До встречи в Бомбее

Глава 4

5-й королевский военно-медицинский реабилитационный госпиталь, графство Суррей, 1915 год

Он приехал холодным ноябрьским утром прямо перед завтраком. Санитарная машина, на которой его привезли, медленно пробиралась по изгибам обледенелой дороги. Стеклоочистители рывками двигались туда и обратно, оставляя на лобовом стекле чистые полукружия. Медсестра Эмма Литтон вышла встречать нового пациента на ступени главного входа, приплясывая на месте от мороза и растирая рукава своей униформы сестринского корпуса имени королевы Александры — в тщетной попытке согреться. Она была опытной медсестрой, прослужившей уже пятнадцать лет, и многие месяцы ее службы пришлись на время этой страшной войны. Как правило, за считаные минуты до прибытия пациента Эмма всегда задумывалась о тяжелых военных месяцах и перебирала в памяти сделанные за это время записи. Но в тот день все ее мысли занимали лишь ревущие угольные котлы внутри госпиталя. Она опасалась, что несколько преждевременно оставила их без присмотра.

— Скорее, — скомандовала она неповоротливому автомобилю, задохнувшись в клубе дыма. — Давайте поторопитесь.

Санитарная машина продолжала плестись со скоростью ленивца.

Эмма успокаивала себя тем, что скоро пациент окажется в уютной комнате. Она попросила медсестру из отряда добровольной медицинской помощи заложить в топку угля, а сама положила в его постель бутылку с горячей водой. Девушка из отряда добровольцев была у них новенькой и беспокоилась о том, как бы прибывающий пациент — офицер Джонс, как они должны были звать его, а точнее, офицер Томми Джонс — не оказался шпионом. Это было его не настоящее имя, и никто не знал, как его звали на самом деле.

— А что, если он лжет насчет потери памяти? — как-то спросила она. — Что, если боши[8] послали его сюда, чтобы выведать наши секреты?

— Какие секреты в Суррее? — укорила ее тогда Эмма. — Глупая ты девчонка! Бедняга просто потерян.

Медсестра из добровольцев густо покраснела и не проронила больше ни слова, поправляя постель офицера Джонса.

— Ему надо было отказаться, — заметил Люк.

— Именно это я ему и предложил, — ответил Питер. — Но он напомнил, что теперь я в армии.

— Господи, — бросил Люк.

— Куда вы поплывете? — спросила Мэдди. — В Англию?

— Возможно, — ответил Люк. В его голосе звучало куда больше уверенности, чем он чувствовал на самом деле. Что он ощущал явно и в полной мере, так это раздражение. Он понятия не имел, куда именно отправят лахорцев, понимал лишь, что, в отличие от шестой пунской дивизии, местом дислокации которой являлся Персидский залив, они окажутся по меньшей мере где-то в Европе.

Питер продолжил. Он сказал, что еще не сообщил Делле, но, очевидно, одну ее здесь он оставить не может, и, повернувшись к Мэдди, спросил, сможет ли та взять подругу с собой седьмого числа.

— Да, — безжизненно ответила Мэдди, не сводя глаз с Люка, — конечно.

Он тоже безотрывно глядел на любимую, пытаясь представить, что покинет ее сегодня вечером, уже сегодня вечером, но никак не мог. Люк беспрестанно ломал голову над тем, чтобы найти выход. Но выхода не было, и он это знал. Никакого выхода.

Мэдди подошла к нему и обвила руки вокруг его талии. Инстинктивно он привлек ее к себе, и все его тело мгновенно расслабилось, ему стало спокойнее. Но в мозгу Люка вертелось, что всего через несколько коротких часов эта возможность будет утрачена (хорошо, если не навсегда). У них двоих оставалось так мало времени. Совсем ничего. Впрочем, им всегда бы его не хватало…

— Мы отплываем в одно и то же время, — услышал Люк собственный голос. Он говорил больше для себя, чем для нее. — Через две недели мы снова будем вместе.

— Две недели, — эхом повторила Мэдди и подняла на него взгляд. Ее глаза казались прозрачными, как стекло, и ярче, чем обычно.

Люк выдавил из себя улыбку, чтобы она тоже улыбнулась ему в ответ.

Мэдди попыталась. Он понял это по тому, как нервно дрогнули ее щеки. Но улыбки не получилось. Люк видел такое впервые, и это сломило его.

Знала ли она, что их ожидало?

Много раз он спрашивал себя потом. Он спрашивал об этом и у нее в своих письмах.

На ее глазах в нем будто что-то сломалось.

К разочарованию Мэдди, через три дня Гай уехал в Европу, отплыв из бомбейской гавани с первым же судном вместе со всеми теми мужчинами, которые распивали шампанское в «Тадже», и с теми, кто спал в брезентовом палаточном городке. Но площади и улицы не долго оставались пустыми — по всей Индии в поезда до Бомбея загружалась следующая волна людей, которые должны были пересесть здесь на корабли.

Перед отъездом Гай заехал на виллу, чтобы попрощаться. Его отправляли во Францию с заданием организовать новые пункты эвакуации раненых вдоль линии фронта. Они все просили его беречь себя, быть осторожнее. От этого сердце Мэдди разрывалось, потому что она не представляла себе, что его ждет. К тому же он был так бесконечно одинок.

Она вышла следом за Гаем на крыльцо. У двери он сунул ей в руку карточку: адрес врача.

— Он лучший, — настаивал он. — К другим не обращайся.

— Гай… — начала Мэдди.

— Пожалуйста, — прервал он ее, пока она не успела извиниться за то, в чем никому из них не хотелось признаваться и что заставило бы его оставить всякую надежду. — Никуда не надо ехать. Без особой надобности не стоит. Дожди, может, и прекратились, но море еще неспокойно.

— Надеюсь, у тебя все отлично сложится, — сказала Мэдди, ни с чем не соглашаясь и одновременно, как и всегда, думая о Люке. Как там они с Питером и своими не слишком здоровыми сипаями в этом бушующем море?..

— Я из твердого теста, — ответил Гай, и Мэдди поняла, что он утешает ее не только относительно волн.

Она привстала на цыпочки и легонько поцеловала в щеку.

— Я буду скучать по тебе.

Гай не ответил, что тоже будет скучать. Он только коротко улыбнулся напоследок, а потом повернулся и быстро спустился с крыльца к машине. К той самой машине, которая возила бутылки с кипяченой водой.

Мэдди все еще собиралась предпринять свое путешествие, но заговорить об отъезде с мамой у нее пока не хватало сил. Отцу она уже сказала, что собирается прибыть в Англию ко времени, когда у Люка будет первый отпуск; она проведет остаток месяца с Элис, потом сядет на корабль, но обязательно вернется проведать родителей сразу, как появится возможность.

Однако пятого сентября первая немецкая подводная лодка атаковала и потопила британский крейсер-скаут «Патфайндер». А вскоре, пока во Франции шла битва на Марне, остановившая наконец наступление немцев на реке Эне, ко дну пошли еще несколько британских военных кораблей. Мэдди даже без предупреждений Деллы и отца понимала, что плыть куда-то было бы сейчас полнейшим безумием. Все, что волновало ее, — это чтобы Люк, а также Гай и Питер добрались до Франции невредимыми. И хотя, к ее великому облегчению, да и всеобщему облегчению тоже, вскоре откуда-то из Франции пришли телеграммы, подтвердившие, что все они благополучно высадились на берег, оглашенные списки жертв битвы на Марне погрузили всех в глубокий траур. В этих списках оказались многие знакомые Мэдди по университету: кто-то пал в бою, ранен, кто-то пропал без вести… Ее разум отказывался принимать это и думать об этих парнях как об ушедших. Ей хотелось верить, что это случайность, ошибка, и на самом деле они, такие, какими она их помнила — катающиеся на велосипедах по Оксфорду с развевающимися шарфами, раскрасневшимися от летнего солнца щеками, попивающие теплое пиво в садике на берегу, — просто обосновались где-то. Где-то далеко. Но в мире стало пусто и тоскливо.

Правда, была одна по-настоящему хорошая новость. Ее сообщил достаточно пожилой, заслуженный и исключительно почтительный доктор Талли, которого порекомендовал Гай.

— Он извинился перед тем, как меня осмотреть, — сказала пунцовая после нелегкого испытания Мэдди дожидавшейся в приемной Делле. — Я, наверное, никогда не перестану съеживаться.

— Так что там? — не выдержала подруга.

— Приятный сюрприз, — ответила Мэдди, и губы ее расплылись в улыбке. Ей одновременно не верилось, что у нее внутри в самом деле растет маленький человечек (их маленький человечек), и ее переполняла великая радость. — Я буду мамой, Делла, — сказала она, смеясь и разводя руки в стороны, чтобы заключить подругу в крепкие объятия. — Я стану мамочкой.

Мэдди впала в настоящую эйфорию, осознав, что происходит у нее внутри. Но, несмотря на свою радость, она не знала, как рассказать об этом родителям. Зная о том, что им пришлось вынести, она чувствовала себя отчасти виноватой. Когда тем же вечером они с Деллой шли на веранду, где Ричард с Элис сидели за аперитивом при свете цитронелловых ламп, у Мэдди дрожали колени. Цитрусовый запах масла вызвал у Мэдди тошноту — ее по-прежнему постоянно мутило. («Держу пари, это девочка, — сказал доктор Талли, — без научного подтверждения, просто основываясь на том факте, что они всегда заставляют своих мамочек чувствовать себя особенно дурно».) Поэтому, прежде чем заговорить, Мэдди пришлось сглотнуть. Но локоть Деллы, слегка ткнувший ее в бок, помог ей выдавить из себя слова, а не содержимое желудка.

— Я надеюсь, вы не будете сильно заняты в марте, — начала она.

— А что такое? — поинтересовался Ричард.

— Просто вы — хотя ты, мамочка, кажется, еще слишком молода для этого — станете бабушкой и дедушкой.

Их лица. Что стало с их лицами!

Ричард громко завопил: «Ого-го!» Элис вскрикнула и прижала ладонь ко рту. Она переводила взгляд с Мэдди на Деллу, с Деллы на Ричарда и снова на Мэдди.

— Малыш, — произнесла она. — Здесь?

— Думаю, да, — ответила Мэдди. Ей больше не хотелось испытывать судьбу с немецкими подлодками, и она примирилась с мыслью, хоть и надеясь на обратное, что к Рождеству еще ничего не закончится. Она не знала, как вынесла бы муки, которые причиняла ей эта мысль, если бы не чудо, которое она носила в себе.

А еще остаться стоило ради того, чтобы увидеть счастливые лица родителей, слезы радости в глазах матери. Мэдди было невероятно приятно порадовать их. Ей удалось.

Но она изменила бы решение в мгновение ока, если бы у нее появилась возможность сообщить Люку, что он станет отцом, не через телеграф.

А пока его улыбка и радость от чудесной новости оставались только в ее воображении.

Телеграмма дошла до него только в середине октября. Она следовала за ним из основного лагеря в Марселе до Орлеана. Там его ординарец — молодой сипай, приехавший вместе с ним и с Питером из Бомбея, — передал ему эту телеграмму на мокром, открытом всем ветрам учебном артиллерийском полигоне. Вокруг была проволочная изгородь. Французы собрались, бросив вызов непогоде, чтобы еще раз посмотреть на сипаев — тут они были в новинку; казалось, местные не могут насмотреться на экзотических гостей. Сипаи же, в основном оправившиеся от малярии, из-за которой долгий путь во Францию стал для них еще тяжелее, стояли рядами на плацу в своей тонкой, промокшей под мелким дождем форме и тюрбанах, с которых капала вода, и разбирали и собирали винтовки. Они быстро работали руками, несмотря на холод, и выстреливали по подвешенным мешкам с песком, когда их командиры, в числе которых был продрогший до костей Питер, выкрикивали слова команды.