До встречи в Бомбее

Глава 18

5-й королевский военно-медицинский реабилитационный госпиталь, Бомбей, 1915–1916 годы

Он приехал как раз перед завтраком одним холодным ноябрьским утром. Тяжелые операции во Франции и Лондоне, в ходе которых врачи пытались восстановить его истерзанное тело, поврежденный череп, были, по счастью, уже позади. Физически он был объявлен здоровым. В восстановлении нуждался теперь его мозг.

— Чертовы дороги, — сказала женщина-водитель. Ее руки в перчатках сжимали руль, как тиски, а лицо было так близко от ветрового стекла, что от ее дыхания на нем оставались запотевшие участки.

— У вас хорошо получается, — ободрил он ее.

— Знаете, говорят, здесь есть привидения, — сказала она, глядя на возвышавшееся впереди здание из песчаника. — Бывшая психбольница.

Он поднял бровь.

— Я так понимаю, что и до сих пор.

На ее щеках появились ямочки от усмешки.

— Как бы то ни было, вас встречают, — сказала она и показала вперед, сквозь расчищенные щетками стеклоочистителя полукруги. На ступенях госпиталя стояла продрогшая медсестра. — Похоже, от нее будет толк. Не сомневаюсь, что с ее помощью вы в два счета начнете заводить себе друзей и играть в бильярд.

— Прекрасно, — отозвался он и прислонился головой к стенке кабины. Он устал, так устал…

Машина остановилась.

— Слава тебе господи! — выдохнула девушка, дернув за рычаг ручного тормоза. Она вышла из машины и перебросилась парой фраз с медсестрой.

— Это легко исправит какао, — услышал он слова медсестры.

«Точно, будет толк», — подумал он.

— Похоже, у меня отвалились пальцы ног, — сказала девушка-шофер (но что толку от таких жалоб).

Она подошла к машине, распахнула дверцы, запустив внутрь волну морозного воздуха, и он встал.

— Готовы? — спросила она у него.

— Не знаю, — ответил он.

— Да уж. Я бы, наверное, тоже не знала.

Он кивнул, поблагодарив ее за откровенность.

— Надеюсь, вы здесь недолго пробудете, — добавила она.

— Я тоже, — ответил он и двинулся на выход. Женщина пожелала ему удачи, и он с благодарностью принял пожелание. Он принял бы все что угодно, лишь бы в этом месте смогли ему помочь.

Задержавшись на ступеньке, он посмотрел вверх на запыленные стены. Ему не хотелось думать о том, что чуда может и не произойти. Он просто не мог себе позволить думать об этом. Если бы он так сделал, то поддался бы страху, что однажды станет старым и одиноким, но по-прежнему будет преследовать свои мечты и ждать, потеряв всякую надежду, что его поврежденный разум поможет ему вернуться к жизни, которой он так беспечно лишился. И этот страх наверняка убьет его.

Поэтому он вышел из машины. И хотя его покоробило, когда сестра Литтон назвала его офицером Джонсом (он терпеть не мог это имя), все же промолчал: ясно же, что она была добрым и заслуживающим уважение человеком. И он не стал смущать ее. После того что уже было сделано и сказано, как еще ей оставалось обращаться к нему? Он послушно пошел на ее экскурсию и увидел в гостиной капитана в маске. («Что с ним произошло?» — спросил он сестру Литтон. «С Эрнестом? — уточнила она. — Точно не знаю».) Он сумел не выказать эмоций, когда она показала ему бильярдную, и наконец встретился с доктором Арнольдом, который, к его великому облегчению, ему очень понравился.

Он взял записную книжку, которую дал ему Арнольд, и чего-то поклевал на ужин, во время которого стояла мертвая тишина. Он даже не попытался ее нарушить. Потом он пошел наконец в кровать, где его ждала бутылка с горячей водой, и уснул. Проснувшись среди ночи в поту, задыхаясь и отчаянно желая вернуться к женщине в платье лимонно-желтого цвета, которая осталась во сне, он протянул руку за записной книжкой и сделал первую запись («беззубый мужчина; шум; рынок?»). Написав это, он откинулся на подушку, потому что понятия не имел, что все это значило.

Прошел ноябрь. Он ходил на прогулки, скрываясь ото всех в заснеженных садах, и бродил там порой по несколько часов кряду, а потом сидел у камина, чувствуя, как кожу колет с мороза. Это вызывало в нем какую-то ностальгию, только он не мог понять, по чему. «Терпение, — убеждал его доктор Арнольд, с которым он проводил каждый день по часу, — терпение». В бильярд он не играл, потому что помнил шутку девушки-водителя. Зато (к вящему удовольствию сестры Литтон) водил своеобразную дружбу с несчастным заикающимся Эрнестом. Нельзя сказать, что он получал удовольствие от того, что им каждый день приходилось заново знакомиться, от мучительных попыток Эрнеста сказать что-нибудь такое, что он уже говорил не раз. Например, как трещит камин, как сложно есть суп в маске или что у него трясутся руки. Просто, завидев, что Эрнест сидит один, он почему-то чувствовал необходимость составить ему компанию.

— Вам не обязательно проводить все время с ним, — сказала сестра Поппи из отряда добровольцев одним декабрьским утром. Она плюхнулась рядом с ними в одно из кресел. — Вместо этого могли бы сходить со мной погулять, — она наклонилась к нему поближе и заговорщицки прошептала: — Обещаю, что со мной будет интереснее, чем с сестрой Литтон.

— Со мной все хорошо, — ответил ей Джонс.

— Я в-в-вас з-з-знаю? — спросил Эрнест.

— Как насчет доброй кружки какао? — поинтересовалась сестра Литтон, проносясь по гостиной. — Эрнест, я принесу тебе соломинку.

Наступило Рождество. Из-за Эрнеста никто не пел рождественских гимнов, но в зале прикладного искусства несколько пациентов мастерили бумажные гирлянды, собираясь украсить ими коридор и гостиную. Джонс отказался участвовать в праздничном вырезании и склеивании, сославшись на то, что не слишком много в этом понимает, но зато прекрасно понимает, что уже не ребенок. Поэтому он завернулся в шинель, натянул ботинки и в компании четырех санитаров — слишком старых и страдающих плоскостопием, чтобы быть солдатами, — пошел побродить в туманный лес и срубить там елку. Ему хотелось пройтись, размяться и занять себя хоть чем-нибудь; особого удовольствия от прогулки он не ждал. В глубине души он противился тому, чтобы наслаждаться в 5-м королевском хоть чем-то. («Почему?» — спросил как-то раз Арнольд. «Потому что это будет значить, что я примирился с тем, что остаюсь здесь», — ответил он.) Когда они ходили по полям, самый старший из санитаров выругался, потому что забыл заказать жене рождественскую индейку. Джонс предложил записать для него напоминание у себя в записной книжке, чтобы санитар позже сходил к мяснику. Старик рассмеялся и сказал:

— Давай-ка лучше сделаем обход и остановимся возле «Буйвола», пропустим по стаканчику.

Деревенский паб был полон народу. Там было дымно от открытого огня, тепло и шумно. В пабе толпились мужчины, чьи сыновья были на фронте. Заприметив, как печален Джонс, они стали настойчиво предлагать ему пиво. Сначала он отказывался.

— У меня нет денег, чтобы угостить вас в ответ.

Но все в один голос сказали ему, что он уже заплатил больше, чем сполна.

— Бери пиво, — повелительно шепнул ему обделенный индейкой санитар и криво улыбнулся. — Бери.

Так Джонс и сделал, И напился. Они все захмелели и вернулись в 5-й королевский только к ночи, притащив елку, которую кое-как срубили по дороге в госпиталь. Завалившись в гулкий, освещенный масляной лампой больничный коридор, они спотыкались друг о друга.

— Ишь, какие шустрые, — захихикала Поппи, спускаясь по широкой лестнице, будто все это время стояла наверху и поджидала их. — Сорока на хвосте принесла, что вы неплохо провели время в пабе.

— Без повторений подобного, пожалуйста, — строго сказала сестра Литтон. Она тоже появилась из гостиной и отчитала Джонса за то, что он заставил ее поволноваться, до тех пор пока им не позвонил хозяин паба. В ответ на ее тираду он ответил, что очень и очень сожалеет и раскаивается.

— Возьмете меня в следующий раз? — спросил на следующий день доктор Арнольд. Он не читал Джонсу нотаций, а скорее обрадовался, объявив его рвение к свободе хорошим знаком.

Он отложил ручку и уронил больную голову на руки. * * *

Мэдди смотрела в яркое индийское небо. Ее щеки согревало яркое солнце. Она держала на коленях восьмимесячную Айрис, придерживая ручку малышки и не давая ей тянуть воротник платья, и, как всегда, думала о Люке. От яркого полуденного солнца на глаза ей набежали слезы, и она всерьез попыталась сделать то, о чем твердили ей все вокруг: поверить в то, что его больше нет.

— От меня хотят, чтобы я смирилась, — прошептала она дочке. — А я не знаю, как это сделать.

Айрис нашла в этих словах что-то забавное, одной ей ведомое, и засмеялась.

— Это жестоко, — сказала Мэдди, целуя дочку. — Просто бесчеловечно.

Был канун Рождества. Завтра будет первое Рождество Айрис. И несмотря на все обещания, данные родителям, Делле и Питеру, который, по счастью, благополучно избежал торпед и в сентябре вернулся, устроился на прежнюю работу и поселился вместе с ними на вилле, поскольку у них было полно свободного места и никому не хотелось, чтобы он жил один, Мэдди продолжала мечтать, что от Люка придет весточка, где он сообщит, что все-таки жив и едет к ним. А еще лучше, если бы он появился на веранде и стоял бы, засунув руки в карманы и повернув к ним свое красивое лицо, смотрел бы на них. «Неужели ты думала, что я пропущу еще одно Рождество?» Мэдди бросила взгляд на веранду, просто на всякий случай…

Но нет. Его там не было.

Никогда не было.

Последние письма, которые она отправила ему на фронт, вернулись обратно. Конверты, в которых она отсылала ему описания каждой улыбки Айрис, каждой ее маленькой выходки и каждого звука, так никто и не вскрыл. Все они были помечены безжалостной надписью: «Убит в бою». Она с ненавистью выбросила письма. В конце концов она оставила поиски того, кто также мог допускать, что Люк жив, но не потому, что потеряла надежду, а потому, что больше не осталось людей, кому она еще могла бы написать. «Слава богу», — как-то перед ужином сказал матери отец, и Мэдди едва сдержалась, чтобы не ворваться к ним в гардеробную и не сказать о том, как больно ранят ее их слова. «Просто позвольте мне верить. Почему бы нет?» Но как бы то ни было, ее письма ни к чему не привели. Командир Люка был первым, кто ее осадил. На мольбы Мэдди признать возможную ошибку он ответил вежливо, но твердо, что ошибки быть не могло, а также дал ужасный совет продолжать жить своей жизнью. «Я бы не хотел, чтобы моя жена тратила свою жизнь, ожидая меня». Мэдди в ярости отшвырнула то письмо.

Сделать то же самое с письмом от давнего знакомого Люка в Генеральном штабе она не смогла, потому что он его не прислал. Не ответил ей и его начальник, а также начальник начальника.

— А ты не можешь подергать за свои ниточки? — обратилась она за помощью к отцу.

— Милая моя, — мягко сказал отец, — нет таких ниточек, какие тебе нужны.

В отличие от начальников, секретари всех базовых госпиталей ответили. Но ответы их были формальными. В них говорилось, что у них слишком много раненых, чтобы они имели возможность общаться с родственниками в каждом отдельном случае. «Пожалуйста, примите наши искренние соболезнования». То же самое было с секретарями в Лондоне. Если бы только Мэдди была в Англии, она бы сама обошла все палаты. Но подводные лодки еще представляли опасность, и ей по-прежнему не хотелось подвергать опасности Айрис. Эди прямо отказалась наводить справки: «Не хочу зря обнадеживать тебя, радость моя. В этом вопросе я согласна с твоим отцом». Что еще сделать, Мэдди не знала.