Гранды. Американская сефардская элита

11. ПЕРВЫЕ ЛЕДИ

Для многих стало неожиданностью, что существуют еврейские Дочери Американской революции — так же, как и Сыновья, хотя, конечно, они есть. Некоторые представители старой гвардии сефардских семей, конечно, немного стесняются того, что являются членами DAR, поскольку эта организация приобрела репутацию организации, в которой представители меньшинств чувствуют себя не очень желанными гостями. В то же время эти люди хранят свои маленькие свидетельства о членстве и показывают их своим детям и внукам.

Пока такие люди, как Хаим Саломон, собирали и поставляли деньги в кассу революции, а Иуда Туро копил свои деньги в Новом Орлеане, несколько сефардских женщин приобрели репутацию героинь революции. Например, миссис Дэвид Хейс. Эстер Хейс и Иуда Туро были троюродными сестрами по браку, то есть муж Эстер, Давид, был троюродным братом матери Иуды. К моменту революции ветви семьи Хейсов прочно обосновались в Ньюпорте, Нью-Йорке, Филадельфии и Ричмонде, где их можно встретить и сейчас. Эстер Хейс была Эттингом, из филадельфийской семьи Эттингов — сефардской семьи, приехавшей в этот город еще в 1758 г., и Эттингов можно встретить там до сих пор (в том числе художника Эмлена Эттинга, филадельфийца в седьмом поколении). Эстер Эттинг познакомилась с Дэвидом Хейсом благодаря связям в Филадельфии, и их союз стал первым союзом Хейса и Эттинга (разумеется, были и другие). Это событие считалось событием огромной социальной важности, так как создавало еще более прочные связи между еврейскими общинами Филадельфии, Нью-Йорка и Ньюпорта.

Дэвид Хейс увез свою невесту на север, на обширную ферму в округе Вестчестер штата Нью-Йорк, недалеко от нынешнего города Бедфорд, и здесь их застала революция. Хейсы поддержали революцию, и однажды ночью зимой 1779 г. Дэвид Хейс получил известие о том, что рота, расположившаяся лагерем неподалеку от его фермы, окружена англичанами. Продовольствие и припасы были на исходе, и если помощь не придет в ближайшее время, солдаты будут вынуждены сдаться или умереть от голода. Взяв в помощники одного из своих молодых сыновей, Хейс вызвался перегнать стадо из семидесяти пяти голов скота через вражеские линии к окруженным войскам. Для выполнения задания он выбрал безлунную ночь. Коровам завязали глаза, пасти связали веревкой, чтобы они не могли шуметь, а копыта обмотали тяжелой мешковиной, чтобы заглушить звуки марша по снегу. Наибольшую опасность представляли соседи Хейсов, многие из которых симпатизировали тори, поэтому подвиг пришлось совершить в обстановке строжайшей секретности.

Тем не менее, каким-то образом информация о том, что задумал Дэвид Хейз, просочилась наружу. Не успел он с сыном выйти из дома, как возле него собралась группа разгневанных и подозрительных тори, которые с криками требовали его жену. Эстер Хейс, еще слабая после рождения шестого ребенка, лежала в постели с высокой температурой, но она встала и подошла к двери. На вопрос, где ее муж, она отказалась отвечать. Даже когда группа тори пригрозила убить ее маленьких детей, она отказалась дать толпе какую-либо информацию. Тогда ее заставили вернуться в дом, забаррикадировали окна и двери и подожгли дом. К счастью, негры-рабы Хейсов, жившие неподалеку, смогли спасти Эстер и ее детей и унести их в безопасное место в рабском квартале. Но когда Дэвид Хейс и его сын вернулись на следующее утро, успешно завершив доставку скота, дом фермера сгорел дотла.

Эстер Хейс была женщиной, которую нелегко было запугать. Свое патриотическое рвение она продемонстрировала и в другом случае, когда среди бела дня спокойно прошла через вражеские ряды. Якобы с обычным торговым поручением, на самом деле она доставляла солдатам революции жизненно важный товар. Ее пухлые панталоны были обильно простеганы солью. До конца войны муж Эстер и ее старший сын воевали на фронте, как и ее брат Рубен, погибший в плену у англичан. Рубен Эттинг, ставший добровольцем сразу после того, как узнал о первом выстреле в Лексингтоне, оставил работу банковского клерка и присоединился к американским войскам. После пленения он отказался есть свинину, которая, разумеется, была основным продуктом питания. Видимо, он был таким же волевым, как и его сестра, поскольку его смерть объяснили голодом.

Более яркую революционную роль, правда, скорее социальную, чем военную, играли тем временем женщины филадельфийской семьи Франков, вступление в которую через брак стало для Гайма Саломона столь важным шагом. Вообще, к моменту революции стало казаться, что филадельфийские сефарды относятся к себе даже серьезнее, чем их родственники в Нью-Йорке и Ньюпорте, хотя филадельфийская община была более новой, чем две другие, и во многом являлась их ответвлением. Филадельфийцы вообще стали считать себя выше нью-йоркцев, что, конечно же, происходит и сейчас. На Нью-Йорк и Ньюпорт смотрели свысока как на «коммерческие» города, Филадельфия же была городом, в большей степени посвященным культуре, искусству и изяществу. Сефарды из более северных городов уже начали с некоторым благоговением отзываться о своих филадельфийских родственниках, и однажды миссис Аарон Лопес написала одной из своих дочерей длинное письмо (или меморандум, поскольку девушка в то время жила дома) о том, как себя вести: «Не забывать о реверансах, приветствиях и благодарностях» при встрече с «нашими филадельфийскими кузенами».

Семья Франков обосновалась в Филадельфии в начале XVIII века вместе с Леви, с которыми они состояли в дальнем родстве. За время своего путешествия из Испании XV в. в Филадельфию XVIII в. семья занимала видное место и в других местах. Аарон Франкс, дед первых американских Франксов, был банкиром в Ганновере и под эгидой Георга I, обнаружившего там его талант, был привезен в Англию в качестве личного финансового советника короля. Его стали называть «лондонским евреем-брокером». Леви, между тем, могли проследить свою родословную от ряда выдающихся американских еврейских семей раннего периода. Эти две семьи еще теснее сплелись друг с другом, когда в 1712 г. Абигайль Леви вышла замуж за Джейкоба Фрэнкса, и обе семьи с легкостью (конечно, с большей легкостью, чем евреи Нью-Йорка и Ньюпорта, которые в социальном плане все еще держались особняком) перебрались в пурлие христианского филадельфийского общества. И Дэвид Фрэнкс, и его двоюродный брат Самсон Леви входили в первоначальный список Ассамблеи — самого эксклюзивного светского мероприятия Филадельфии и одного из старейших балов в Америке, когда он был создан в 1748 году.

К 1750-м годам еврейская элита Филадельфии пополнилась семьей Гратц, а также Эттингами и, конечно же, филадельфийской ветвью Хейсов. Гратцы, как и Эттинги и Франксы, прибыли из инквизиционной Испании через Германию. В Испании они могли называться Gracia или Garcia. Именно многочисленное немецкоязычное население Филадельфии привлекло этих сефардов с немецкими фамилиями, которые прибыли из Испании по немецкому пути и знали язык. К середине XVIII в. ни один хороший филадельфийский клуб не обходился без Гратцев, Эттингов, Франков, Леви или Хейсов. Они были членами клубов Филадельфии и Риттенхауса, Лиги Союза, Ракетки, Кролика, Городской дружины, их имена украшали списки членов, офицеров, директоров и спонсоров таких уважаемых учреждений, как Историческое общество, Философское общество, Академия искусств, Академия наук, Атенеум.

Франксы и Хейсы, Гратцы и Эттинги не только заключали браки «внутри группы», но и к моменту революции стали заключать блестящие светские браки с представителями нееврейской элиты Филадельфии. В городах на севере, где сефарды оставались более строгими и ортодоксальными, на поведение филадельфийских евреев смотрели с чем-то близким к ужасу. В подобной распущенности обвиняли «немецкое влияние» — то самое христианизирующее влияние, которое впоследствии привело к возникновению реформистского движения в иудаизме как в Германии, так и в США. Но эти межнациональные браки христианских и еврейских семей Филадельфии привели к тому, что «еврейская кровь», как говорится, течет в жилах многих старых американских семей, от филадельфийских Моррисов, Ньюболдов и Ингерсоллов до нью-йоркских Верпланков.

Между тем Абигайль Леви-Фрэнкс — она была одной из половинок первого брака Фрэнкс-Леви — вовсе не была уверена, что одобряет эти события, наблюдая за их развитием в Филадельфии. Абигайль считала себя аристократической леди XVIII века. Но во многом она была и прототипом еврейской матери, так хорошо знакомой по художественной литературе нового времени. Она постоянно упаковывала и отправляла своим сыновьям посылки с консервированными соленьями и «рыбой копченой», призывая их не забывать о регулярном купании и трехразовом полноценном питании. В переписке с сыном Нафтали Франксом, охватывающей 1733-1748 годы, она неоднократно ругает его за неумение писать, за то, что он тратит слишком много денег на подарки и «развлечения». Обращаясь к нему всегда как к «Сердечному» (это не только ласковое обращение, но и обыгрывание второго имени сына — Харт), она любила давать советы и высказывания в духе Полония. «Вы теперь пускаетесь в чужие дела, — сказала она ему, когда он приехал в Англию в командировку. «Вы должны быть очень осмотрительны в своем поведении, быть приветливым со всеми людьми, но не доверчивым, и не слишком быстро увлекаться красивыми речами. Кроме того, будьте очень внимательны к своему слову во всех отношениях, даже в самых незначительных». Она была женщиной, у которой нетрудно было узнать мнение о качестве той или иной лечебной воды или о том, какой «шотландский нюхательный табак самый лучший». Она сожалела о расколе между сефардской и ашкеназской еврейскими общинами (в Нью-Йорке, как она слышала, сефардские евреи живут в Ист-Уорде, а ашкеназские — в менее фешенебельном Док-Уорде). Ей не нравился шум конного транспорта XVIII века в городе, она жаловалась на азартные игры и пьянство, которые продолжались «с вечера воскресенья до утра субботы». Дам своей синагоги она называла «глупыми людьми». Она была грамотной и любила цитировать, часто неточно и с характерной для той эпохи орфографией, советы из современных романов Филдинга и Смоллетта, из сочинений Драйдена, Аддисона и своего любимца Поупа. Она предписывала «Сердцу», что «два утра в неделю до обеда должно быть полностью посвящено какой-нибудь полезной книге, кроме того, каждую неделю на это отводится час».

Она была озабочена поиском подходящей пары для каждого из своих семерых детей, и вопросы брака занимают значительное место в ее письмах к сыну. Она цитирует Сердцеедову небольшой стих, источник которого неизвестен:

Человек — первый счастливый любимец на земле,

Когда небеса наделили его способностью любить.

Бог его никогда не считал блаженным.

Пока женщина не сделала его счастье полным.

И, похоже, одним из самых больших ее разочарований стала неспособность ее дочери Рихи заключить брачный союз с Давидом Гомесом и тем самым войти в прославленный род Гомесов, хотя Давид, брат Даниэля, был старше Рихи почти на сорок лет. Она занимает кислую позицию, говоря о Давиде как о «таком глупом негодяе», и добавляет Сердцееду, что даже если бы Давид сделал предложение, они с Рихой все равно не приняли бы его, наверное, даже «если бы его состояние было намного больше, а я — нищая». Лучше вообще не выходить замуж, чем выходить замуж за этого негодяя, говорит она, и Рича действительно всю жизнь оставалась незамужней, что было тяжелым бременем для ее матери. Сам Хартси женился на своей двоюродной сестре, Филе Франкс, вполне удовлетворительным внутрисемейным способом.