Мать королей

Приятели Спытка начали кричать:

– Не дадим себе короля навязать!

– Не дадим…

– Созвать новый всеобщий съезд.

– Коронации не допустим…

Напрасно Збышек, потом Николай из Михалова, Тарновский из Конецполя хотели взять голос. Шум возрастал, и хотя кучка, которая его вызвала, была небольшой, численность заменяла бурным, постоянным выступлением.

Резкость, с какой говорил Спытек, крики и призывы Страша, ловкое красноречие Абрама Збусского, как часто случается в подобных собраниях, на людей менее смелых, спокойных и с неопределённым мнением явно начали оказывать действие.

Быстрые глаза Олесницкого читали на лицах колебание, сомнение. Нельзя было допустить дальнейшей дискуссии, которая угрожала лишить смелости очень многих.

Поэтому выступил, возвышая голос, так что заглушил Спытка, Ян Гловач из Олесницы, не с той важностью и величием слова, как его брат, но с чисто польской развязностью, в воздействии которой на умы был уверен.

– Такая забота об общественном благе, какую проявляют те, кто не хочет короля, а хочет бескоролевья, – великая добродетель! Мы с ней знакомы, потому что во время капюшонов можно нападать на имущество духовных лиц, не знать над собой пана и закона, брать крепости… чего даже при малолетнем не разрешено.

Мы знаем тех, которые боятся за свои привилегии; у них идёт речь не о шляхетских свободах, а о всевозможной безнаказанности. Мы, старые сенаторы, которые стояли у бока покойного короля, тоже заботимся о наших свободах. Мы дали доказательство этого, защищая их не раз с риском для нашей жизни. Разве может мнение нескольких беспокойных людей превалировать там, где согласна значительнейшая часть народа?

Ян из Конецполя, канцлер, прибавил за ним:

– Кричать легко, но крик есть только доказательством хорошего горла, ничего другого. Поэтому кому нравится кричать, никто не запрещает, а мы, несмотря на это, доделаем то, что решили.

– Мы также имеем право не допустить, – закричал Спытек, – как вы, хотим самоуправством поставить на своём.

Он поднял руку вверх. Все его приспешники крикнули за ним.

Ян Гловач, стоявший напротив, вызывающе на них поглядел и громко рассмеялся.

Важное совещание грозило переродиться в пылкие крики и противостояние. Одни вставали, сдерживая, другие – требуя молчания. Ничего не помогало. Королева, которая сидела на троне бледная, отправив детей, потому что Владислава должны были одеть для коронации, заломив руки, вышла из залы.

Епископ Збышек с полной уверенностью в себе, не теряя терпения, ждал минуты, когда сможет заговорить. Однако он не справился с шумом и криком; встал, подходя к сенаторам, и шепнул Спытку из Тарнова, чтобы они поручили маршалку в последний раз решительно обратиться к собравшимся.

Час был поздний, время шло; если бы спор протянулся, коронацию пришлось бы отложить, а тогда за будущее никто не мог отвечать.

Наделённый громким голосом Ян из Олесницы поднял руку, прося голоса.

Начало затихать, не потому, что Спытек и Страш уступили и дали себя сломить, а потому что им было интересно, что скажет маршалек.

– По поручению панов сенаторов этого королевства, – воскликнул Гловач, – объявляю собравшемуся здесь народу, что старшины этой короны и все настоящие сыновья отечества решили посадить в королевскую столицу и короновать старшего королевича Владислава. Кому это решение не нравится, пусть выступит и станет по левую руку; тот, кто с нами, встанет по правую. Откроется, какова численность тех, кто хочет выступить против общего голоса.

Все присутствующие в зале заёрзали, проталкиваясь направо и восклицая: «Да здравствует король Владислав!».

Это единогласное, всеобщее движение потянуло за собой осмелевших и тех, кто колебался.

Страш тщетно кричал, Спытек нервничал. Збусских хотел взять голос… На них никто не смотрел. Оглядываясь, Страш заметил, что и Дерслава рядом не оказалось. Он исчез.

Мелштынский, он и Збусский вскочили на опустевшие лавки и напрасно кричали.

В торжественном молчании все духовные и светские лица пошли, обходя их, не глядя и не слушая, в покои королевы, чтобы объявить ей о выборе, забрать с собой Владислава и немедленно идти вместе с ним в костёл, где давно было всё приготовлено.

По-настоящему драматическая сцена и, может, единственная в истории, разыгралась в эти минуты в Белой зале.

Неистствующий Спытек, увидев, что его все покинули, со сжатыми кулаками, стуча ногами о лавку, над головой прохожих метал оскорбления. Его бессильный гнев выражался грубым, диким, безумным образом. Ему помогал Страш. Они напрасно так метались. Збусский не покидал места, стоял и смотрел, но молчал.

Никто из прохожих даже не повернул глаз, не дал понять, что слышал брань Спытка и проклятия Страша.

Наконец дошла очередь до маршалка Яна из Олесницы пройти под бурей этих оскорблений, а нужно было сверхчеловеческое терпение, чтобы, не начиная ссоры, вынести, не оборачиваясь, словно не слыша, что Мелштынский посылал в его адрес.

– Слушай, ты, Гловач, ты палач наших шляхетских свобод и прав… палач… ты служка клехи… ты плюгавый раб… Думаешь, что тебе это пройдёт безнаказанно… Насильник… Подлый трус… если у тебя есть отвага, выходи помериться со мной силой. Я готов отдать жизнь за наши права… Тебе можно безнаказанно плюнуть в лицо.

Маршалек достал меч, и пролилась бы кровь, а коронация обратилась бы в ничто, если бы его не остановили идущий рядом с ним канцлер и другие.

С хладнокровием, неслыханном в польском шляхтиче, Гловач, сжав губы, пошёл медленным шагом, не вздрогнув, не повернувшись, вынужденный делать вид, что не слышит. Жертва с его стороны была поистине героическая.

Наконец из большой Белой залы вышли последние; зала опустела. Голос Страша и Спытка тем сильнее по нему разлетался, но никто его не слушал.

Они остались только втроём… побеждённые, позорно побитые. Страш рвал на себе одежду от злобы. Спытек угрожал Олесницким местью и грабежом. Но самый сильный гнев его охватил, когда он оглянулся и увидел, что многие из тех, кто обещал ему помощь, кто клялся верно стоять, все ушли, никого не было.

– Дерслав! Дерслав! Где этот негодяй? Где? При первой встрече я ему голову разобью.

– О! Этого мазовецкий Болько, который находится при королеве, одним кивком уговорил, – начал Страш. – Он для этой своей Офки от родного отца бы отказался.

– Чёрт возьми! – бормотал Спытек.

В зале наступила великая тишина.

Мелштынский соскочил с лавки. На этом он, может, закончил бы, ища мести где-нибудь в другом месте, если бы не Страш… Они не спеша пошли к двери.

– Ну что? На этом конец? – крикнул он. – Разве нет костёла, в котором они все будут и своего ребёнка туда приведут? Разве мы не можем идти в костёл так же им кричать над ушами, как здесь?

Спытек не хотел показать себя менее отважным. Остановился.

– Пойдём в костёл! – воскликнул он.

– Я не пойду, – сказал холодно Збусский. – До тех пор, пока мой голос мог быть услышан, я охотно говорил, и вы видели, что я их не испугался, но напрасного крика, как пьяный уличный бродяга, поднимать не буду.

Страш возмутился.

– В таких бесстыдных людей можно бросать и камнями, и словами, – закричал он. – Пусть знают, что мы их не боимся и не уступим.

Спытек не дал Збусскому отговорить себя, они вместе вышли во двор, спеша, чтобы влезть в костёл, который уже был полон.

Тем временем галереями духовенство и сенаторы вели уже переодетого в духовное облачение королевича: стихарь, долматик, манипул, епитрахиль, сандалии и позолоченную верхнюю мантию, – в кафедральный собор. За ним шли мать, маленький Казимир, многочисленный двор, который вместе с Сонькой в смертельной тревоге, слушая эти крики, ждал этого часа.

Собирались они до полудня, так что архиепископ Войцех едва имел время начать святую мессу. Небольшой в то время костёл был забит до отказа, дворы наполнял любопытный народ. Спытку со Страшем вначале трудно было пробиться к двери, а про внутренние помещения и говорить нечего.

Но Страш, которого месть делала безумным, а безумие придавало необычайные силы, начал с порога распихивать людей, прокладывая дорогу Спытку, костюм и панская выправка которого вынуждала более робких отступить.

Так оба смутьяна, которые не умели уважать Божьего дома, пробились к центру и смогли занять такое место, с которого угрожали кулаками сенаторам и особенно маршалку Олесницкому, насмехались над ними и ругали.

Королева была вынуждена на это смотреть, но так как всё уже было преодолено, а обряда коронации ничто уже прервать не могло, она легче снесла эту обиду, за которую знала, кому обязана. Поскольку Страш не только не скрывался, но равно, как Спытек, вырывался вперёд.

Это возмущало всех, но пример терпеливого маршалка Олесницкого, которого вызывали и оскорбляли, послужил другим; никто даже не показывал, что видит их и слышит. Отводили взгляды, пение ксендзев и голос органов приглушали их крики. Только во время присяги, которую король повторял за архиепископом, тишина позволяла издевательскому смеху и угрозам Спытка разлетаться по костёлу.

Духовенство могло бы потребовать выкинуть прочь этих людей, которые не уважали покой Божьего дома, но епископ Збышек предпочитал дать им безнаказанно издеваться над собой и другими, зная, что самыми страшными для них судьями будут люди, которых они сделали свидетелями своего безумия.

Так и случилось. Страш и Спытек не нашли там ни одного человека, который оправдывал бы их бунт. От них все отступали, словно боялись к ним прикасаться.

Раз войдя в костёл, когда долгий коронационный обряд протянулся до самого вечера, они должны были остаться до конца, уставшие и опозоренные.

Спытек ещё рвался встать на дороге и кричать, когда молодой король будет возвращаться из замка, но Страш был наполовину бессознательный, охрипший и, наконец, даже он видел, что их безумие, которое люди презирали, не могло иметь никакого эффекта.

Последняя костёльная песнь закончилась почти в сумерках… Страш и Спытек вышли, а Мелштынский, взглянув ещё на маршалка, с жезлом предшествующего королю, обругал его издалека.

Духовные лица, сенаторы, все присутствующие на коронации шли в замок пировать с молодым государем и его матерью. Только Спытек и Страш поплелись на постоялый двор.

Из головы Мелштынского не выходил Дерслав. Что с ним стало? Куда и как он исчез, так прежде угрожая и понося?

Поэтому сначала они зашли к нему…

Там было почти пусто. Значительная часть челяди смотрела во дворе замка на шествие короля и панов.

На кровати, раздетый, скрутив руки под головой, лежал Дерслав, глядя в потолок.

Взглянув на приближающегося Спытка, он зевнул и рассмеялся.

– Ну что? – сказал он. – Охрипли? Поэтому коронация состоялась и у нас есть король…

Спытек хотел начать браниться, когда Дерслав холодно прибавил:

– Я впустую не люблю кричать. Пока я надеялся, что мы перетянем на нашу сторону половину сенаторов… я готов был. А тут вдобавок и мой дядя лишил бы меня наследства.

Мелштынский с презрением глядел на него.

– Садитесь и наслаждайтесь хорошим заслуженным отдыхом. Сомневаюсь, что вас пригласят на пиршество в замке, а у меня разве есть что-нибудь ещё, кроме вина и хлеба…