Мать королей

Казалось, Владислав удивлёнными глазами ищет, каким бы средством эти две силы объединить.

– Лучше не садись на трон, чем в первый день, на первом шаге сделать себе врагов. Принимай мещан стоя, не вступая на трон.

Владислав, услышав этот совет, схватил руку матери и поцеловал.

Королева обняла его.

– Иди! Езжай! Тебя уже все ждут!

И, дрожа, осенила его в воздухе крестным знамением.

На рынке стояли такие густые толпы, что он весь казался усыпанным людскими головами. Окна были полны, крыши покрыты… Солнечный день обливал светом эту разноцветную картину, оживлённую и весёлую. Потому что, несмотря на то, что посреди этой многочисленной толпы была кучка враждебных и побеждённых, с завистью в сердце смотрящих на то, что происходило помимо их воли, это меньшинство исчезало среди неизмеримо большего числа весёлого народа, счастливого тем, что снова у них был свой государь, своя коронованная голова, свой видимый вождь.

Спытек, Страш, Абрам Збусский и те, кто был на их стороне, старались попасть как можно ближе к трону и ступеням, обитым алым сукном, ведущим к нему. Они рассчитали место, где юный король должен был сойти с коня. Там ожидалась ссора, которую они хотели разжечь и раздуть криками.

Но на рынке ожидать пришлось долго. Более важные сенаторы, Ян из Тенчина, каштелян Бецкий, Спытек из Тарнова, Клеменс Ватробка пытались ещё по дороге к рынку склонить князей Мазовецких к уступкам.

Триумфальный поход юного короля специально отсрочили, вступая с ним в костёлы, чтобы выиграть время и с помощью посредников умилостивить князя Зеймовита. Однако гордый пан оказался невозмутим.

Слишком много глаз видело бы его унижение. Поэтому он стоял на своём, что с братьями надлежит быть по правую руку.

Медленно, насколько можно оттягивая приближение решительной минуты, ехал король на рынок; там его ещё привели в костёл Девы Марии, где ждало духовенство со святой водой, крестом и песнями.

У его дверей он сел на коня, направляясь к трону, который виден был вдалеке под ратушей. Над ним развевались хоругви государства, краковской земли и города. У подножия можно было увидеть стоявших с дарами мещан.

Молодой король, обращаясь по очереди то к епископу, то к князьям, изучал их лица и хотел угадать настроение. Олесницкий ехал такой же спокойный, как всегда, Мазовецкие – с искрящимися глазами и искревлёнными лицами. Однако Владиславу казалось, что беспорядки, должно быть, уже предотвратили.

Он очень хотел сесть на тот трон среди рынка, в своей короне и плаще, на виду у тысяч и с этой вышины услышать приветственный крик народа, настоящего народа. До сих пор только достойная грудь панов и рыцарей провозглашала его имя, там, на рынке до его ушей должен был первый раз дойти голос того множества, той великой тьмы, состоящей из малюсеньких, бедных и едва подросших людей от плуга и ремесла… из хат и дворов.

В ту минуту, когда лошадь остановилась, а юный король с неё слез, князь Зеймовит, до сих пор молчавший, сказал решительным голосом:

– Место по правую руку принадлежит нам…

Минуту продолжалось молчание. Олесницкий сказал:

– Только архиепископ может сесть по правую руку короля, а я сегодня его тут заменяю.

Они измерили друг друга глазами. Юный король стоял, словно в ожидании того, как это решится, но соперники молчали, как будто решение предоставляли ему.

В это мгновение Владислав с безоблачным и весёлым лицом сделал несколько шагов к ожидающим его мещанам, сказал им несколько неслышных слов, повернулся к коню, которого велел ему подать и, не садясь на трон, поехал дальше по городу.

Какое-то время длилось молчание ожидания. Народ думал, что увидит короля на троне; когда он сел на коня, по знаку мещан сначала загремел более тихий, потом стотысячный крик:

– Да здравстует! Да здравствует!