Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

Политическая борьба почти всегда является и борьбой политических символов, конфликтом разных систем символов. Так, в 1917 г. система символов революционного подполья вытесняла государственные и национальные символы, которые воспринимались как символы «старого режима». Однако после Февраля «борьба за символы» имела и другие измерения. Так, шла борьба за право обладания тем или иным символом, попытки оппонентов использовать «свою» символику встречались необычайно резко. Это нашло отражение и в языке революции: себя, своих политических вождей, например, именовали «истинными знаменосцами», которые «высоко держат» красный флаг. Такая формулировка предполагала, что существуют еще знаменосцы «неистинные», недостойные святых символов, либо обманом их присваивающие. Большевики и умеренные социалисты нередко обменивались обвинениями такого рода.

Борьба шла и за понимание символа, за право его интерпретации, «перевода», приписывания ему того или иного значения. Не все сторонники революции, например, расшифровывали именно социалистическое значение символов. Так, для многих красные знамена были общими «флагами свободы», «флагами братства». Они могли восприниматься и как символы интернационализма, противостоящие всем национальным символам, и как новый русский национальный флаг, символ «революционного оборончества». Но красные флаги могли восприниматься и как «знамена пролетариата», как символ борьбы с буржуазией. В ходе развития революции массы могли переориентироваться на радикальные значения уже принятых ранее символов. Менялась иерархия коннотаций, на первый план выходило самое радикальное понимание знака.

Ориентируясь на «углубление» революции, большевики и их союзники могли использовать в своих целях практически всю систему символов, утвердившуюся после Февраля. Она не требовала радикальной замены, менялась лишь иерархия символов в рамках единой знаковой системы. «Интернационал», например, потеснил «Марсельезу», хотя первоначально и не устранил ее. И в глазах многих сторонников Февраля использование и развитие «их» системы политических символов большевиками делало новый режим «революционным», а значит, и легитимным.

Можно предположить, что именно политические символы, особенно песни, повлияли на формирование политической культуры масс, «проснувшихся» к политической жизни после Февраля. Они стали важным инструментом политического воспитания. Именно усвоение (и неоднократное использование, повторение) политических символов явилось начальной фазой политизации. В этом отношении многие солдаты и матросы 1917 г. повторяли путь, пройденный ранее несколькими поколениями русской революционной молодежи.

Специфика российской революции 1917 г. заключалась в ее синкретичности: символические изменения имели не только собственно политический, но и политико-морально-религиозный смысл. Язык и символы Российской революции проникали в Российскую православную церковь. Но оборотной стороной политизации церкви была сакрализация политики. Революционные символы приобретали сакральный характер, порой фетишизировались.

Революционные символы оказывали на массы, только приобщавшиеся к политической жизни, особое эмоциональное и эстетическое воздействие. Массовая политизация после Февраля первоначально проявлялась в огромном спросе на политическую литературу. Однако многочисленных неофитов политической жизни ждало серьезное разочарование: столь притягательные политические тексты содержали огромное количество специальных терминов и непонятных слов, язык современной политики оставался своего рода чужим, иностранным языком. Требовался специальный их «перевод», поэтому неудивительно, что всевозможные политические словари и «толковники» пользовались большим спросом в первые месяцы революции[1064].

В этой обстановке именно революционные символы вводили массы в мир политики. Понимаемые буквально, они использовались как инструменты для описания, классификации и интерпретации сложнейшей действительности, как непосредственное руководство к действию. Монопольное положение революционной символики после Февраля объективно вело к углублению революции, и вся система революционных символов этому способствовала, что было на руку прежде всего большевикам и их политическим союзникам. Для достижения же целей, поставленных Временным правительством, для создания общенационального единства, для утверждения «общенародного» характера революции, для ведения войны символы «новой жизни» вряд ли были хорошим средством. Скорее они могли содействовать «углублению» революции, культурной и психологической подготовке к гражданской войне, они ориентировали прежде всего на борьбу с внутренним врагом, врагом политическим и социальным. Наконец, они практически исключали возможность присутствия «врага слева», и это также создавало благоприятные условия для сторонников «углубления» революции.

В итоге умеренные социалисты находились в двойственном положении: они не могли отказаться от своих давних политических символов, продолжали их распространять и пропагандировать, они никак не могли уступить их своим противникам. Но в то же время многие умеренные сторонники Февраля осознавали возможные последствия распространения и возможности радикальной интерпретации революционной символики.

Представители новых властей порой откровенно формулировали свои страхи. Вскоре после Февраля Исполнительное бюро Общественного комитета Симферополя даже выступило против публикации в городе брошюры «Песни свободы», в которую включались ранее запрещенные песни. Публикация, на взгляд членов бюро, отличалась «… своей неуместностью в светлый миг торжества революции и своей опасностью для темной массы»[1065]. Разумеется, в условиях 1917 г. цензура такого рода дискредитировала тех общественных деятелей, которые запрещали издание революционных песен.

Но и представителей радикальной интеллигенции не могло не пугать возможное воздействие ее собственных символов. Известный библиограф И.В. Владиславлев писал в предисловии к сборнику революционных песен: «Свободный народ будет петь песни свободы, сложенные предыдущими поколениями борцов… но пути, которыми он будет идти к светлому будущему, будут у него свои, отличные от тех, которыми приходилось идти прошлым поколениям. Народ… не пойдет дорогой крови и насилия, на которую толкала его раньше рука правящих страною палачей и обезумевших от крови деспотов»[1066].

Данное высказывание ярко иллюстрирует двойственное и трагическое положение радикальной интеллигенции: создавая и распространяя систему революционных символов, утверждая ее монополию после Февраля, они вместе с тем тщетно стремились ограничить ее воздействие только символической сферой, желали не допустить возможного «буквального перевода» языка символов как руководства к прямым политическим действиям. Стремление приостановить «углубление» революции политическими средствами противоречивым образом сочеталось с культивированием революционной традиции, революционной символики, революционной ментальности, что не могло не привести к дальнейшему революционизированию общества.

В 1917 г. основная тенденция символических изменений носила новаторский характер, она представляла собой программу радикального преодоления прошлого, его тотального отрицания. При этом использовались символы субкультуры освободительного движения, имела место экспансия подпольной протестной субкультуры и ее претензией на всеобщность и монополию при почти полном отрицании дореволюционной символики. Радикальная символическая революция создавала условия для «углубления революции».

Февральская революция фактически (хотя и не юридически) знаменовала собой разрыв со старой государственной символикой. Большевики же получили возможность использовать всю утверждавшуюся систему революционной символики.

Показательна история первой советской почтовой марки. В апреле 1917 г. был объявлен конкурс рисунков для новой почтовой марки. Выбор жюри пал на рисунок Р. Зарриньша (Р. Заррина) «Меч, разрубающий цепь». Было подготовлено пять пробных вариантов, из которых утвержден был один — 15-копеечного достоинства. Но по техническим причинам эта марка не была напечатана в период существования Временного правительства. Рисунок был использован уже советским Народным комиссариатом почт и телеграфов для двух марок первого советского выпуска с номиналами 35 и 75 копеек. Марки были отпечатаны лишь в 1918 г. и поступили в обращение 7 ноября, в день первой годовщины свержения Временного правительства[1067]. Символ Февраля стал важным символом нового режима.

Большевики продолжали и завершали процессы, начатые в Феврале: своими декретами они юридически оформляли реальную ситуацию, сложившуюся в стране накануне Октября — знаки субкультуры революционного подполья монополизировали символическое пространство и фактически (а иногда и юридически) играли роль государственных символов. Это создавало благоприятные возможности для радикальных социалистов. Ряд же побед, одержанных большевиками и их союзниками в их стремлении контролировать символы революции, значительно облегчал им борьбу за власть.