Гранды. Американская сефардская элита

15. НАКОНЕЦ-ТО ФЛОТ США СДАЛСЯ!

Урия П. Леви тем временем продолжал свой крестовый поход за то, чтобы евреи были приравнены к христианам. Он продолжал читать лекции и ругать евреев, которые принимали оскорбления на свой счет и отвечали на них подставлением другой щеки. Он часто писал язвительные письма в редакцию и иными способами укреплял свою репутацию вспыльчивого человека. Кроме того, он решил, что раз уж его больше не занимают военно-морские обязанности, то пора зарабатывать деньги.

В начале XIX века Нью-Йорк стал более важным морским портом, чем Ньюпорт или Филадельфия. Завершение строительства канала Эри, «соединяющего Восток с Западом», в 1825 году закрепило за Нью-Йорком статус морской, а значит, торговой и денежной столицы США. Только за этот год в городе появилось пятьсот новых предприятий, открылись двенадцать банков и тринадцать морских страховых компаний. Население превысило 150 тыс. человек, а одна из городских газет объявила, что будет выходить по воскресеньям, что было неслыханно для Америки. Театр «Парк» объявил, что будет представлять большую оперу, а дом № 7 по Черри-стрит стал первым частным домом в Америке, освещенным газом.

Мейден-лейн, расположенная в четырех кварталах к северу от Уолл-стрит, была разделителем между коммерческой и жилой частями города. К югу от Мейден-лейн город кипел деловой жизнью, а к северу располагались дома с садами, усадьбы и фермы. Гринвич-Виллидж был отдельным поселком, к которому можно было добраться по каменному мосту на Канал-стрит, но к 1825 году коммерческая часть города настолько продвинулась на север, что, как отмечалось, не более «ширины одного квартала» отделяло город от пригородной Виллидж, а самые смелые спекулянты пророчили, что Бродвей когда-нибудь протянется на север до Десятой улицы. Сегодня, конечно, он продолжается по всей длине Манхэттена, через Бронкс, Йонкерс и Тарритаун. Площадь Вашингтона, расположенная на северной окраине Гринвич-Виллидж, до 1823 года была городским гончарным полем, когда началось ее превращение в парк и по ее периметру стали возводиться высокие особняки из красного кирпича. Это способствовало становлению Пятой авеню, возникшей с северной стороны парка, как фешенебельного жилого района. Когда в 1827 г. было завершено строительство парка на Вашингтон-сквер, считалось, что город никогда не будет расти к северу от Четырнадцатой улицы. Через год или около того даже граница Четырнадцатой улицы показалась слишком узкой. Не нужно было обладать особой проницательностью в вопросах недвижимости, чтобы понять, что остров Манхэттен, имеющий форму вытянутой ноги и растущий вверх от носка, не может расширяться иначе как на север. Именно в эту северную недвижимость Урия Леви решил вложить свои флотские сбережения. В 1828 г. он купил три доходных дома: два на Дуэйн-стрит и один на Гринвич-стрит.

Вскоре стало ясно, что его неофициальное увольнение с флота привело к тому, что он оказался в нужном месте в нужное время. Уже через несколько месяцев он смог продать один из своих домов на Дуан-стрит почти вдвое дороже, чем заплатил за него. Он покупал другую недвижимость, продавал ее и покупал еще, превращая каждую сделку в нечто большее, чем предыдущая. Бурный рост манхэттенской недвижимости привел к тому, что уже через четыре года Урия Леви стал богатым человеком. Он стал занимать значительное место в зарождающемся нью-йоркском обществе, которое никогда не было таким «крутым», как в Филадельфии, и смог позволить себе передать свои дела штату помощников и уехать в Европу, где, в частности, приобрел портного на Савиль-Роу и «широкое пальто из сукна с бархатным воротником; белый атласный чулок, отделанный китовой костью; панталоны из шерсти и шелкового джерси; два льняных костюма; белые плиссированные рубашки с золотыми пуговицами; перчатки светлого цвета из овечьей шерсти, трость с набалдашником из слоновой кости», — говорится в счете портного.

Разбогатев почти в одночасье, все еще холостяк — и, как стало казаться, закоренелый холостяк, — Урия теперь мог предаваться личным прихотям и фантазиям, что, после его отказа от службы на флоте, должно было принести ему определенное удовлетворение. Одним из его увлечений был Томас Джефферсон, которого он считал «одним из величайших людей в истории.... Он много сделал для формирования нашей республики в такой форме, в которой религия человека не делает его непригодным для политической или государственной жизни». Летом 1833 г. ему пришла в голову идея лично заказать статую Джефферсона и подарить ее правительству Соединенных Штатов. Это была совершенно новая идея. Никогда ранее частные лица не дарили статуи американских героев общественности. Возможно, Урия посчитал, что, прославив Джефферсона — поборника толерантности — таким публичным способом, он сможет отомстить военно-морским силам США за их презрение. Как бы то ни было, в Париже Уриа передал задание Пьеру Жану Давиду д'Анже, считавшемуся одним из величайших скульпторов своего времени, который использовал в качестве сходства портрет Джефферсона, одолженный Уриа у генерала Лафайета. Почти год потребовался д'Анже для завершения работы над скульптурой — массивной бронзовой фигурой, изображающей Джефферсона с двумя книгами, пером в правой руке и свитком, на котором полностью начертана Декларация независимости. Урия организовал доставку статуи в Вашингтон и написал официальное письмо в Конгресс.

Конгресс, как водится, придирчиво отнесся к необычному подарку и долго спорил, стоит ли его принимать или нет. Какого рода «прецедент» будет создан принятием такого подарка? задавался вопросом Конгресс. А из ожидаемого места — Министерства военно-морского флота — доносились недовольные возгласы о том, что «простому лейтенанту» «самонадеянно» дарить статую великого президента. В очередной раз Урию назвали назойливым и чрезмерно напористым. Но, наконец, когда представитель Индианы Амос Лейн прямо заявил, что не видит причин, по которым статуя должна быть отклонена только «потому, что ее представил лейтенант, а не командир», Конгресс, похоже, осознал глупость своего поведения, и статуя Джефферсона была принята значительным большинством голосов. Она была помещена в ротонду Капитолия. Через несколько лет ее перенесли на северную лужайку перед Белым домом, где она простояла тридцать лет. Затем она была возвращена в Капитолий, где и стоит в настоящее время, справа от статуи Вашингтона, единственной статуи в Ротонде, когда-либо подаренной частным лицом.[17]

Урия Леви, возможно, в какой-то мере начал отождествлять себя со своим героем уже на этом этапе жизни. Как и Джефферсон, Урия обладал определенным гением и имел опыт командования. Но теперь великие моменты его жизни, должно быть, казались прошлым. Как и Урия, Джефферсон был богат, но, возможно, Урия помнил, что умер он без гроша в кармане и с большими долгами. Мысли Урии переключились на Монтичелло — необыкновенную усадьбу, которую Джефферсон спроектировал и построил для себя на вершине горы недалеко от Шарлотсвилла, штат Вирджиния.

После смерти Джефферсона Монтичелло перешел к его дочери, Марте Джефферсон Рэндольф, вместе с 409 акрами земли — всем, что осталось от бывшего поместья площадью 10 000 акров. К 1828 г. она уже не могла позволить себе содержать большой дом и выставила его на продажу по цене 71 000 долларов. Однако Монтичелло оказался чем-то вроде белого слона. По дизайну это был революционный для своего времени дом, построенный как храм и увенчанный огромной восьмиугольной башней с куполом. Гости жаловались, что при всем эстетическом удовольствии, которое доставляет это место, оно не совсем удобно. Внутри дом содержал инновационные странности. Здесь не было спален в обычном понимании этого слова. Спальные места занимали платформы в отгороженных занавесками кабинках. В 1830 году запрашиваемая миссис Рэндольф цена снизилась до 11 000 долларов. Через год она объявила, что согласна на 7000 долларов. По этой цене Монтичелло купил житель Шарлоттсвилля Джеймс Барклай, эксцентричный человек, которому не было никакого дела до дома Томаса Джефферсона; дом вообще не входил в его планы. У Барклая был грандиозный план — засадить вершину горы тутовыми деревьями и выращивать шелковичных червей, чтобы занять место на мировом рынке шелка. К тому времени, когда Урия Леви совершил, по его словам, «паломничество» в Монтичелло в 1836 г., программа разведения шелкопряда была заброшена. Дом, оставшийся пустым, подвергся нападению вандалов и непогоды. Урия проехал верхом на лошади по изрытой колеями дороге, которая некогда была прекрасным подъездом, и обнаружил, что дом находится практически в разрушенном состоянии. Он купил дом и землю за 2700 долларов у благодарного Барклая.

Поскольку он действительно приобрел Монтичелло по выгодной цене, а его новые соседи относились к нему несколько прохладно — они больше обижались на него за то, что он янки, а не еврей, — в Шарлоттсвилле стали ходить слухи о том, что Урия получил Монтичелло путем какого-то мошенничества, и эти истории сохранились и закрепились в исторических текстах. По одной из версий, Урия, узнав, что богатый бостонец решил купить Монтичелло за гораздо большую сумму, поспешил в Шарлотсвилл и сделал свою низкую ставку до того, как предложение бостонца пришло по почте. Другая история, еще более маловероятная, гласит, что Урия, который никогда не пил, втянул потенциального покупателя (из Филадельфии) в «попойку», а затем купил Монтичелло, пока филадельфиец оправлялся от похмелья. Ни одна из этих историй даже отдаленно не соответствует действительности, и покупка была осуществлена совершенно прямолинейно и организованно. Урия сразу же приступил к длительной и дорогостоящей программе ремонта и реставрации, уделяя особое внимание паркетным полам из вишни и ореха, комнате, которую Джефферсон использовал для своего кабинета, помещению, которое он использовал в качестве спальной комнаты, и месту, где спал президент Мэдисон. Он постарался восстановить, где только мог, оригинальную мебель Монтичелло, большая часть которой была продана и разбросана по стране, и нанял садовников для восстановления территории в соответствии с продуманными планами, составленными Джефферсоном. В 1837 г. Урия купил 960 прилегающих акров земли, чтобы защитить владения, а через несколько месяцев добавил еще 1542 акра. В разгар этой счастливой — хотя порой и одинокой — деятельности произошло удивительное событие. Неожиданно в комиссии, подписанной президентом Эндрю Джексоном, Урия узнал, что после двадцати лет службы в звании лейтенанта его повысили до звания командира. Все сразу стало на свои места.

Хотя Урия, конечно же, не нуждался в военно-морском жаловании, он немедленно подал заявление о выходе в море и — опять же с радостью и удивлением — получил приказ, предписывающий ему «с минимальной задержкой» отправиться в Пенсаколу (штат Флорида), где он должен был явиться на военный шлюп «Вандалия» в качестве командира. Однако когда он прибыл в Пенсаколу и поднялся на борт «Вандалии», то, наверное, подумал, не преследуют ли его старые враги из военно-морского ведомства и не является ли это назначение злой шуткой. Судно «Вандалия» едва держалось на плаву. Его корпус гнил, палубы проваливались, орудия и металлические конструкции были покрыты ржавчиной. Однако крысы еще не покинули корабль и были видны повсюду. Экипаж «Вандалии» был в еще более плачевном состоянии. Казалось, что она состоит из самого разношерстного флотского отребья — пьяниц, воров и неудачников всех мастей. Неисправимые люди из всех команд, казалось, наконец-то попали на «Вандалию». Когда Урия поднялся на борт, только один младший офицер потрудился отдать ему честь. Несколько человек из команды отсутствовали, и после того, как в результате обхода кабаков Пенсаколы большинство из них были задержаны, протестуя против того, что они не видят причин, по которым им не разрешается пить в рабочее время, многие из них находились в таком алкогольном состоянии, что их пришлось привязать к гамакам на палубе. Но Урия был невозмутим. Со свойственной ему самоуверенностью он написал матери следующее: «Я, конечно, один из самых способных привести корвет в мореходное состояние». 7 сентября 1838 года он приступил к ремонту своего корабля. К февралю следующего года он был готов к отплытию.