Мать королей

VIII

Жарким июльским днём вечером в Краков въезжала превосходная группа молодых рыцарей, во главе которой ехал нарядный, с поднятым забралом и удивительно красивым лицом юноша, оглядываясь вокруг, и, казалось, говоря любопытным, которых полно было на улицах:

– Разве я не красавец?

А сказать правду, он был не только прекрасен, но так пански выглядел, а те, которые его сопровождали, были так подобраны, многочислены и наряжены, что его можно было принять за какого-нибудь князя из Мазовии или Силезии. На шлеме, забрало которого он специально поднял, сидела птица с крыльями, распростёртыми как для полёта, ястреб, держащая в когтях подкову.

Мещане, которые не очень могли отличить ястреба от орла, готовы были Дерслава из Рытвиан принять за удельного князя.

Недавно раздобытые в Орзельцкой часовни сокровища дяди обеспечили его гривнами на прекрасное выступление в Кракове во время коронации, которую он, Спытек, Страш и многие другие прибыли предотвратить и не допустить. Юноша вовсе не заботился, что там глаза в глаза встретится с дядей, которого обчистил таким нахальным и неблагодарным образом. Он практически был уверен, что пугливый старец, чтобы избежать скандала, даст себя убедить и лишь бы чем успокоить.

– Свои гривны старина не увидит, – говорил он приятелю, – но сёдла с серебряными стременами и иной лом, который находился внизу, я готов ему отдать.

Вот уже несколько дней у краковских мещан были всё более новые зрелища; они рассматривали приближающихся к столице послов и многочисленных панов, епископов, прелатов, которых в Краков привела коронация. От Симеона Кейстутовича из Вильна уже приехали два пана, потому что он сам, ещё воюя со Свидригайллой, прибыть не мог. На другой день молдавские послы, потом мазовецкие князья, Зеймовит, Казимир, Болеслав появились в Кракове. Они сами ничего не говорили, а прибытие их было, очевидно, знаком почтения молодому королю, но на них многие оглядывались, и они знали об этом. Дерслав хотел поддержать Болеслава в деле короны, другие потихоньку думали поверить Зеймовиту опеку над малолетнем.

В замке, в городе, во дворце епископа было оживление, сильная работа, беспокойство; и хотя Олесницкий с обычным своим спокойствием смотрел сверху на то, что вокруг волновалось, двигалось, роптало и угрожало, королева в смертельной тревоге считала часы, отделяющие её от коронации. Она была решённой, казалась несомненной, а в последнюю минуту против неё поднимались всё менее ожидаемые голоса и рождались сомнения. Даже в кругу сенаторов, привыкших идти по указке Олесницкого, находились противники.

Королева Сонька молилась и плакала. Весь день держала при себе старшего сына, всегда в готовности вести его, рекомендовать, показывать всем и просить за него.

Из замка то и дело скакали посланцы в дом епископа, в город, принося то утешительные, то тревожные новости.

Хинча, который там бдил, знал о каждом обороте Страша, следил за каждым его шагом; для него не было тайной, что он, Спытек и Дерслав при помощи своих приятелей должны были вызвать решительное сопротивление. Но не столько, может, опасались этих беспокойных людей, которые не имели значения и были ославлены как союзники гуситов, сколько нескольких седых голов, в сенаторской раде отзывающихся с сомнением, чего Олесницкий не скрывал от королевы.

Сонька ничем не пренебрегала, чтобы задобрить людей, о которых знала, что они могут быть её противниками. Сыпала обещания и подарки, но не всегда они могли приобрести тех, которые думали о родине, не о себе.

Приближался день Св. Иакова.

В пятницу епископ с советом сенаторов, на котором королева с сыновьями присутствовала вдалеке, в замке торжественно принимал послов Сигизмунда и господаря Мультанского. Сначала он с ними посоветовался и внушил им то, что им следовало громко объявить, что хотят скорейшего выбора старшего сына Ягайллы.

Посольства готовили сознательных людей проголосовать подобным образом. Едва ушли молдавские послы и удалилась королева, когда среди заседающих панов стали робко раздаваться упрёки на эту спешку, с какой приступали к вопросу коронации.

Остророг, воевода Познаньский, заподозренный в близких отношениях с Дерславом и Абрахамом Збуским, первый поднял щепетильный вопрос.

– Милостивый пане, – сказал он, поворачиваясь от епископа к прочим, – ещё есть время подумать, не грешим ли мы поспешностью. Вы коронуете ребёнка. Десятилетний мальчик не справится с властью над таким огромным королевством. Подумайте, сколько это пробудит конкуренции, зависти и неприязни.

Следом за Остророгом заговорил родич Мелштынских, Ян из Горки.

– Веками мы добивались принадлежащие нам права, свободы, за которые наши отцы проливали кровь. Мы имеем право попросить их подтверждения; если бы даже малолетний король их гарантировал, это не имело бы никакого значения. Может, когда достигнет совершеннолетия, он отменит и бросит нам в глаза, что не имел права связывать себя. А мы захотим ждать с подтверждением совершеннолетия… Кто нам гарантирует, что он не откажет?

Олесницкий неоднократно присутствовал на этих диспутах, которые повторялись в течение этих нескольких дней. Он вспоминал коронацию Казимира.

– Коронование малолетнего – дело не беспримерное, – сказал он. – Сама благодарность матери и сына не допустит, чтобы он мог нас обмануть. Мы будем за ним следить, мы сможем привить ему верность обязательствам. Вспомните мягкость и доброту отца, которую он от него наследовал.

За епископом стоял его молодой капеллан, которому Олесницкий шепнул на ухо какое-то слово, и тот немедленно вышел.

Николай из Михалова, пан краковский, заговорил о молодом государе, которого имел возможность часто видеть, восхваляя его рыцарские качества и благородное сердце. Это подтверждал маршалек пан Гловач. Противники на минуту замолчали, когда высланный епископом капеллан вернулся в залу; он нёс большую книгу в белой кожаной обложке с позолоченными застёжками.

Все обратили на неё взгляд. Эта книга должна была быть защитником молодого короля в эти дни, которые решали будущее, подать за него свой голос.

Был это свод законов, изданных Казимиром, который взяли из библиотеки кафедрального собора в Вавеле. На первой странице её современный просветитель изобразил короля, память о котором все почитали, сидящем на троне с обнажённым мечом, словно в защиту законов, которые дал народу.

– Посмотрите и послушайте меня, – сказал Збигнев, взяв книгу в руки. – Пусть она скажет вам лучше, чем я сумел бы сказать.

Все замолчали.

Епископ читал из Казимировых статутов, как обычному человеку, которому не оказывают столько внимания и не проявляют такой заботы в воспитании, как королевскому ребёнку, в пятнадцать лет уже признают совершеннолетним. Таким образом, нужно подождать только пять лет, чтобы Владиславу исполнилось пятнадцать лет, хотя детям царствующих особ его признают раньше. Что означали эти годы при всеобщем внимании и могли ли они угрожать большей опасностью, чем новый, неопределённый выбор, в которым бы единства и согласия никогда не было? А обида вдовы-королевы и сироты не обременила бы совести всего народа?

Так очень взволнованно говорил Олесницкий и раскрыл книгу с изображением Казимира, лежащую на столе. Сенаторы обратили глаза на эти страницы, на это изображение с неким уважением и умилением. Сердца их смягчились. Все замолчали…

Олесницкий этим воспользовался и серьёзно и грустно добавил:

– Жребий государств в руках Бога. Никакой людской разум не может ни предвидеть его, ни избежать того, что приготовило им Провидение. В силах человека только одно: исполнить обязанность, сдержать слово, сдержать присягу. В лоне этого совещания должны отозваться согласные голоса, в то время, как горстка смутьянов хочет замутить нам мир и бросить государство в добычу врагам. Давайте сосредоточимся около трона, будем все его сторожами и опекунами. Пусть это изображение великого короля будет свидетелем нашего обязательства в отношении семьи умершего государя!

Все почуствовали себя взволнованными и никто не смел возражать. Сенаторы встали. Был уже вечер, епископ пошёл прямо к королеве, которая в постоянном беспокойстве ожидала известий.

Победа сделала его более спокойным и весёлым. Королева могла прочитать по лицу, что он принёс ей такое желанное утешение.

– Я пришёл с Совета, – сказал он весело. – Если были ещё какие-нибудь сомнения насчёт завтрашнего дня, думаю, что они упразднены. Король Казимир помог мне победить их. Все сенаторы согласны.

Королева сложила руки, и по данному знаку молодой человек пришёл поцеловать руку епископа.

– Несмотря на ваши заверения, отец мой, – сказала тише Сонька, – этот завтрашний день будет нелегко пережить. Враги готовятся. Негодный Страш, неистовый Спытек, легкомысленный Дерслав и вся громада их приятелей объявляют, что коронацию не позволят. Угрожают, что готовы кричать у костёльных дверей и народ подстрекать.

Олесницкий презрительно нахмурил лицо.

– От этих людей, которые ни Бога, ни церкви не уважают, и порвали с верой, в лоне которой воспитывались, всего можно ожидать. Они покроют себя позором, но ничего не сделают. Люди с презрением от них отвернутся… а мы на их крики и шум вовсе не думаем обращать внимания. Мы вынуждены уважать их право свободного голоса, но слушать их нас ничто не обязывает.

– Ах! Если бы можно было избежать этого! Упросить их! Одарить! – сказала королева беспокойно.

– Ни просить их, ни торговаться с ними мы не можем, – ответил епископ. – Мы придали бы смелости смутьянам, мы показали бы слабость и неуверенность в наших правах. Что значат голоса нескольких человек?

Тут епископ, понизив голос, выразился ещё отчётливей:

– Собаки лают на луну… для этого она светится…

Это была ночь, в которую никто в Кракове не заснул. Готовился великий день. Однако нигде на лицах не было видно радости, а на многих было мрачное предчувствие грядущего. В замке делали приготовления к завтрашнему празднеству, в костёле служба ставила трон и накрывала для сенаторов лавки. На рынке мещане готовились принести клятву верности молодому королю. В одних постоялых дворах царило молчание, в других – лихорадочное беспокойство.

Все те, кто назавтра готовился к яростной войне, уже заранее заметив, что она будет для них проиграна, метались гневные и бессильные.

Они ехали туда с надеждой, что станут гораздо более сильным отрядом. Они много себе обещали. Краков ежеминутно отбирал у них союзников, они отпадали и прятались. Даже самые смелые поддавались этой атмосфере, в которой там находились. Они убеждались, что у них была ничего не значащая горстка, которая может создать переполох, но ничего добиться не сможет.

Только неумолимый Страш, Спытек, который из гордости не хотел отступать, и легкомысленный Дерслав, который хочет широко раструбить о своей дерзости, продолжали сопротивляться коронации, вопреки всем. Впрочем, вся их партия состояла из уже выше перечисленных лиц, которые действовали в Опатове, а из тех даже Остророгу мало кто верил, потому что сенаторы его научили, а Абрам Збусский, хоть обещал не отступать, слишком деятельным быть не хотел.