Гранды. Американская сефардская элита

8. «ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ НА НАВЕТРЕННОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ АФРИКИ»

Даже став британской колонией, Нью-Йорк оставался очень голландским по духу. Кирпич и черепица, из которых были построены дома, архитектура, техника, посуда — все было привезено из Нидерландов, вплоть до того, что на оконечности Манхэттена была создана копия голландского дорпа, миниатюрный Амстердам. Прибывшие англичане захватили власть, но голландские семьи не желали менять свой тихий и культурный уклад. Они продолжали жить со своей мебелью из красного дерева, восточными коврами, дельфтскими украшениями, изящной латунной и серебряной посудой, картинами голландских мастеров. Они продолжали ходить в голландскую церковь и говорить на голландском языке. Они так крепко держались за свои старинные корни, что голландский язык звучал в голландской церкви Нью-Йорка вплоть до Гражданской войны.

Голландцы презрительно относились к прибывшим англичанам, считая их хамоватыми и бескультурными. В центре внимания оставались голландские семьи — де Пейстеры, Богардусы, Локерманы, Ван Кортландты, Кирстеды, Ван Ренсселеры, Филлипсы и Бикманы. Евреи Нью-Йорка с их привязанностью ко всему голландскому относились к англичанам примерно так же. (В Англии, в конце концов, были антисемитские погромы, чего никогда не было в Голландии). В то время как революционные настроения набирали силу, не было никаких сомнений в том, что большинство нью-йоркских сефардов будут выступать против англичан.

Но по мере того, как продолжался приток сефардов — наряду с гораздо меньшим потоком евреев из Центральной Европы, которые присоединялись к сефардским общинам по прибытии сюда, — евреи рассеивались по другим городам, помимо Нью-Йорка, основывая небольшие поселения в Филадельфии, Чарльстоне, Саванне и Новом Орлеане на юге и в Новой Англии на севере, следуя модели расширения американских колоний вдоль восточного побережья. Особенно важная сефардская община возникла в начале XVIII века в Ньюпорте, где поселились сыновья и внуки «двадцати трех», а также их более поздние двоюродные братья, принимавшие участие в процветающей торговле Ньюпорта. К 1750 г. Ньюпорт превзошел Нью-Йорк как морской торговый порт, а ньюпортские сефарды стали еще богаче нью-йоркских. Между еврейским Ньюпортом и еврейским Нью-Йорком существовали тесные связи. Знаменитая синагога Туро в Ньюпорте была построена как филиал нью-йоркской синагоги «Шеарит Исраэль» и до сих пор принадлежит нью-йоркской общине (она платит арендную плату в размере одного доллара в год). Но с точки зрения политики XVIII века Ньюпорт и Нью-Йорк были несколько непохожи. Все-таки Ньюпорт был городом Новой Англии. Здесь было больше проторских настроений. В письмах своему молодому кузену Аарону Лопесу из Ньюпорта Дэниел Гомес часто укорял его за то, что тот не поддержал дело революции. Но молодой Аарон, хотя и уважал своего нью-йоркского родственника, придерживался иных взглядов. По прибытии в Америку он дал клятву при натурализации «быть верным и хранить верность Его Величеству Георгу Третьему». К тому же у Аарона были деловые причины оставаться в хороших отношениях с англичанами. Он вел с ними обширные дела в рамках процветающей в Ньюпорте работорговли.

Аарон Лопес был очень решительным молодым человеком. Он прибыл в Ньюпорт из Португалии, где его семья была успешными марраносами, в 1750 г. в возрасте девятнадцати лет и уже обзавелся женой, еще одной кузиной, на пять лет старше его, по имени Абигайль (Анна была ее христианским псевдонимом в Иберии), и крошечной дочерью Сарой (псевдоним Катрин). В Ньюпорте маленькой семье сразу же вернули ветхозаветные имена, а Аарон и его жена вновь обвенчались по еврейскому обряду.

Люди из поколения Аарона имели явное преимущество перед самыми первыми пионерами, такими как «двадцать три». Их встречали другие евреи, многие из которых были их родственниками, и они помогали им наладить бизнес. В случае с Аароном это были его связи с Гомесом и де Лусеной в Нью-Йорке, а в Ньюпорте — старший сводный брат Мозес Лопес и еще один двоюродный брат Якоб Родригес Ривера, которые стали успешными коммерсантами. В течение нескольких лет Аарон Лопес работал на Джейкоба Риверу, пока тот копил деньги, чтобы заняться чем-то самостоятельным. Г-н Ривера считается основателем ньюпортской промышленности по производству спермацета — беловатого воскообразного вещества, которое выделялось из жира кашалота и являлось основным ингредиентом для изготовления свечей. Благодаря спермацету и «другой» промышленности города — рабству — гавань Ньюпорта была одной из самых оживленных в Америке, где на якоре одновременно стояло до 150 судов.

Рабство и участие в нем сефардов по понятным причинам стало больным вопросом для сефардов, которые склонны преуменьшать роль своих предков или настаивать на том, что еврейские купцы, участвовавшие в работорговле, делали это «только в очень ограниченных масштабах». Однако если взглянуть на это в исторической перспективе, помнить о существовавших в то время взглядах и о безграничной способности человека не замечать собственной глупости, то можно рассматривать рабство в том виде, в котором оно существовало в XVIII веке, — как простое дело. Никто не ставил под сомнение моральность работорговли. О том, правильно это или неправильно, никто даже не задумывался. Это ни в коей мере не было еврейской заботой. Все «лучшие люди» были вовлечены в этот бизнес, и многие из самых старых, самых лучших и самых сомнительных состояний Новой Англии прочно основаны на человеческом грузе. (Не стоит указывать на евреев и забывать о христианах).

В Новой Англии рабство не только молчаливо одобрялось. Оно фактически превозносилось как институт, приносящий огромную пользу чернокожему человеку, поскольку выводит его из языческих джунглей на цивилизованную землю христианского благочестия. По словам одного историка, пресвитер церкви в Ньюпорте приходил в церковь в воскресенье после прибытия раба с побережья и «благодарил Бога за то, что очередной груз несчастных существ был доставлен в страну, где они могли получить благословение Евангелия». В книге «Воспоминания о Ньюпорте» нарисована идиллическая картина рабства, и отношение к нему, распространенное во времена Аарона Лопеса, вполне определенно. «Если мы посмотрим на отношения хозяина и раба в то время, — пишет автор, — мы должны признать, что привязанность между ними была сильнее, а интерес, проявляемый к благополучию друг друга, намного больше, чем в наши дни между работодателем и работником». Он добавляет: «Жалобы на подневольный труд были невелики». Правда, были и те, кто относился к рабству с отвращением или даже ужасом, но их считали безобидными чудаками. Такие священнослужители, как Эзра Стайлз и Сэмюэл Хопкинс, выступали против рабства со своих кафедр в Новой Англии, но безрезультатно. Каждый состоятельный человек владел рабами. Епископальная церковь сама владела плантацией на Барбадосе и время от времени была вынуждена покупать новых рабов, чтобы поддерживать ее в рабочем состоянии. К тому же рабство стало настолько прибыльным бизнесом, что люди, занимающиеся им, без труда обращали в слух своих разрозненных критиков.

Первый человеческий груз из Африки прибыл в Ньюпорт уже в 1696 году, и вскоре после этого начался тот интересный треугольный торговый маршрут, по которому рабовладельцы следовали на протяжении последующих ста лет. Из Ньюпорта к западному побережью Африки отправлялось судно, груженное бочками новоанглийского рома. В Африке ром обменивался на рабов, которых затем везли в Вест-Индию, где происходила третья важная сделка — рабов обменивали на сахар, который затем возвращали в Ньюпорт, где не менее двадцати двух рефрижераторов ждали, чтобы превратить сахар в ром, который затем возвращался в Африку для обмена на новых рабов.

Частично ром оставался в прибрежных африканских колониях, где он был просто еще одной формой валюты, и, конечно, небольшая его часть попадала во внутренние районы Африки, где вожди племен принимали его в качестве платы за своих людей. Но большая часть рома в конечном итоге попадала в Европу — в Англию, Францию, Голландию, Португалию и Данию, поскольку все эти страны в то время занимались, по сути, международным бизнесом. И именно эти страны нуждались в рабах для обеспечения рабочей силой своих расширяющихся колоний.

На каждом углу трехсторонней работорговли, а также на множестве других товаров, которые покупались, продавались и обменивались по пути, можно было получить значительную прибыль. Но наибольший доход приносили рабы — в среднем от 1 500 до 2 000 фунтов стерлингов прибыли с одного судна, и это в то время, когда, чтобы получить представление о сравнительных ценах, стогаллоновая бочка вина из Мадейры продавалась примерно за 6 фунтов стерлингов. В период расцвета работорговли, когда активно работал Аарон Лопес, только из штата Род-Айленд было задействовано 184 судна. В США этот показатель превышала только Южная Каролина. Это означало, что каждый день в году в Ньюпорт прибывало или отплывало невольничье судно.

Конечно, людям, владевшим рабовладельческим флотом, было проще оправдать свое диковинное занятие. Большинство владельцев никогда не поднимались на борт своих кораблей. Они никогда не видели, как разгружают невольничьи корабли, как из-под палубы выходят больные и грязные мужчины и женщины, да и дети тоже, с посеревшими от голода и заточения черными кожами. То же самое можно сказать и об остальном коммерческом и социальном Ньюпорте. Рабство было невидимым. От рабов почти всегда избавлялись в вест-индских или южных портах. Как вспоминал Джереми Белкнап, старый житель Ньюпорта: «В этот порт приходило очень мало грузов.... Я помню один, тридцать-сорок лет назад, который состоял почти целиком из детей... Иногда суда Род-Айленда, продав основных рабов в Вест-Индии, привозили сюда для продажи остатки своего груза». Затем г-н Белкнап с тоской добавил: «С тех пор как эта торговля пришла в упадок, город Ньюпорт пришел в упадок».

Ушел из поля зрения — ушел из головы, а между тем для человека, который был капитаном рабовладельческого судна, бросившего якорь у африканского побережья и занимавшегося реальным обменом человеческих тел в обмен на бочки рома, требовался совсем другой характер.

Иного калибра был и «губернатор», управлявший прибрежным «замком», где пасли и загоняли рабов до продажи. В период расцвета работорговли XVIII века до сорока таких станций располагались вдоль так называемого Невольничьего берега — низменной дельты, протянувшейся на 700 миль между устьем реки Вольта и горами Камеруна. Сюда на 350 лет привозили тех негров, которые «считались лучшими рабами». Из сорока замков четырнадцать были английскими, три — французскими, пятнадцать — голландскими, четыре — португальскими и четыре — датскими. Но из цифр одного года торговли — 38 000 рабов, проданных англичанами, 20 000 — французами, 4 000 — голландцами, 10 000 — португальцами и 2 000 — датчанами — совершенно ясно, что более половины торговли находилось в руках англичан[7].

Рабы доставлялись в эти крепости пешком из своих деревень, расположенных в глубине страны. На этом самом страшном этапе долгого пути, во время которого погибало больше всего людей, их пастухами почти всегда были их собственные люди. Этим людям доставались самые деморализованные должности во всей работорговле. Что касается туземного вождя, продававшего членов своего племени за бочки рома, то он был почти так же далек от смерти и мучений, как напудренные и усатые леди и джентльмены в Ньюпорте, беседующие за чашками чая, лидеры бизнеса и общества, наслаждающиеся денежными плодами операции на другом конце. Белые или черные, рабство было созданием набобов.