Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

КРАСНЫЙ ФЛАГ В ВООРУЖЕННЫХ СИЛАХ

Знамя Союза социалистов народной армии вручается почетному караулу для передачи 443 Соснинскому полку, 20 мая 1917 г. Фотография. В церемонии участвовал главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал П.А. Половцов, который выступил с торжественной речью

Обложка журнала «Нива», посвященного Июньскому наступлению

Появление приказа было обусловлено борьбой с погонами в армии, которая, по-видимому, усилилась после появления приказа по флоту: «Между тем уже наблюдаются случаи не только самоуправного упразднения погон, но даже и насильственного срывания их с офицеров. Предупреждаю, что я не допущу в армии подобных самоуправств и насилия и подвергну повинных в подобных деяниях строжайшей ответственности. Приказываю всем офицерам и солдатам сухопутной армии и военно-сухопутного ведомства строго и точно соблюдать всю существующую и не отмененную форму одежды»[600]. Можно с уверенностью утверждать, что появление такого приказа было связано с очень серьезными опасениями в генеральской среде. Конфликты вокруг погон в армии представлялись вполне реальной перспективой.

Погоны должны были сохранять и военнослужащие ряда частей морского ведомства, носившие армейскую форму. Телеграмма Главного морского штаба от 19 апреля гласила: «Приказ о форме одежды распространяется лишь на морскую форму. Тем же, кто ходит в одежде сухопутного образца, и в районе армии, надлежит носить защитную форму наравне с сухопутными»[601].

Форму морских офицеров называли затем «керенской формой», в честь нового военного и морского министра, занявшего эти должности в начале мая, хотя она и была введена еще при Гучкове. Отношение к ней было неоднозначным — некоторые морские офицеры в знак протеста даже пытались уйти в отставку, в адрес командования флота поступали критические письма от возмущенных ветеранов. Гардемарины Морского корпуса, давно мечтавшие о золотых погонах, восприняли информацию о приказе как грустную весть[602]. Офицеров же пугали и немалые непредвиденные затраты: по подсчетам одного корабельного ревизора, каждому офицеру требовалось не менее 120 рублей на переделку всех полагающихся комплектов обмундирования. А контр-адмирал Н.Н. Коломейцов, возглавлявший специальную комиссию по пересмотру формы обмундирования офицерских чинов флота, считал даже нужным предоставить для этой цели каждому офицеру единовременную ссуду 200 рублей. Офицеры, опасаясь новых расходов, просили воспретить до конца войны введение новых форм. 7 июня последовал циркуляр Главного морского штаба, разъясняющий, что «никаких изменений в форме одежды, вызывающих расходы, до окончания войны делаться не будет»[603].

Но многим нововведения нравились. Молодые офицеры быстро обзавелись новыми фуражками и шитыми кокардами британского образца. Утверждали даже, что командир эскадренного миноносца «Новик» заявил своим офицерам: «Революция свершила по крайней мере одну благую вещь для нас: мы больше не должны носить погоны, подобно этим проклятым армейским офицерам»[604].

Сказалось и традиционное англофильство военных моряков: нарукавные галуны были знаками различия во флоте Великобритании. Некоторые адмиралы и до революции предлагали провести соответствующие изменения в российской морской форме. Правда, офицеры порой были недовольны тем, что размер и количество галунов отличается от «классического» британского образца: русские капитаны 1-го ранга, например, получали форму, подобную английским капитанам 2-го ранга. Некоторые офицеры рекомендовали точнее копировать форму Великобритании. Капитан 2-го ранга В.И. Руднев писал: «Что проще, взять английскую систему, она международная и совершенно определенная. <…> А главное, не мудрствуя лукаво, взять все от англичан, право у них форма мудрая». Однако новые преобразования знаков различия были невозможны. «Никаких иных изменений и дополнений в форме одежды в настоящее время делать нельзя, так как никакие изменения неосуществимы и кроме пагубного раздражения ничего не вызовут», — справедливо отмечал 24 мая один из членов комиссии по пересмотру формы обмундирования офицерских чинов флота в письме, адресованном ее председателю[605].

Некоторые матросы восприняли отмену погон безразлично, а то и с иронией: изменение формы, по их мнению, подменяло настоящие преобразования во флоте и в стране. Но для большинства рядовых моряков ликвидация погон стала важной символической победой нового строя. Герой незатейливого стихотворения, написанного гельсингфорсским матросом-активистом, восклицает:

Носил и я погон прекрасный,Но он мне страшно надоел,В погоне признак был опасный,Погон крушенье потерпел[606].

И на других флотах снятие погон не было простым изменением формы — его воспринимали как знак наступления нового времени. Матрос судна «Печенга», которое ремонтировалось в далеком Гонконге, вспоминал: «Все матросы с радостью сорвали свои погоны и побросали их кто за борт, кто в топку котлов»[607].

Приказы А.И. Гучкова оформляли процессы, уже развивавшиеся в ходе «погонной революции», они подводили черту под важными символическими конфликтами этого этапа. Но они же провоцировали и новые столкновения, создавали новые проблемы. Отмена погон во флоте вновь резко обострила вопрос об отдании чести. Морское командование вынуждено было вновь пойти на уступки, игнорируя, фактически, приказы Верховного главнокомандующего. Помощник морского министра контр-адмирал М.А. Кедров 18 апреля разослал «для исполнения и распоряжения» телеграмму: «На берегу вне строя отдание чести отменяется. Военнослужащие при встрече могут взаимно приветствовать друг друга, прикладывая руку к головному убору. Это взаимное приветствие, будучи необязательным, зависит исключительно от доброй воли и такта встречающихся». А 20 апреля и вице-адмирал А.В. Колчак, командующий флотом Черного моря, распространил отмену отдания чести вне строя также и на чинов военно-сухопутного ведомства в относительно «благополучном» (с точки зрения командования) Севастополе[608].

Матросы также воспринимали отмену погон как сигнал к углублению символического переворота и активно приступили к новой фазе революционного «формотворчества». Контр-адмирал О.О. Рихтер, член комиссии по выработке новой формы одежды для офицерских чинов флота и морского ведомства, писал в Главный морской штаб: «В Гельсингфорсе на флоте начинают поговаривать, что в новой офицерской форме слишком много золота… Желательно офицерскую форму упростить». В сложившейся обстановке многие офицеры и не спешили обзаводиться новой формой: «В Гельсингфорсе мало кто нашил себе галуны». Даже адмирал А.С. Максимов не исполнял свой собственный приказ и носил форму без галунов: «Только шейный Владимир служит некоторым указанием на его принадлежность к офицерскому сословию». Действительно, на официальной парадной фотографии, сделанной в 1917 г., Максимов, гордившийся репутацией «революционного адмирала», изображен в морском кителе без каких-либо знаков различия, но с орденом и красным бантом. Матросы главной базы Балтийского флота продолжали революционизировать свою форму. «Гельсингфорс мало кого слушает, а потому возможно, что они сами создадут себе форму», — писал Рихтер. Команды, например, вовсе снимали кокарды, а некоторые прикрепляли вместо них якорьки белого металла, что делало их еще более похожими на матросов гражданского флота[609].

Революционная мода развивалась, завоевывала флоты. Если в армии одним из символов революционизирования стала фигура дезертира в новой гимнастерке без погон и в фуражке с офицерской кокардой, то завоеванием революции на флоте стали широченные клеши. Форменки же моряки носили нередко с засученными рукавами и без тельняшек, современники событий вспоминали «декольтированных» матросов. Именно такой образ революционного моряка, «красы и гордости революции», запечатлен на картинах Б.М. Кустодиева и И.А. Владимирова. «Матрос с голой грудью и челкой бабочкой» стал одним из символов новой жизни и для писательницы Тэффи[610]. Морской же офицер вспоминал: «Когда появились деньги, то матросы, прежде всего, начали франтить. Появились высокие лакированные сапоги, или даже просто резиновые, с голенищами, что — зеркало; короткий бушлат в талию, с пуговицами на кавалерийский манер; фланелевая рубаха в обтяжку и на выпуск; фуражка набекрень, а летом — даже соломенная шляпа… Особое внимание уделялось волосам, стричь которые считалось положительно неприличным. Шик был в наибольшем „коке“ и лихо закрученных усах»[611].

Можно было бы предположить, что весьма консервативно настроенный мемуарист-офицер намеренно сгустил краски, изображая лихих «братишек», однако и некоторые балтийские матросы в своих воспоминаниях оставили колоритные портреты сослуживцев, пытавшихся вечерами на городских танцах поразить воображение финских и эстонских девушек: «Ходил в черных лакированных туфлях с наутюженными брюками широкого клеша как у старого петуха, с косматыми ногами, заметал по улице пыль как метлой»[612].

Но поисками новой формы были озабочены не только моряки-балтийцы. Приказ командующего Черноморским флотом от 11 августа отражал складывающуюся и там ситуацию: «Команды, съезжающие на берег и отправляющиеся из береговых частей, ходят в самых разнообразных формах, часто в крайне распущенном и даже грязном виде. <…> В частности, смешение форменного платья со штатским совершенно недопустимо и запрещено приказом военного министра». Приказ был перепечатан в газете Севастопольского совета, однако публикация появилась со значительным опозданием — лишь 30 сентября. Можно предположить, что члены различных комитетов по-разному относились к приказу, но немалая часть матросов-черноморцев его одобряла. 3 сентября в прессе появилась резолюция моряков крейсера «Прут». Они осуждали переодевание «не то штатским, не то военным» и призывали других матросов одеваться согласно правилам — «ведь красивее нашей военной формы нет» (подтверждение этому они видели в том, что многие штатские заимствовали элементы морской формы). Моряков крейсера раздражала также «светская» мода на хлысты и особенно манера «братвы» нанизывать «чуть ли не десятки» перстней и колец на пальцы[613].

Вид военных моряков шокировал не только командование и отдельные команды, но и активистов выборных морских организаций. Центробалт требовал, чтобы матросы не носили на бескозырках ленточки с названиями чужих кораблей, обращение было оглашено приказами по соединениям Балтийского флота[614]. Можно предположить, что матросы либо не желали быть опознанными во время увольнений (особенно самовольных), либо хотели разделить славу команд судов, известных своей боевой или революционной историей. Известный пример подавал и сам большевик П.Е. Дыбенко, матрос транспорта «Ща», ставший председателем Центрального комитета Балтийского флота. Он носил бескозырку с лентой, на которой красовалась надпись «Петропавлоск» (!) — этот головной убор хранится в Центральном военно-морском музее[615]. Ошибка в написании свидетельствовала о том, что лента была приготовлена кустарным способом. Однако мода на ленточки с популярными названиями сохранялась и в последующие годы. Так, И.Д. Сладков, большевистский комиссар Петроградского военного порта, носил на бескозырке Георгиевскую ленточку с надписью «Олег», хотя сам никогда не служил на этом крейсере[616]. Матросы активисты пытались таким образом укрепить свой авторитет. Порой смена ленточек использовалась в пропагандистских целях. Так, матросы «большевистского» крейсера «Алмаз», которые вели агитацию среди солдат украинских частей гарнизона Одессы, в целях маскировки надевали ленточки «украинизированного» крейсера «Память Меркурия»[617]. В некоторых случаях матросы заменяли черные ленточки красными[618]. По-видимому, особенно интенсивно это происходило на кораблях, получивших в 1917 г. новые революционные названия. В фондах Центрального Военно-морского музея сохранились красные ленточки с названиями крейсера «Рюрик» и эскадренного миноносца «Свобода»[619].