Мать королей

IX

Сонька весело ехала со своим избранным двором на Русь, где должна была встретиться с королём. Ей составляли компанию любимейшие слуги и самые близкие каморники, те, к которым привыкла, потому что были ей преданы душой и сердцем. Старая Фемка никогда её не покидала, потому что не могла без неё обойтись. Касия и Эльза Щуковские своей весёлостью, щебетом, беседой, новостями, которые оживляли однообразную жизнь, также смогли стать незаменимыми.

Каморников возглавлял Хинча из Рогова, который был самым близким, самым смелым и для Соньки самым приятным, потому что она знала, что более преданного, чем он, у неё нет. Пётр Куровский, Ваврин Заруба, Ян Краска, Яшко из Конецполя, двое Щекоцинских, все тех, на которых жаловался Страш, находились в свите королевы.

Из Кракова до Медики, где Сонька надеялась встретиться с мужем, весенними днями, неспешная поездка была как бы развлечением. Становничьи ехали впереди, готовя ночлеги, шли повозки с кухней и челядь за ними, а там, куда прибывала пани, её приветствовали войты, солтысы, старосты, и заранее так всё было приготовлено, чтобы ей и двору не было ни в чём недостатка.

Народ толпился, чтобы увидеть красивую молодую королеву, которая попеременно на коне и в карете продвигалась к цели путешествия.

Приезжая на ночлег, она везде находила комнату, окуренную смолой, застеленную ковриками и коврами, для кровати свежее сено и огонь на кухни, на которой готовилась рыба, жарилась добровольно поставляемая дичь.

В некоторых местечках старшины выходили с музыкой, с трубам, с гуслями и лирами, песней приветствуя королеву, а в костёлах били в колокола.

Сонька входила в часовни, по дороге молилась со своим двором.

Возле неё не было грустных лиц, ни в одном сердце не было предчувствия бури. Напротив, вырвавшись из стен, двор как бы ожил, весь смеялся и озорничал. Срывали по дороге ветки цветущей черёмухи и покрывали ими карету. Девушки плели венки себе и своей госпоже. Каморники выходили, принося самую свежую воду и самые белые калачи.

Сонька также часами была очень весёлой и смеялась с ними, у неё не было никакой причины грустить, и однако, приезжая на ночлег, она жаловалась Фемке, что её преследовали чёрные мысли. Она сама не знала, откуда они приплыли. Ребёнка оставила здоровым, он рос на удивление живым, резвым и красивым, как мать.

Фемка старалась рассеять тучи и вынуждала девушек развлекать государыню.

Поэтому вечерами пели и рассказывали сказки, а часто ловили и старых женщин, чтобы ворожили, и девушек, чтобы пели свои простые деревенские песни, которые королева с радостью слушала.

Днём около плетущихся карет каморники никогда не могли долго оставаться спокойными, выскакивали порисоваться, бегали, подбрасывали копья и обухи, ловя их в воздухе, ссорились, устраивая весёлые турниры.

Так они не заметили, что цель путешествия, Медика, была уже очень близко. Там в старом большом доме, хорошо знакомом королю и Соньке, окружённом сараями и постройками, для обоих дворов место было достаточно. Также для самой последней челяди разбивали шатры, когда было нужно. Король в местных лесах, полных разного зверя, не только любил охотиться, но мчаться по ним и наслаждаться этой пустынной тишиной среди деревьев, которая была ему милей общества людей.

На следующий день Сонька должна была остановиться уже в Медике. Ночлег выпал в деревне, в которой не было усадьбы, только большой постоялый двор, а из него ради королевы выбросили всех, кто там жил, и несколько соседних хат приготовили также для двора. Буря после полудня чуть задержала путников, потому что нужно было спрятаться перед ливнем; поэтому на ночлег приехали уже ночью. Заботливые становничьи на ярморочной площади перед постоялым двором зажгли пару смоляных бочек, чтобы королеве было веселей. С окриками и смехом двор остановился и начал размещаться.

Хинча, который везде командовал, первый вбежал в постоялый двор посмотреть; он не показался ему красивым, но другого не было.

Столы они нашли уже накрытыми и до них доходил запах жареного мяса; Хинча и там собирался командовать, когда, выбежав к своему коню, потому что шляхтич должен помнить о нём всегда, как о себе, услышал сбоку шикание.

Он повернулся, но в темноте никого видно не было. Думал, что это относится не к нему, и, ослабив подпруги, хотел отвести коня к кормушке, когда послышалось второе настырное шиканье, ещё ближе, а с ним как бы его имя, знакомым голосом, хоть сначала труднораспознаваемое, живо произнесённое.

Он подумал, что кто-нибудь из его товарищей разыграл его, когда из темноты вынырнули лицо и рука, которая подавала ему знаки.

Он не мог определить, кто это был, но знал, что это не кто-нибудь из товарищей. Поэтому, отдав коня одному из своих, он побежал в ту сторону, откуда доносилось шиканье.

Из-за остова постоялого двора рука вновь дала ему знак, поэтому он пробежал между двух стен в тёмный угол и не знал, что делать дальше, когда его кто-то схватил за руку и потянул внутрь этого закоулка.

Хинча сам уже не знал, что с ним делалось. Со стороны улицы и смоляных бочек одна из стен была освещена слабым отблеском, поэтому, живой и нетерпеливый, он вытащил на свет того, который его вёл, и взглянул ему в глаза.

– Корманец! А ты тут откуда?

– Тс! Тс! – ответил беспокойно дышавший человек и, оглядываясь вокруг, проводил его ещё дальше вглубь по мусору и грязи.

Хинчу, неизвестно почему, охватил какой-то страх.

– Стой, – сказал он, – говори, откуда ты тут взялся? Чего хочешь?

Корманец не принадлежал к королевским гонцам (курьерам), которых не раз отправляли с письмами, а Хинча хорошо его знал из того, что он спас ему жизнь, когда на него в Кракове напали жадные до денег убийцы, устроив засаду. Корманец, человек честный, так привязался к Хинчи, что служил ему как пёс. А был он русин, поляком не стал; большого сердца, очень простой и, хоть казалось, что не мог сосчитать до четырёх, имел много холопского ума.

Появление Корманца не было бы удивительным, если бы не то, что скрывал себя. На гонце, хотя сильном, выносливом и привыкшем к путешествиям, видно было чрезмерное утомление.

Проводив закоулком Хинчу за постоялый двор, не говоря ничего, не отвечая на вопросы, русин только показал ему лежавшую под забором на пустом участке лошадь, с задранной голове, со втянутыми боками, которая минутой назад, может, пала, чтобы уже не встать.

Простым способом этот Корманец поведал Хинчи, что так спешно мчался, что даже его лошадь растянулась тут под забором.

– Слава Богу, – сказал он, вздохнув, – что хоть не напрасно.

Хинча удивлённо посмотрел.

– Тебя послал король?

– Я сам себя послал, – воскликнул он, – чтобы вам, а может, ещё кому-нибудь спасти жизнь.

Хинча побледнел и не мог вымолвить ни слова.

– Вы вырвали меня из рук убийц, – добавил русин, – Бог предоставил мне расплатиться.

Ему тяжело было говорить, он вытерал пот с лица и вздыхал.

– Слушайте, – прибавил он. – Король в Городле встретился с великим князем Витовтом, они пошли разговаривать, чтобы люди их не подслушали, среди деревье, что за крепостью у воды стоят, а я там в кустах лежал. Они сидели в трёх шагах от меня, а когда приступили к разговору, мне уже нельзя было двинуться. Витовт бы убил. Я должен был лежать как труп и притворяться спящим.

Корманец сделал небольшую паузу.

– А знаете, о чём они вели разговор? – прибавил он. – Что королева изменяет нашему с вами пану, что вас и всех нужно в темницу и под меч отдать. Девушек, которые находятся при королеве, Витовт приказал пытать. Вас, Ваврина, Яшка, Пиотраша, Добка, Яся король приказал посадить в темницу, сердился и угрожал смертью.

Когда я слушал, во мне спёрло дыхание и я едва долежал, а когда потом пришлось вставать, я почувствовал, будто все мои кости сломаны. Не спрашивай, как я сбежал и как вернулся, никому ничего не говори, себя спасай! Выведи коня и уходи!

Хинча стоял и слушал, онемевший от удивления и страха.

Судьба бедного человека его совершенно не заботила, даже о собственной забыл, в его глазах стояла несчастная королева.

Что ему было делать? Бежать она не могла, даже объявить об опасности было невозможно. Кто знает, стоило ли и был ли смысл преждевременно создавать панику среди женщин? Он знал, что он и его товарищи невиновны, но чем могла помочь невинность, когда грозили пытки? Хинча знал и видел, как в судах выясняли правду. По нему пробежали мурашки.

Бежать? Это значило подтвердить подозрение в вине и подставить себя первому огню. Хинча опёрся о забор, уставил глаза в землю, а Корманец тянул за рукав, повторяя своё:

– Беги, беги… покуда цел! Беги!

У него так помутилось в голове, что сам не знал, что делать с собой и с другими.

Всем бежать – означало и королеву испугать, и себе затруднить побег. Оставить в жертву товарищей, честь и совесть не позволяли.

– Бог свидетель, – воскликнул он, – это ложь, это гнусная клевета. Королева невиновна, мы чисты.

– Но гнев короля и Витовта! – прервал Корманец. – Спрашивать не будут… поплатитесь жизнью… уморят голодом. Беги!

– Князь обвинил всех нас? – спросил Хинча.

– Ваше имя я слышал первым… Яшка из Конецполя и Пиотраша с Добком. Он говорил и о других, но на вас и на них больше настаивал… что девушки по ночам за дверью следили.

– Это негодяй Страш нам отомстил, негодный предатель, – крикнул Хинча. – Ладно бы нам отомстил, презренный пёс, но он королеве не простил.

Корманец забормотал.

– Витовт хочет забрать королеву в Литву.

Обе руки Хинчи сжались, потом он схватился за волосы, начал крутиться вокруг, как безумный, а русин хватал его за рукава и твердил одно:

– Уходи. Пока литвинов не видно.

– Один не могу! – крикнул, вырываясь от него, Хинча. – Или погибну с другими, или хоть тех, которым суровей угрожают, спасу.

Он уже сделал несколько шагов, а потом, словно что-то вспомнил, обернулся, схватил Корманца за шею и, целуя, воскликнул:

– Бог тебе воздаст!

– Беги же, – повторил русин, – потому что и я пропаду, и ты не спасёшься. Когда застучат лошади на тракте, будет поздно. Что-то их не видно, литвинов.

Очнувшись, Хинча побежал закоулками к постоялому двору, из которого, как наперекор, до него доносились смех женщин и громкие шутки каморников. Сердце его сжалось, словно хотело разорваться. Как тут было среди этого веселья бросить такую молнию?

Он остановился на пороге постоялого двора, отвага покинула его, в голове помутилось. Корманец, который бежал за ним, бормотал дрожащим голосом:

– Бери коня и удирай.

За стеной он слышал радостный голос королевы, которая порицала резвость девушек и Ваврина, который задыхался от смеха, а из широких сеней доносился голос челяди и песни девушек-служанок, с которыми они крутили романы.

Неуверенный в себе, наполовину бессознательный, Хинча сперва подскочил к коню и крикнул конюшему:

– Не снимай седла, я сейчас поеду!

Потом он, бледный, вбежал в первую комнату, в которой никого не было, кроме Янка из Конецполя и двоих Щекоцинских. Те, поглядев на него, с его лица прочитали о каком-то несчастье; входя, как пьяный, он споткнулся на пороге.