц Меттерних....».

Виргиния, должно быть, была испытанием для Урии, но были и другие компенсации. В феврале 1860 г. Урия Леви узнал, что его назначили командующим всем Средиземноморским флотом и повысили в звании до коммодора, что в то время было высшим званием на флоте. В честь этого события флот дал тринадцатипушечный салют. И вот Урия Леви, которого презирали и осаждали на протяжении всей его жизни на службе, наконец-то получил всю удачу.

Это было все, чего он хотел. Испытание в следственном комитете подействовало на него отрицательно. Он начал жаловаться на «расстройство желудка», появились и другие признаки старости. В 1861 году они с Вирджинией вернулись домой, в большой дом на Сент-Маркс-Плейс в Нью-Йорке. В апреле того же года форт Самтер капитулировал, и неожиданно офицерский корпус флота оказался расколот по линии Север-Юг. Война казалась неизбежной, и многие офицеры вернулись на Юг, чтобы причислить себя к Конфедерации. Урия, хотя и владел недвижимостью к югу от линии Мейсона-Диксона, объявил о своей верности Союзу и даже с воодушевлением говорил о службе в военно-морском флоте в Гражданской войне. Но ранней весной 1862 г. он сильно простудился. Она переросла в пневмонию. 22 марта того же года он умер во сне, рядом с ним была Вирджиния.

Последняя воля и завещание Урии успели многое сказать как о его патриотическом рвении, так и о величине его эго. Одним из его завещаний было возведение над его могилой статуи «размером не менее жизни» и «стоимостью не менее шести тысяч долларов», на которой он пожелал написать следующее: «Урия П. Леви, капитан военно-морского флота Соединенных Штатов, отец закона об отмене варварской практики телесных наказаний на флоте Соединенных Штатов». Затем он распорядился оставить Монтичелло — дом и участок земли — «народу Соединенных Штатов», но при этом сделал странную оговорку. Он попросил превратить поместье в «сельскохозяйственную школу с целью обучения практическим навыкам фермерства детей из уоррент-офиса ВМФ США, чьи отцы умерли». Была ли это шутка Урии или серьезный жест, направленный на превращение меча в лемех? Почему дети погибших прапорщиков должны обучаться земледелию? Возможно, Урия, считавший себя не только джентльменом-фермером, но и морским офицером, полагал, что эти два занятия дополняют друг друга. Как бы то ни было, в завещании это условие осталось необъясненным. В завещании содержался ряд благотворительных завещаний, а также подарки родственникам. Вирджинии было предписано получить тот минимум, который полагался по закону.

Нет необходимости говорить о том, что Вирджиния была недовольна таким положением дел, как и члены семьи Урии, которые с нетерпением ждали раздела обширных и ценных земель в Монтичелло и, возможно, были бы не прочь потратиться на памятник покойному. После смерти Урии его завещание было оспорено, и в течение нескольких лет велась судебная тяжба. В конце концов, завещание было нарушено, и Монтичелло перешло к одному из племянников Урии — Джефферсону Леви, который вместе со своей семьей содержал это большое здание до 1923 г., когда Мемориальный фонд Джефферсона выкупил его за полмиллиона долларов — приличная прибыль по сравнению с 2700 долларами, которые заплатил за него Урия Леви. Вирджиния Леви вышла замуж довольно скоро после смерти мужа, тем самым лишив себя права на получение гораздо большей доли наследства, чем та, которую она уже получила. Она пережила Урию на поразительные шестьдесят три года и умерла в 1925 году. Таким образом, вдова офицера войны 1812 года дожила до эпохи флипперов. Однако она не дожила до спуска на воду эсминца U.S.S. Levy во время Второй мировой войны. В разгар войны «Леви» был назван газетой New York Herald Tribune одним из «быстрых и смертоносных убийц подлодок». Это был подходящий памятник Урии — более подходящий, чем статуя в натуральную величину, которая так и не появилась.