Мать королей

Вечером, ничего никому не говоря, старик за другими направился к епископу, с которым раньше был знаком. Олесницкий, зная, какую он играл там роль, принял его со своей обычной епископской важностью, но в то же время с любезностью. Говорек, поздоровавшись с ним, начал сетовать по поводу того, каким трудом он старался сохранить некоторый порядок во время съезда.

– Ваша милость, вы не оказали чести нашему съезду своим присутствием, – прибавил он. – Очень жаль, а я над этим особенно страдаю, потому что тут под боком такой знаменитый муж, а среди нас его не видим… это было для всех унизительным. Вы не соизволили.

– Милый мой пане, – ответил епископ, – вы ведь знаете обо мне? Не стоило вам навязываться, особенно, что среди вас много заблудших овечек. Почему, ежели вы думаете, что я вам могу на что-нибудь пригодиться, не позвали меня, как пристало и следовало? Я обязан своему епископскому сану, чтобы требовать некоторого уважения. Я бы пошёл на собрание и совещание, но я напрасно ждал какого-нибудь слова с вашей стороны. А это всё-таки мне следовало.

Старик слегка смутился.

– А! Потому что это непроверенная молодёжь! – воскликнул он. – Только безумные люди, горячей крови и своенравные! Им нужно многое простить.

– Потому что не знают, что делают, – докончил, смеясь, епископ. – Но о чём же вы договорились? Я хотел бы знать.

Говорку было трудно это описать. Говорили много, но ничего не решили. Всё то, что там Куропатва и другие плели против духовенства, его силе и власти, нельзя было повторять епископу. Старичок путался в рассказе. Епископ долго, молча его слушал, дал ему признаться и похвалиться. Иногда он даже поддакивал Говорку, что доставляло ему большое удовольствие, а что касается вопроса о коронации, епископ специально не открыл ему всей своей мысли; старик думал, может, что задобрил его.

Они беседовали довольно долго, пока Олесницкий не произнёс наконец:

– Вы не позвали меня к себе, я буду к вам более снисходителен, и приглашаю завтра на беседу ко мне. Соберитесь тут. Я хотел бы послушать, чего вы хотите, и поговорить с вами о тех вещах, которые кажутся вам сомнительными. Поэтому я любезно вас приглашаю, уважамый пане, и самых остроумных из шляхты завтра собраться у меня.

Старому Говорку польстило, что епископ обращался с этим к нему, как к голове, поэтому принял это горячо к сердцу и торжественно обещал, что завтра приведёт с собой к епископу главнейших из них. Выйдя от епископа, Говорек поспешил к Спытку и Дерславу, не объясняя им, как дошло до этого приглашения, объявив только, что епископ вызвал его вместе с прочими, которые захотят принять участие в совещании, к себе.

Сначала закричал Спытек:

– А кто для меня такой этой епископ, чтобы звать к себе?

Дерслав равно дерзко ему вторил, крикнул что-то Страш, остальные промолчали. Голоса начали раздаваться несмело. – Всё-таки он сенатор и епископ… что есть, то есть…

Другие пошли за этим голосом. Говорек также советовал умеренность, а раздражать не хотел. Спытек и Дерслав, сильно обеспокоенные, видя, что большинства за собой не имеют, должны были, бубня, замолчать. Наутро решили идти к епископа, ибо это ни к чему не обязывало.

Только тогда Спытек и Дерслав заметили, какую большую ошибку совершили, не позвав епископа на общее собрание, где бы за ними была толпа. К епископу же должны были идти избранные, главнейшие и те, что уже были склонны поклониться ему и послушать его, а потом они могли потянуть за собой остальных. Ошибка была неисправима.

После ухода Говорка Дерслав предложил, чтобы они со Спытком и Страшем не ходили к епископу.

– Это бы значило, что мы его испугались и считали себя проигравшими! – ответил Спытек. – Этого не может быть. Я иду.

Хотя Дерславу это было неприятно, и он должен был идти. Страш объявил, что к клирику не пойдёт. Оставили его в покое. Другие все в страхе, как бы старого Говорка и других более степенных людей он не перетащил на свою сторону, объявили, что пойдут.

Однако весь вечер, как будто предвидели, что будут побиты, Спытек с Дерславом один на другого сваливали вину за то, что не пригласили епископа.

Говорек, проходя вечером по шатрам и домам, собрал как можно больше старых людей, чтобы его сопровождали.

На следующее утро, когда все собрались, под предводительством старого Говорка пошли к дому, в котором пребывал епископ при коллегиате; среди них царило кислое молчание, а на лицах было заметно беспокойство. Спытек и Дерслав хотели присутствовать, и шли с другими, но специально спрятались в толпе, не желая выступать вперёд.

Большая комната и прихожая в епископском доме, объединённые открытой настежь дверью, могли с трудом поместить прибывших. Епископ принимал их в торжественных одеждах, со всем величием своего сана, но в то же время весело, любезно и без малейшей заботы.

Спытек, который начинал бояться, как бы старый Говорек не был слишком послушен, первым оратором назначил Яна Дзялошу Надобного из Рогова. Он не был так красноречив, как Говорек, но был более горяч и более смел, чем он. Он выступил прямо от имени шляхты с тем, что она решила отменить постановление о коронации и расстроить.

– Нам, – сказал он, – нужен храбрый монарх, который может выступить против неприятеля, а не ребёнок. Я знаю, что такое правление малолетних! Они попадают в бабские руки, или к фаворитам и великорядцам, по милости которых мы уже достаточно натерпелись.

Ему громко начали поддакивать. Епископ молчал.

Вставил слово и Ян Монжик из Донбровы, в том же ключе, показывая, как опасна была минута, которую поджидали враги. Другие также громко требовали, чтобы не допустить коронации десятилетнего подростка.

Олесницкий очень терпеливо слушал эти излияния.

И Говорек не мог упустить такой хорошей возможности продемонстрировать своё красноречие и, откашлившись, приступил к долгому историческому обзору о безвластии, о бунтах, о беспокойствах, какие можно было ожидать в правление малолетнего.

Дали ему говорить, а Олесницкий и теперь ещё не прервал. После этих нескольких ораторов, когда новых аргументов уже не хватало, а повторяли одно, наконец он взял голос:

– Правление малолетнего, может, опасно, это правда, – сказал он, – но опека старших и верных сынов этой короны будет бдить над незрелым монархом. Стократ более опасны заговоры, сговоры, тайные интриги, которые разрывают единство и согласие, и готовят гражданскую войну. Мы стоим в стороне, эта минута может дать нам или долгие годы мира и благополучия, или привести к неминуемой гибели. Ваше дело выбирать, и на ваши плечи ляжет вся ответственность… О коронации нам сегодня уже не годится говорить и ставить её под сомнение, потому что этот вопрос решён. При жизни покойного короля мы торжественно ему гарантировали в Бресте, что после него выберем сына. Ради памяти о нём и собственной чести мы должны сдержать слово.

Поднялся ропот… Познаньский судья Абрам Збуский крикнул из угла:

– Salus republicae suprema lex.

– Но здесь спасение страны заключается именно в сдерженном слове, – воскликнул епископ. – Вероломство пятнает, а никогда к цели не ведёт. Где нам искать чужих богов, имея после пана наследника, который уже был выбран?

Дерслав при слове наследник шутливо шикнул, но его перекричали.

Ему пришлось замолчать.

– Если часть народа, верная слову и решению, от нас отцепится, угрожает ни что иное, как гражданская война. Поэтому примите к сведению, что она с собой принесёт, когда в неё вмешаются крестоносцы и Сигизмунд Люксембургский, когда и Русь, и Литва могут оторваться… Вы долго наслаждались миром и безопасностью, значит, вновь хотите вернуть те времена, когда после смерти Луи государство было выставлено в жертву братской войне?

Ягайлло, сломленный возрастом, сам в последней войне выступить не мог, был беспомощен, а всё-таки страна защищалась, и осталась целой. Прежде всего следует сдержать слово, и не выставлять родину на противоборство претендентов на корону. То, что вы тут решите, хорошо помните, будет решением жизни или смерти ваших семей, гарантии, богатства, спокойствия. Завтра может разгореться война. С чужим врагом расправа не страшна, с домашним – и грешна в глазах Бога и губительна, бесконечна.

Он говорил, а в помещении царило глубокое молчание. Переглядывались. Важность и елейность его слова, уверенность, с какой он выступал, оказывали воздействие на умы; они покачивали головами.

Говорек первый, не сопротивляясь и почти соглашаясь, расставил руки, поднял их, вздохнул.

Собравшиеся стали тихо разговаривать между собой, но Олесницкому не отвечали. Епископ, где слышал что-то такое, против чего мог протестовать, начинал говорить. Он так по одному задабривал людей, подходя к ним и не колеблясь с каждым из них заново начинать диспуты.

Спытек и Дерслав, стоявшие вдалаеке, сами не хотели вступать в разговор, напрасно толкали вперёд других. Было очевидно, что епископ выигрывал дело. Вспоминали противостояние Наленчей с Грымалами, разорение страны… Все постепенно согласились с тем, что лучше согласно короновать малолетнего, чем вести войну за корону и подвергать родину пожару и уничтожению.

Менее смелые и усталые начали медленно выходить из дома епископа. Осталась маленькая кучка, с которой епископ уже свободно беседовал, как с убеждёнными и перетянутыми на свою сторону.

– Езжайте домой, не ведитесь на посулы смутьянов, которые готовы пожертвовать родиной, чтобы была удобная пора для нападений, чтобы нагрузить сумки и опустошить их для дебоша.

Уставшая от переговоров, длившихся несколько дней, шляхта с благодарностью приняла этот совет. Они выходили из епископского дома, повторяя друг другу, что пора была ехать по домам, а там уже нечего делать. В конце концов Спытек и Дерслав заметили, что ждать им было нечего. Они были побиты на голову, почти без борьбы.

С безумной свирепостью на епископа Спытек вырвался из дома. Дерслав спешил за ним. Они хотели поймать расплывающуюся шляхту, но голоса их уже не имели значения, их не слушали, все разъезжались.

Втроём со Страшем, почти покинутые, добежали они до постоялого двора Дерслава, который ругал клехов, не исключая дядю.

– Обошёл нас, изменник!

Страш упрекал шляхту, что первому попавшемуся даёт себя за нос водить, что дома жёны, а вне дома клехи делают с ней что хотят. Но все эти крики и брань ни к чему не приводили.

Спытек и Дерслав стали спрашивать друг друга, что делать дальше.

Один Страш не потерял головы.

– Здесь нечего думать, – кричал он. – Коронация назначена на день Св. Якова. Надо гурьбой, толпой ехать на неё и не допустить. Не может быть, что, несмотря на крики и сопротивление такого количества шляхты, ребёнка короновало. Мы пойдём в замок, в костёл… и не дадим… не допустим. Не позволим!

– А много нас там будет? – спросил Дерслав.

– Как себе постелим, так выспимся, – кричал Страш. – Что, трудно шляхту согнать на свои расходы и привести её? Она должна спеть песенку того, на чьём возке приедет.

Спытек начинал ему кивать, но ему было горько.

Многие из тех, на которых рассчитывали, подчинились епископу. Известные склонностью к гусизму в последние минуты замолчали.